Сотрудники нашего отделения, "занимавшиеся" медициной, однажды с огромными трудностями убедили руководство в необходимости слушать телефонные разговоры какого-то медицинского бонзы. И что же? В первые же дни на их столах лежали сводки телефонных разговоров с одним из престарелых "отцов" города. Собеседники подробно обсуждали бывшие и предстоявшие оргии, искусных утешительниц, устройство отдельных кабинетов в московских ресторанах и т. д. Интимные изыски обсуждались в таких подробностях, что у читавших сводки потели лбы. Лебедев, когда сводки попали ему на стол, схватился за голову: "Вы что, на пенсию меня хотите отправить? Немедленно сжечь все, пепел разжевать и проглотить!!!" Он даже перестал заикаться…
На участке медицины работали особенно сильные агентуристы, может быть, еще и потому, что начальство считало его самым "блатным". Так в "Доме 2" называли участки работы, где оперработник, руководство и КГБ в целом имели возможность извлекать не только оперативную выгоду, но и выгоду практическую: достать редкое лекарство, положить в хорошую больницу "нужного" человека, обследовать кого-то на уникальной аппаратуре, организовать консультацию у хорошего специалиста. Некоторые начальники использовали эту линию работы для укрепления собственных позиций, но ведь упрекнуть кого бы то ни было нельзя: речь всегда шла о чьем-либо здоровье.
Борис Королев, умерший вскоре от тяжелого заболевания мозга (так и не помог сам себе), Женя Б., изгнанный из КГБ за то, что "протянул язык" не там, где нужно (отдельная история), Евгений К. - работники с участка медицины, люди с большими запасами душевного здоровья, всегда готовые помочь и имевшие для этого возможности, годами создававшиеся на этом участке. Понятное дело, Ф. Д. Бобков был в прекрасных отношениях с медицинским руководством страны, ясно, что многие начальники КГБ поддерживали такие же отношения с различными начальниками от медицины, дружили с ними, но Женя Б., например, умея дружить ничуть не хуже любого начальника, был еще и завзятым меломаном и (не без использования опервозможностей) пропускал через свои супермагнитофоны практически все пластинки, попадавшие в СССР из-за рубежа по почтовым каналам. Евгений К. прекрасно играл в теннис, и однажды, сидя в его кабинете и подняв телефонную трубку (Женя за чем-то вышел), я услышал: "С вами говорит секретарь профессора такого-то. Передайте, пожалуйста, Евгению Васильевичу, что профессор сможет приехать на корт на полчаса позже…" Названа была фамилия одного из руководителей Минздрава СССР, и я понял, что с официальными контактами в "группе медицины" дела обстоят неплохо.
Вскоре после моего прихода на работу в "Дом 2" разразилась эпидемия холеры в Казани - страшный позор для страны, гордившейся "самой лучшей" системой здравоохранения. Наши "медики", конечно, помчались туда во главе с покойным ныне заместителем начальника Управления генералом Н. Вернулись через месяц. Н. почему-то сразу получил орден Красной Звезды (считалось, что за борьбу с холерой), но ребята рассказывали, что серьезная борьба шла и с медицинским начальством.
При подготовке отчета для ЦК возникли некоторые противоречия между представителями медицины и КГБ. Медикам было стыдно признать в отчете, что санитарное состояние городов, где были вспышки холеры, привело их самих в ужас. Поэтому они оказывали посильное давление на Н., стремясь отметить в отчете, что инфекция занесена из-за рубежа через Астрахань. Но в этом случае не исключались "шишки" на голову КГБ, который, выходит, просмотрел завоз из-за рубежа холерных палочек (считалось, что КГБ в ответе за все, что могут привезти из-за кордона и вывезти туда). В конце концов договорились о какой-то эластичной формулировке, которая весьма близко к действительности определяла причины массовых холерных заболеваний, но допускала и возможность завоза инфекции "оттуда".
Немало проблем было связано с использованием психиатрии в борьбе с инакомыслящими. Наши "медики" постоянно таскали какие-то документы из Института Сербского, участвовали в конгрессах психиатров в стране и за рубежом, готовили эти конгрессы и симпозиумы, снабжали материалами наших и зарубежных участников, получали материалы от них и т. д. Насколько я понимал, вся эта деятельность была направлена, во-первых, на то, чтобы скрыть истинные масштабы происходившего, и, во-вторых, чтобы "замазать глаза" иностранцам, периодически поднимавшим шум по поводу творившихся в СССР злоупотреблений.
Как-то во время одной такой конгрессной беготни Женя К. зашел к нам в комнату перекурить - я сидел один. "Слушай, - сказал я, - ну что вы носитесь с этими психами, сколько их в психушках сидит - десять? Двадцать? Пятьдесят?" Я только что провел весьма успешно какое-то важное мероприятие и пыжился от самодовольства - все происходившее вокруг мне казалось плясками цирковых лилипутов.
"Дурачки вы все, - устало пробормотал Женя, тяжело вздохнул и пристально посмотрел на меня. - Газет начитался, что ли? Ну что ты несешь?" Больше он не сказал ничего, но я и сейчас помню тот взгляд и тот вздох…
Сейчас много говорят и пишут о коварных методах КГБ и принудиловке, но мне с этим сталкиваться почти не приходилось. С начала работы в 5-м Управлении я нацелился оставить в своем агентурном аппарате только тех, кого сам привлеку к сотрудничеству: агентурная работа - дело интимное и взаимная уверенность оперработника в агенте и наоборот должна быть весьма высокой.
После необходимого изучения устанавливался личный контакт с человеком, и на протяжении определенного времени я старался понять, подойдет ли он для сотрудничества с КГБ, много ли знает, каковы его перспективы, умеет ли держать язык за зубами. Наверное, и ко мне присматривались, изучали, давали оценку. Случаев отказа я не припоминаю, хотя и рабочие и личные отношения с привлеченными мною к сотрудничеству людьми складывались по-разному. В целом же люди, как мне кажется, охотно шли на сотрудничество, воспринимая его как доверие могущественной организации, проявляя некоторый интерес, надеясь на возможную поддержку. Многие, как я узнал позже, надеялись, что "дружба" с КГБ повысит "выезжаемость", но они сильно ошибались: наоборот, требования к агентам, особенно к опытным, знающим методы работы КГБ, были довольно высоки, и нередки бывали случаи, когда в выезде за рубеж им отказывали.
****
Много говорили и писали о том, что при вербовке отбирается подписка. Это делается не всегда, и вообще это не обязательно - дело в том, что подписка, в сущности, отражает не обязательство сотрудничать со спецслужбой, а обещание не раскрывать методы работы, которые могут стать известными агенту. В целом же подписка - слабая попытка со стороны спецслужб гарантировать неразглашение их тайн, а со стороны вербуемого - выражение доверия к оперработнику и его ведомству. Однако сама вербовка - почти всегда достаточно драматический акт, вот почему Бобков не раз советовал обязательно встретиться с агентом-новичком на следующий день, чтобы поддержать его, посмотреть, как он выглядит, в каком настроении.
За долгие годы службы ни разу не слышал, чтобы агент из числа советских граждан сотрудничал с КГБ на материальной основе. Описанная ретивыми журналистами "статья 9" использовалась вовсе не для выдачи "зарплаты" агентам: платили за квартиры, номера в гостиницах, использовавшиеся для конспиративных встреч, дарили агентам по разным поводам подарки (как правило, очень скромные). В ходу была известная поговорка - дорог, мол, не подарок, дорого внимание… Я с самого начала восстал против такого подхода и даже сумел убедить и Лебедева, и Гостева в том, что секретная служба такой страны, как наша, мелочиться не должна. Либо подарок должен быть дорогим, запоминающимся, либо лучше ограничиться, скажем, ужином и задушевным разговором.
Еще одно воспоминание из 1967 года. Я наслаждался относительно размеренной жизнью, о которой, работая в "семерке", потерял всякое представление: на работу приходил к 9.30 и, пока осваивал участок и не был привлечен ни к каким мероприятиям и операциям, уходил домой в 18.30. Мало того, почти все выходные и праздники я проводил дома, к чему долго не могли привыкнуть ни я, ни мои близкие. Бывало, "Черный", в конце дня разворачивая газету и наблюдая, как я собираюсь уходить домой, цвыкал зубом и ехидно спрашивал: "Уже домой? А мог бы и посидеть еще…" - "Мог бы, да не стал", - привычно отвечал я.
У меня за плечами было девять лет таких задержек и ночевок, о которых "Черный" мог бы только в книжках про ЧК узнать, если бы вдруг начал читать что-нибудь, кроме газет и служебных документов.
Для чего задерживается "Черный", я к тому времени уже знал: с час он почитает газету, а потом начнет бегать по коридорам, стараясь попасть на глаза начальству, желательно Бобкову, - вот, мол, какой я хороший, все по домам разбежались, а я на работе…
Я быстро понял, что таким, как "Черный", действительно больше нечем порадовать начальство - как-то раз я видел заполненный им бланк проверки на иностранца, где в графе "национальность" недрогнувшей рукой было выведено - "негр", а в графе "род занятий" - "бизнисмен". А расти, получать звания и должности, ездить за границу им очень хотелось - вот они и лебезили перед руководством, постоянно что-то "доставали" для него, "стучали" на товарищей по работе, по-всякому их "подставляли". Таких было немного, но в подлости своей они были необыкновенно активны и портили жизнь многим чекистам.
Однако большинство составляли не они. Интересные люди работали в группе "радио-ТВ": Саша Лордкипанидзе ("Лорд") - умница, интеллигент, один из составителей русско-индонезийского словаря, тонкий агентурист и хитрец невероятный; Георгий ("Жорес") Калачев - ловкий, энергичный, красивый парень. Потом из этой группы выросло целое отделение - объем работы нарастал с каждым годом. Один из тех, кто "занимался" писателями, Геннадий Геннадиевич, - человек начитанности и литературных знаний необыкновенных, впоследствии кандидат социологии. Феликс П. был связан с Большим театром не только по работе: дважды был женат на тамошних балеринах, сейчас - бизнесмен. "Сгорел" он вместе с "медиком" Женей Б. - два этих блестящих контрразведчика дружили с чуть ли не самым молодым нашим академиком, невероятно одаренным и страшно секретным. Уезжая в отпуск или в командировку, академик оставлял им ключи от своей квартиры.
Женя и Феликс одного не учли: академик был такой засекреченный, что его квартиру "слушали", не переставая.
Друзья же были любители и умельцы поговорить - вот и договорились. Разговоры были настолько откровенные, что даже Бобков, хорошо относившийся к ним, не смог их отстоять.
Как-то в конце 1967 года Федор Иванович вошел в нашу комнату с весьма озабоченным видом, в руках он крутил небольшую магнитофонную кассету. Сев за стол, "повис" на телефоне, обзванивая различные службы и приятелей и спрашивая, нельзя ли быстро переписать какую-то запись. Я думал, речь идет о чем-то развлекательном, но потом понял, что вопрос служебный, и спросил, не могу ли чем-нибудь помочь. Слава Л. к этому времени уже работал в Московском управлении, и я не раз был у него в кабинете, заставленном и заваленном бытовыми и специальными телевизорами, магнитофонами, радиоприемниками. Я называл их "смотрографы" и "показометры".
Федор Иванович оживился и сказал, что, вот, Филипп Денисович спрашивает, нельзя ли за пару часов сделать копию этой пленки. Я позвонил Славе, который случился быть на месте, и услышал: "Ну заходи". Выйдя из "Дома" через четвертый подъезд и перейдя Фуркасовский переулок, я через три минуты был у Славы, который уже соединял проводами какие-то железные ящики. "У меня тут две такие хреновины - мы сейчас за 20 минут эту кассетку продублируем. А что там на ней?" - "Да какие-то песни, говорят, самому Бобкову понадобились…" - "А давай послушаем пару минут," - и Слава защелкал тумблерами.
Послышался хриплый голос, распевающий блатноватые, какие-то лагерные песенки - мы поняли, что это и есть Высоцкий. В то время наши музыкальные вкусы почти целиком упирались в джаз. Послушав пару минут, Слава что-то переключил, и кассеты в обоих магнитофонах закрутились быстрее - пошла запись в ускоренном режиме. Скоро все было готово, и, поудивлявшись музыкальным вкусам руководства, мы распрощались. Я вернулся в "Дом" и отдал кассеты обрадовавшемуся Федору Ивановичу. Под его восторги я осторожно поинтересовался, что это, мол, у Бобкова за странные вкусы. "Да вряд ли вкусы. Он от кого-то слышал о Высоцком и наскоро прослушал эту кассету, кто-то ему ненадолго дал. А потом попросил переписать, чтобы послушать не спеша. Говорит, что Высоцкий вырастет в огромную величину…" Я фыркнул. Долгие годы в компаниях и с уличных магнитофонов я слышал эти лагерные песенки и совершенно не понимал, что в них находят поклонники певца…
Много лет спустя, вернувшись из какой-то поездки и разбирая чемодан, я поставил на проигрыватель подаренную мне пластинку и услышал: "Что за дом стоит погружен во мрак…" У меня все вывалилось из рук, я сел на диван, на лбу выступил пот. Песня кончилась, я прослушал ее еще раз. Потом еще. Потом всю пластинку: "Погоня", "На братских могилах", "Он вчера не вернулся из боя" - там было все, что впоследствии для меня сделало Высоцкого - Высоцким.
Я по-настоящему понял - дома. Вернулся.
****
Весной 1968 года, примерно через полгода после перехода в 5-е Управление, начались мои первые самостоятельные разработки.
Осмотревшись к тому времени на своем "участке", я сообразил, что самая интересная его часть - курсы русского языка для иностранцев. Как-никак, я имел возможность в течение почти года изучать примерно полсотни человек - для многих коллег это было предметом зависти: у большинства из них "объекты" приезжали на короткие сроки, и как следует присмотреться к ним было нелегко. Кстати, напротив нашей комнаты сидели ребята из 2-го Главка, занимавшиеся туристами и "пропускавшие" через себя огромный поток иностранцев, приезжавших на несколько дней или неделю. А ведь и среди них были те, кто представлял интерес для контрразведки, вот только выявить их было очень трудно. Я скоро познакомился с ними, порассказал им филерских историй, и мы подружились.
К тому времени я уже был хорошо знаком с некоторыми преподавателями, руководством факультета, к которому формально относились курсы, с несколькими молодыми ребятами из 3-го отдела Управления, который "занимался" МГУ - на связи у них были толковые агенты и доверенные лица из студентов и администрации МГУ, которые могли пригодиться в изучении моих иностранцев. С ними у меня была договоренность о том, что я не буду возражать, если они тоже "понюхают" на "моих" курсах - контрразведчики ревниво относятся к проникновению коллег на свои участки.
Поначалу я хотел выявить общие настроения на курсах, отношение слушателей к "нашей советской действительности", их занятия на родине, перспективы устройства на работу по возвращении и прочее. Исходя из того, что оплачивалась учеба ССОДом (проживание в общежитии МГУ, 150-рублевая стипендия, зарплата преподавателей, экскурсионные поездки по СССР), хотелось, конечно, чтобы там учились друзья нашей страны, а в идеале - завербованные мною агенты, которые по возвращении на родину сломя голову кинутся выполнять задания наших резидентов.
Я не мог тогда себе представить, что очень многие иностранцы, особенно из молодежи, прожившие в нашей стране несколько лет (я не беру в расчет дипломатов - о них особый разговор), уезжают домой если не врагами нашего государства, то, во всяком случае, сильно разочарованными во всем хорошем, что они слышали об СССР до приезда к нам. Наша реальность совершенно несоотносима с повседневной жизнью в большинстве известных мне стран.
Первый же "мой" набор слушателей, в которых я вцепился, как молодой коккер-спаниель, оказался небезынтересным.
Благодаря имевшимся у меня скромным возможностям стало известно, что итальянец Лучио Санто на занятиях нередко высказывается по отношению к СССР и советскому обществу негативно, снабжает слушателей курсов и студентов МГУ литературой, которая тогда считалась антисоветской, устанавливает связи в молодежных организациях.
Однажды Лучио принес на занятия и демонстрировал слушателям словарь блатных и жаргонных терминов, изданный в "Посеве", принадлежавшем, как известно, НТС. В Управлении были люди, занимавшиеся этой организацией, и, как говорится, ничего хорошего, кроме плохого, они сказать о ней не могли. Это сейчас ее сотрудников называют борцами за торжество демократии в России, а в те времена между НТС, который финансировали зарубежные спецслужбы, и КГБ шла жестокая борьба.
Само наличие такого словаря у слушателя курсов русского языка, приехавшего в СССР по линии общества дружбы "Италия - СССР", приподняло немало бровей не только в КГБ, но и в МГУ (преподавательница изъяла словарь и передала его в деканат, вскоре он уже был приобщен к досье в моем сейфе).
****
Часто меня, бывшего "семерочника", поражало, как многие обитатели "Дома" долго, иногда годами, изучали свои объекты разработок, ни разу не посмотрев на них - в лучшем случае имелись фотографии с консульских анкет иностранцев или секретные снимки "наружки". Я-то привык в свое время "обсмотреть" человека, составить первичное мнение о нем по его внешности, манере одеваться, походке, движениям. И сейчас еще я не утратил способности "раздеть" человека, едва взглянув на него, - до известных пределов, конечно…
Как-то раз я спросил об этом "Черного". Тот цвыкнул зубом, почесал причинное место и сразу выдал ответ: "Ну и что? Он-то меня тоже ведь ни разу не видал".
Я рассмеялся - это походило на анекдот, потом призадумался. Было нечто сатанинское в том, что на человека велась охота, читались его письма, подслушивались телефонные и прочие разговоры, он был окружен агентами, следившими за его передвижениями, из всего этого делались какие-то выводы - и при этом "охотник" ни разу не видел его, ни разу не поговорил с ним (конечно, исключений из этого правила достаточно много, о них позже). Изучающие знают изучаемых по информации, добываемой профессиональными методами. Изучаемые знают об изучающих из детективных романов и фильмов. Однако и те, и другие составляют вместе некое оперативное целое. Кафка? Оруэлл?