Я обвожу взглядом спартанскую комнатушку, где Эндрю ищет защиты. Мы все защищаемся как можем: лжем нашим любимым, оправдываем свои поступки самым нелепым образом, наказываем себя сами, не дожидаясь, пока нас покарает судьба. Обвинения, возможно, предъявлены только Эндрю, но судят нас обоих.
Я выдерживаю его взгляд.
- Эндрю, - спокойно произношу я, - давайте начнем сначала.
ЭНДРЮ
В тюрьме черный заключенный называет белого "снежком", а мексиканца - "латиносом".
Белый обращается к черному "ниггер", к мексиканцу - "мекс".
Мексиканец скажет о черном miyate, черный боб, yenta, шина, или terron, акула. Белый будет "гринго".
В тюрьме у каждого есть ярлык. И тебе решать, сорвать его или оставить.
Отсек повышенной безопасности состоит из пятнадцати камер: пятеро белых, пятеро латиноамериканцев, четверо черных - и одна наша с Компактным. Сочтя себя ущемленными, черные начали акцию протеста и требуют обменять меня на человека с "правильным" цветом кожи. Они караулят дежурных надзирателей у входа в общую комнату и громогласно предъявляют им свои требования.
Я брожу по общей комнате, не находя себе места. По телевизору идут испаноязычные новости (один из пяти дозволенных каналов): журналисты обсуждают везучих индеек.
- У помилованных указом президента индеек сегодня настоящий День благодарения, - говорит женщина. - В понедельник борцы за права животных сообщили, что "Фраин Пен Парк" в Херндоне, штат Вирджиния, обещал лучше обращаться с Кейти - индюшкой, помилованной президентом Бушем в рамках прошлогодней праздничной амнистии. Вторая помилованная индюшка умерла на прошлой неделе в условиях ниже любых стандартов.
Слон Майк - заместитель Стикса от Арийского братства - делает громче. Это он - огромный, мускулистый, бритоголовый, с татуировкой паука на затылке - помогал Стиксу избивать меня в душевой.
- Найти бы адрес этих защитников животных, - говорит он. - Может, они бы и нам улучшили условия.
Журналистка радостно скалится в камеру.
- Кейти предоставят подогреваемую клетку, уплотнят слой соломы на дне, добавят в рацион фруктов и овощей, а также подсадят к ней нескольких кур для стимуляции умственных способностей.
Слон Майк в знак недовольства скрещивает руки на груди.
- Вот так, значит. Им для стимуляции дают цыпочек, а нам - латиносов.
К Слону Майку подходит мексиканец и злобно пинает его стул.
- Гринго, - бормочет он, - chenga su madre.
Когда я прохожу мимо Слона, он вдруг хватает меня за рукав.
- Стикс просил передать тебе кое-что.
Я даже не спрашиваю, как Стикс, отделенный от нас целым этажом и запертый в камере двадцать три часа в сутки, умудрился что-то передать Слону Майку В тюрьме есть много способов общения: можно переговариваться через вентиляционные шахты в душевых, можно передать записку кому-то на собрании анонимных алкоголиков, а тот человек уже вручит ее кому надо.
- Раз попал за решетку - держись своих.
- Я вроде бы дал понять, что вас своими не считаю, - отвечаю я.
- Сам же здоровее будешь.
Смолчав, я иду дальше. Но не успеваю сделать и трех шагов, как невидимая сила припечатывает меня к стене.
- В любую минуту может начаться заварушка, и в твоих же интересах, чтобы рядом не оказалось врагов. Я что хочу сказать: тебе крышка, папаша, если не поймешь, как тут живут.
По громкой связи слышится голос надзирателя:
- Майк, что ты творишь?
- Танцую, - говорит он, выпуская меня.
Офицер вздыхает.
- Танцуй лучше вальс.
Слон Майк толкает меня локтем и уходит.
Я сжимаю кулаки, чтобы никто не увидел дрожи в моих руках. Если бы сегодня был обычный вторник, к половине девятого я был бы уже у себя в кабинете. Я позвонил бы в "Фермы Векстона" - мы помогаем этому району - и узнал бы, никого ли не положили в больницу, не задерживается ли транспорт и не сменилась ли у кого диета. Я заглянул бы на кухню, чтобы узнать, что сегодня в меню, и поприветствовал бы человека, ответственного за развлекательную программу: лектора из университета или художника-акварелиста, готового поделиться своей страстью с пожилыми людьми. Ленясь и оттягивая начало рабочего дня, я читал бы в Интернете статьи о ваших с Гретой свершениях или стирал пыль с фотографии Софи на уголке моего стола. Я провел бы этот день с людьми, которые ценят остаток своей жизни, а не с теми, кто с горечью ведет обратный отсчет.
Я возвращаюсь в камеру. Компактный сидит, сгорбившись, на полу возле картонной коробки, где хранятся его лакомства. Заслышав мои шаги, он прячет под койку что-то похожее на ломоть хлеба.
- Я занят. Вали отсюда.
В камере пахнет апельсинами.
- Что ты знаешь о Слоне Майке?
Компактный недоверчиво косится на меня.
- Он себя х… знает кем возомнил, а на самом деле - кусок говна. Все время проверяет, прикроют его жопу или нет. - Тут он, похоже, вспоминает, что должен не помогать мне, а всеми силами вытравливать в другую камеру. - Если ребята тебя здесь застукают, тебе хана.
Я смотрю под ноги и замечаю обертку от конфеты "Джолли Ренчер". Подобрав, я разглаживаю ее ладонями.
- Не закручивай пробку слишком туго, - советую я.
Когда он отворачивается, я лишь пожимаю плечами.
- Самогон. Ты же самогон варишь, ведь так?
Хлеб, апельсины, карамель… Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, какой химической реакции добивается Компактный.
- Не лезь не в свое дело! - рявкает он и продолжает копошиться под койкой.
Забрав полотенце, я иду в душевую. В это время в кабинках обычно пусто: на кулинарном канале вот-вот должна начаться передача Эмерила, а уж его появления не пропускает никто независимо от расовой принадлежности. Завернув за угол, я натыкаюсь на Слона Майка, который стоит со спущенными штанами, прислонившись к стене и закатив глаза к потолку.
И мальчика, который стоит перед ним на коленях, я тоже узнаю. Он представляется как Клатч; у него еще даже щетина на подбородке не растет. Слон Майк и Стикс наверняка предупредили его, как и меня, а потом предложили свой протекторат - за соответствующую плату. Процесс выплаты я, собственно, и застал.
Откуда-то со спины, через шею, на мое лицо наплывает волна багрянца.
- Простите, - выдавливаю я и удаляюсь.
На экране телевизора Эмерил бросает чеснок на плюющуюся жиром сковороду.
- Ба-бах! - выкрикивает он.
Я сажусь в последний ряд и притворяюсь, что смотрю передачу, хотя на самом деле не вижу ничего.
Если заплатить шерифу Джеку тридцать долларов наперед, становишься членом привилегированного класса и можешь ходить в тюремную лавку. Расходы на эту роскошь снимаются с твоего счета. За полтора доллара, например, можно купить флакон шампуня или двенадцатиунцевую банку газировки. Можно купить мыло, похожее на щелочной раствор и раздирающее кожу до крови. Можно купить антигистаминное средство, колоду покерных карт или испанско-английский словарь. Можно купить сладости, "сухие завтраки", консервированного тунца, зубные щетки и словарь синонимов.
Иногда, читая магазинный бланк заказа, я задумываюсь, кто что покупает. Мне интересно, кто заказал крем "Викс": наверное, он навевает детские воспоминания. Интересно, кто купил ластик, вместо того чтобы учиться на своих ошибках. Или, того хуже, зеркало.
Там также продаются искусственные слезы, но сложно представить арестанта, которому не хватало бы настоящих.
Я хожу в один туалет с торговцем наркотиками. Я заключил сделку с трижды судимым насильником: обменял три пачки печенья на колоду карт. Я смотрел вечерние новости рядом с мужчиной, который убил свою жену, расчленил труп кухонным ножом, сложил куски в ящик для инструментов и выбросил в пустыне.
В прошлом году я обсудил эту тему с Софи: не бери конфеты у незнакомцев, не садись ни в чьи машины, кроме наших, не заговаривай с людьми, которых видишь впервые. Софи, выросшая в маленьком городке в Нью-Гэмпшире, где на улице ее окликали по имени, не поняла моих предостережений. "А как понять, что это плохой человек? - спросила она. - Разве по нему видно, что он плохой?"
Я должен был ответить ей так: да, видно, если смотреть в нужный момент. Человек, грабящий по ночам магазины с ножом в руке, может улыбнуться тебе на перекрестке, пока вы оба ждете зеленого сигнала. Мужчина, изнасиловавший тринадцатилетнюю девочку, может петь псалмы в твоей церкви. Отец, похитивший собственную дочь, может оказаться твоим соседом.
"Плохой" - это относительная, а не абсолютная характеристика. Спроси грабителя, на что он потратил отнятые деньги, и он скажет, что накормил своего ребенка. Всех насильников в детстве растлевали, а похитители верят, что на самом деле спасали чью-то жизнь. То, что ты преступил закон, еще не значит, что ты умышленно перешел на сторону зла. Иногда граница сама подкрадывается к тебе - и не успеешь глазом моргнуть, как оказался по ту сторону.
Справа доносится журчание: кто-то мочится. Подыгрывает струе оружие, которое точат о цементный пол: это зубная щетка или спица из инвалидного кресла, которую нужно лишь как следует заострить. Из-за стенки слышны сдавленные рыдания - это Клатч. Он плачет каждую ночь, уткнувшись в подушку и притворяясь, будто верит, что никто не слышит. Самое странное - мы все тоже притворяемся, что не слышим.
- Компактный… - шепчу я.
- Ну?
И я понимаю, что не хочу задавать ему никаких вопросов. Мне просто нужно было убедиться, что и он еще не спит.
Ты навещаешь меня почти каждый день. Мы сидим, разделенные стеклом, и в четыре руки мнем глину наших отношений. Многим, наверное, кажется, что разговоры во время тюремных свиданий всегда серьезные, и пылкие, и переполнены эмоциями, накопившимися за двадцать три часа отшельничества в день. Но на самом деле мы в основном обсуждаем мелочи. Я вслушиваюсь в твои рассказы о Софи. Как она решила приготовить себе завтрак и засунула целую пачку овсянки в микроволновую печь. Я представляю себе трейлер, в котором вы живете, розовый изнутри, как собачья пасть. Я слушаю, как Грета впервые повздорила со змеей. Ты показываешь мне рисунки Софи, на которых я вижу семью угловатых человечков: точка, точка, запятая. И мой силуэт там тоже выведен цветным мелком.
И для тебя самое главное - это мои описания мира, частью которого ты когда-то была, но который забыла. Иногда я рассказываю забавные случаи из твоего детства, иногда ты задаешь прямые вопросы. Однажды ты спрашиваешь, когда у тебя на самом деле день рождения.
- Пятого июня, - отвечаю я. - Взгляни на это с положительной стороны: ты почти на целый год моложе, чем думаешь.
- Я не помню своих дней рождения, - задумчиво говоришь ты. - А мне казалось, дети это запоминают.
- Мы праздновали твои дни рождения. Ничего особенного: кино, боулинг, сладости.
- А когда я жила здесь?
- Ну, - запинаюсь я, - ты была совсем маленькой. Мы не придавали этому большого значения.
Ты хмуришься, пытаясь собраться с мыслями.
- Я помню торт. Под ним скатерть, которой у нас, кажется, не было в Нью-Гэмпшире.
Ты смотришь на меня взглядом победительницы.
- Он упал на пол, и я заплакала, потому что мы даже не начали его есть!
Эту версию я тебе навязал.
- К тебе пришли друзья из детского садика, - осторожно начинаю я. - Твоя мать целый день пила. Она пела, плясала и кривлялась, и я потребовал, чтобы она прекратила балаган. "Но это же вечеринка! - возразила она. - На вечеринках принято петь и плясать". Я сказал, чтобы она ложилась, я сам все устрою. Тогда она схватила торт и швырнула его на пол. И заявила, что если она уйдет, то никакой вечеринки не будет.
Ты изумленно смотришь на меня, и я уже жалею, что затеял этот разговор.
- Она сама не знала, что творит, - оправдываюсь я. - Она…
- Как ты можешь ее защищать? - перебиваешь меня ты. - Если бы Эрик хоть раз… если бы он…
Ты замолкаешь, и все становится на свои места: вместе с формой подбородка и ямочками на щеках ты унаследовала от меня тягу ко всему больному, надломленному Неужели этот ген передался и Софи?
- Я больше не хочу об этом говорить, - шепчешь ты.
- Хорошо, - говорю я. - Хорошо.
Ты сидишь на табурете, придавленная массой всего того, что понемногу вспоминаешь, и раздавленная всем тем, чего вспомнить не можешь. Сейчас нам зачастую не хватает слов, потому что сказать правду бывает сложнее, чем солгать. Я подношу ладонь к стеклу, как будто коснуться тебя совсем не трудно. Ты подносишь свою и расставляешь пальцы морской звездой. Я представляю тысячи улиц, по которым мы прошлись, держась за руки. Вспоминаю, сколько раз мы "давали пять" друг другу после школьных соревнований и неуклюжих семейных гонок. Порой мне кажется, что всю свою жизнь я держался за тебя.
По отсеку D ходит стихотворение:
Родился пацан с белоснежною кожей,
Любил девку трахнуть и вмазать по роже.
Его воспитали папаша и мать,
За расу свою он умел постоять.Когда он подрос, то попал в передрягу,
И копы его засадили в тюрягу.
На суде он тогда не сломался
И во всех преступленьях признался.И когда оказался под небом он в клетку,
Пришлось проглотить много горьких таблеток.
С честью вышел из каждого он поединка -
И ниггерам небо казалось с овчинку.Черномазым не нравились эти расклады
И решили устроить парнишке засаду.
Напали тишком три чумазых убийцы -
И трое подохли, не успев помолиться.И белая кость, о которой наш стих,
Ну валить вертухаев и черных борзых.
Начальник тюряги в качели вмешался,
Но тут же со страху при всех обоссался.Губернатор позвал Национальную гвардию,
Чтоб они разогнали всю Белую Партию.
Они подбежали к парнишке-герою,
Но он был живой, как и мы, брат, с тобою.В нем тысяча пуль, но - странное дело! -
Ни капельки крови на белое тело.
Он поднял глаза и давай хохотать,
На всех вертухаев ему было насрать."Разве не видите? Я же святой.
Только белые созданы Бога рукой.
На мне нету крови, хоть дырок не счесть,
Мое сердце качает лишь БЕЛУЮ ЧЕСТЬ!"
На спортплощадке нас сортируют по цвету, по два-три человека на группу. Черные играют в баскетбол, белые подпирают стену, мексиканцы сидят на корточках наискосок от белых. Площадка закрытая: потолок защищает заключенных от изнурительной летней жары, а сквозь круглые дырки в дальней стене проникает свежий воздух и солнечный свет. С крыши тюрьмы кто-то спустил гигантский флаг, частично блокирующий лучи.
На тридцать арестантов приходится один надзиратель, и всего он заметить просто не в силах. Именно поэтому спортплощадка зачастую служит местом для заключения сделок. Там исподтишка продают сигареты - как настоящие, так и самодельные: листья салата и картофельную кожуру в обертке из страниц Библии. Здесь же ведут бизнес наркоторговцы. Представители разных рас общаются, по сути, только на предмет наркотиков. У меня на глазах белый паренек, прозванный Хромедомом, ведет переговоры с мексиканцем. Он достает из кармана маркер и снимает колпачок, чтобы клиент проверил товар. Я стою достаточно близко, чтобы учуять острый уксусный запах спрятанного в маркере "винта".
Клатч отирается возле белых, как выбившаяся из ткани нитка. Тощий бледный парень с кривыми зубами и россыпью веснушек на лице. Взгляд его прикован к баскетбольному мячу. Время от времени тело его дергается в воображаемой игре.
Какой-то негр прыгает за мечом, но промазывает. Мяч отскакивает от стены и, прокатившись мимо охранника, подлетает ко мне. Клатч наклоняется и, подхватив его, вертит на пальце. Потом делает две подводки, и всякий раз мяч как заколдованный приклеивается к его руке.
- Эй, дурак, мяч верни! - приказывает Блу Лок, один из главных черных в тюрьме. Компактный стоит рядом, тяжело дыша и упершись руками в бока.
Клатч озирается по сторонам, но мяч не выпускает. К площадке направляется Слон Майк, и Блу Лок говорит:
- Скажи своей сестрице, чтобы не выпендривалась, а то получит.
Майк подходит к Блу Локу вплотную.
- С каких это пор ты указываешь мне, что делать?
К ним приближается надзиратель.
- Разошлись! - приказывает он.
- Эй, чувак, да мы просто…
Слон Майк выбивает мяч из рук Клатча.
- Иди помойся. И не прикасайся ко мне, пока не смоешь всю малафью.
Мяч летит в сторону Компактного, но я перехватываю его и бросаю Клатчу. Тот автоматически принимает подачу и кидает трехочковый. Когда мяч проскакивает в корзину, Клатч улыбается. Впервые за три дня, что я за ним наблюдаю.
- Это же игра, - говорю я. - Пусть покрутит.
Блу Лок делает шаг вперед.
- Ты это мне говоришь?
Его успокаивает Компактный:
- Да остынь. Идем отсюда.
Игра продолжается - еще быстрее, еще неистовее. Надзиратель возвращается на свой пост у стены. Когда Слон Майк уходит, Клатч смотрит на меня:
- Почему ты меня защитил?
Я пожимаю плечами.
- Потому что ты не мог защититься сам.
Уважения представители всех рас добиваются одинаково, а именно: никогда не проявляют слабость. Помогай своим братишкам. Не подпускай женщин к важным делам. Смотри опасности в лицо. Облапошивай систему при каждом удобном случае.
Не злобствуй понапрасну.
Держи слово, потому что ничего другого у тебя здесь нет.
Компактный пробует свой самогон. Насколько я понял, у него есть несколько бутылок на разных стадиях ферментации; и таким образом он, полагаю, обеспечивает себе стабильный доход.
- Ты когда-нибудь задумываешься о том, что происходит снаружи?
Он оглядывается через плечо.
- А я знаю, что там происходит. Сидят дураки, пялятся в телек и лезут не в свои дела.
- Я имел в виду, по-настоящему снаружи. В реальном мире.
Компактный садится, упершись локтями в колени.
- Это и есть реальный мир, старик. Иначе почему мы каждое утро в нем просыпаемся?
Прежде чем я успеваю ответить, в дверях нашей камеры появляется Клатч. В руке у него бутылка шампуня, и он дрожит с головы до пят.
- Что стряслось?
Его, похоже, вот-вот вырвет.
- Не могу! - наконец выдавливает он.
И тут я замечаю у него за спиной Слона Майка.
Майк выхватывает бутылку у Клатча и сжимает ее. Меня обдает струей фекалий.
- Хочешь быть ниггером - на, разотрись!
Дерьмо у меня в волосах, во рту, в глазах. Я задыхаюсь от ужасной вони, пытаюсь вытереться, а в это время Компактный кидается на Слона Майка. Не проходит и секунды, как в камеру вбегают надзиратели. Они растаскивают дерущихся.
- Глупый поступок, Компактный, - кричит офицер. - Еще одна промашка - и угодишь прямиком в спецотсек!
Другой офицер хватает меня за руку и выводит из камеры.
- Вас нужно продезинфицировать. Я принесу вам новую робу.
Обернувшись, я вижу, как первый надсмотрщик упирается коленом в спину Компактного, чтобы застегнуть на нем наручники.