Он еще что-то кричал, когда в отдалении неожиданно раздался взрыв, и столб огня взметнулся в черное небо.
Чья-то любопытная душа открыла "дипломат".
Все, что происходило потом, было как в тумане. Даже после лечения, по прошествии почти десяти лет, кое-где у меня в памяти до сих пор осталась пелена. Проще говоря, я тронулся. Стал психом. Но никто так и не узнал, что я украл деньги. Даже когда это уже больше ничего не значило, я оставался героем в глазах сотрудников моего департамента, тех, кто не имел ни малейшего представления о трагическом правосудии, свершившемся той ночью.
Заботливые городские власти надолго упрятали меня за казенный счет в странное закрытое заведение, где было много лошадей. Меня навещали полицейские, старые друзья, один раз даже Рико приезжал, но я не был им особенно рад. Слишком много всего происходило у меня в голове. На некоторое время я подружился с одним из пациентов - летчиком, выжившим в катастрофе, в которой погибли почти все его пассажиры. У нас было много общего, хотя я никогда не рассказывал ему, почему. Мне казалось, что он не так уж сильно болен, но я ошибался, потому что однажды ночью он вскрыл себе вены.
После этого я держался особняком. Никогда не ездил ни на одной из местных лошадей. Постепенно я почувствовал, что началось выздоровление, потому что стал думать не только о прошлом, но и о будущем. Психиатры говорили, что это хороший знак, конец разрушающей стадии печали и горя и начало чего-то лучшего. Они этого не говорили бы, если бы знали, какое будущее я себе представлял.
Должно быть, подействовал какой-то пусковой механизм, о котором я не подозревал, потому что одной прекрасной осенней ночью я понял, что готов, и, проведя более двух лет среди психиатров и лошадей, сбежал оттуда навсегда. Я просто вышел из своей аккуратной маленькой комнатки, вскарабкался на стену, скорее защищавшую, чем устрашавшую, и через двадцать минут уже ехал в грузовике с женщиной-водителем, которая догадалась, конечно, что я сбежал из лечебницы, но ей было плевать.
Следующие несколько лет были временем, о котором я стараюсь не вспоминать: суровое время, проведенное в шкуре незнакомого мне человека. Но как-то я и это пережил. Рико начал меня разыскивать, наконец нашел и помог исцелить душу, а пять лет назад я приехал в Ватикан в почти священническом облачении и с исцеленной душой.
Все случившееся не кажется мне таким уж странным, когда я об этом задумываюсь. Масса людей, перенесших крушение судьбы, находит пристанище и обретает гражданство, становясь пылинками в сумерках Ватикана. Теперь я это понимаю. Но как можно думать об этом в окружении еще живых воспоминаний о трех женщинах, которых я любил?
ВАТИКАН
ГЛАВА 5
В воскресенье ближе к вечеру, накануне того дня, когда был убит священник и сдерживаемые прежде демоны вырвались на свободу, я читал в своей комнате. В дверь робко постучались, и передо мной предстал нахальный семинарист-британец по имени Кларенс, пройдоха, каких мало.
- Брат Пол, надеюсь, я вам не помешал.
Кларенс учился на втором курсе, но мне казалось, что он не из тех, кто намеревался рукополагаться в сан.
- Вовсе нет, я как раз выбирал, почитать мне или подремать.
Кларенс улыбнулся.
- Я по поводу сегодняшнего вечера, брат Пол, собрание общины. Я хотел узнать, можно ли освободить меня от посещения. Мне нужно закончить одно пасторское послание, и еще я хотел отправиться в приход…
Собрания общины представляли собой совместные сотворения молитв раз в неделю, где семинаристов, которые и без того целый день проводили на занятиях, мучили скучными и часто банальными духовными размышлениями какого-нибудь приглашенного священника-умника. Я ненавидел эти собрания не меньше семинаристов, но должен был с осторожностью позволять жертвам сбегать с совместных молебнов, иначе их не посещали бы вовсе.
- Ты ведь работаешь в приходе святой Риты, так? - пошел я на компромисс.
- Да, брат, рабочий район, в конце улице Тибуртина, - назвал он ничем не примечательный район Рима, который с тем же успехом мог называться хоть Ливерпулем.
- У тебя завтра занятия, да? Пасторская работа не должна мешать учебе.
- Совершенно верно, брат. Но я консультирую прихожан, и сегодня днем мне позвонил один человек…
- Кларенс, на дорогу тебе потребуется минут сорок езды на автобусе, так? И еще сорок минут обратной дороги. Это значит, что ты вернешься поздно, возможно, даже опоздаешь на завтрашние занятия.
- Я не опоздаю, обещаю.
Это, видимо, означало, что кто-нибудь подбросит его на мотороллере.
- Хорошо, Кларенс, но только сегодня.
Я был великодушен: мне тоже нужно было сбежать с сегодняшнего собрания.
- Спасибо, брат, - сказал он, поворачиваясь, чтобы уйти.
- Да, кстати, Кларенс…
Он обернулся через плечо.
- Передай ей от меня поклон.
- Кому?
- Той пожилой даме, прихожанке, которую ты консультируешь.
Ну, хоть покраснел от стыда. Может, он в конце концов и станет священником.
Спустя какое-то время я сел в автобус на площади Венеции и, переехав Тибр, поехал до конечной остановки, расположенной за воротами Ватикана.
На ужин были лучшие блюда испанско-карибской кухни: черные бобы чико, рис, сочные жареные плантаны, называемые здесь "мадурос". На столе стояла закуска из жареной свинины и измельченной говядины, но я налегал на жареного люциана, вкус у которого был таким, словно он еще сегодня утром плавал среди тропических рифов. Если подумать, то не исключено, что так и было. Мы и раньше устраивали у него совместные трапезы, но ни разу еще не было так вкусно.
- Ты ведь не каждый день так ужинаешь, - сказал я. - Да и вряд ли кто-нибудь ужинает так. По какому поводу пир?
- Негритянская кухня. Я ем так, когда скучаю по дому, полагаю, мой холестерин выдержит этот удар.
Треди рассмеялся, поглаживая намечающийся живот. Ткань выгоревших саржевых шортов обтягивала волосатые ноги. Он был бос.
- Вообще-то, - сказал он, расправляясь с жирным куском свинины, - многое из того, что мы сейчас едим, появилось неожиданно во время визита папского нунция, приехавшего из тех краев, откуда эта еда.
- Что-то происходит?
- Небольшие волнения на Кубе, но разве это новость?
- Ты знаешь, что я имею в виду.
Он вздохнул.
- Все это было очень давно, Пол. Лица меняются, воспоминания недолговечны. Есть шанс, что все закончилось.
Откуда такая уверенность?
- Но покоя нет, Пол. Ведь так? Я получаю невнятные служебные донесения, но именно ты - мистер "Уладь-это", который следит за всем и прислушивается ко всему. Что было раньше, а что теперь. Я хочу знать.
Он и раньше это говорил. Иногда я задавал себе вопрос: может, таким образом он придумывает, чем занять больного друга?
- Да, конечно. Но что, гм…
Я ощутил знакомое напряжение.
- Иногда мне кажется, что вот-вот ударит молния. Все возвращается. Не часто, но… А потом, когда не стало Джимми Кернза… мне было плохо.
Это случилось несколько месяцев назад в небольшой келье над церковью, где отец Джимми Кернз прожил больше тридцати лет и стал таким же привычным явлением центра Майами, как солнце или насилие. Как и сама церковь, эта келья со временем пришла в упадок. Но Джимми Кернз оставался прежним. Он был легендой, всем, чем только может быть священник. По-английски он говорил с ирландским акцентом, а также на карибском варианте испанского и гаитянско-креольском, и в обоих случаях акцент его был ужасен. Он день и ночь с энтузиазмом разговаривал на улице с людьми, которым нужна была помощь.
Если и существовал на земле человек, у которого не было врагов, то им мог быть Джимми Кернз. Но и его кто-то убил, хладнокровно расчленив ножом на куски. Друзья из отдела убийств Майами прислали мне копии документов в Панаму до востребования - это была единственная ниточка, связывавшая меня с Флоридой на протяжении почти десяти лет. Они считали, что убийца - уличный психопат, чем-то обиженный на священников. Но может, Джимми Кернза убили из-за какой-то информации?
Легко объяснить, почему для меня это было так важно. Мне пришлось сделать много мучительных остановок на извилистой тропе, ведущей от безумного полицейского из Майами к довольно здравомыслящему католическому брату. Об этих остановках было хорошо известно Джимми Кернзу и другу, с которым я вместе ужинал; они знали, какое полное безысходности путешествие я проделал, прежде чем оказался у стен Ватикана.
Разум подсказывал мне, что полицейские из Майами были правы. А страх говорил, что воспоминания и ненависть за этими стенами были сильнее, чем думал Треди.
Он быстро нарушил ход моих мыслей.
- Пол, ты продолжаешь встречаться с отцом Ивановичем?
Я глубоко вздохнул.
- Постоянно, во время мессы. Раз в неделю. Или дважды, когда у него есть время.
Вопрос был задан просто из дружбы, он и так знал ответ.
- Хорошо, это важно.
У Михаила Ивановича была длинная борода, остро отточенный ум, и он не позволял моим ранам терзать мою душу. Он сдерживал мою черную сторону. Благодаря Ивановичу обычно я был исполнительным и иногда надежным слугой церкви.
- Он русский, этот Иванович? Странно, что я никогда его об этом не спрашивал.
- Украинец, наверное. Уж точно не ирландец.
Развеселившись от собственной шутки, он легонько ткнул меня в плечо, желая поднять настроение и сменить тему.
- Гляди веселей, Пол, относись ко всему с небольшой долей личного цинизма, и ты далеко пойдешь в этом городе. Будь как я!
Он снова рассмеялся.
Мы пили ямайское пиво; представлялось, как над летним морем тихо восходит луна. Мы болтали в основном о пустяках, как старые друзья: политика, ватиканские сплетни, слухи с Карибов. Он был моим негласным партнером по "виртуальной" бейсбольной лиге, мы выдвигали какие-то идеи по улучшению команды, но нам обоим хватало ума, чтобы понять: это был не наш год.
- Vivo из Государственного секретариата снова собрался выиграть чемпионат среди обладателей кубков? Как его, Куган? - спросил он.
Я кивнул:
- Хоган. Он из Нью-Йорка. Специалист по офшорам и Национальной лиге.
- Что, биржевые сделки?
- Способный малый, - согласился я. Хогану было почти сорок, и он по праву носил титул монсеньора. Верный кандидат в епископы, на мой взгляд.
В ту ночь мы сыграли два матча подряд. Он был в прекрасном настроении, таким спокойным, что я тоже расслабился. Можно было сыграть на компьютере, через модем, как мы иногда делали, когда он вдруг заявлял, что чувствует себя словно в западне и у него мания: на столе в соседней комнате у Треди было столько всякой электроники, что он мог заказать пиццу хоть с луны. Но нам обоим нравилось держать в руках карточки с изображениями игроков и слышать, как звенит в ушах, когда ждешь, какое число выпадет на игральных костях.
В эту игру мы впервые сыграли почти двадцать лет назад, и хотя я иногда вспоминал о том, чтобы заказать новые карточки, чаще всего мы обходились старыми командами и старыми бейсбольными воспоминаниями. Треди был быстрым и безрассудным латиноамериканцем, наслаждавшимся каждой минутой игры и игравшим на интуиции и с жаром. Я же медлил и играл осторожно. Мы не вели записей, и Треди, наверное, назвал бы меня лжецом, но клянусь, из года в год я побеждал его шесть раз из десяти.
В тот вечер первую игру я провел с прошлогодней "Биг Ред Машин" - грубой неотвратимой силой, как и всегда. Я надеялся на выигрыш с первым составом "Мэджик Марлинс", но моя подача была нестабильной, и неожиданно в девятом иннинге Треди вырвался вперед.
Он провел удар "на три базы" с одним аутом. Заменил хиттера. Я заменил подающего и задействовал игроков внутреннего поля. Он может объявить "скуиз-плей", самая рискованная игра в бейсболе. Он всегда объявлял "скуиз" в такой ситуации. Я это знал, и он понимал, что я знаю. Шансов мало, но ему было все равно.
- "Скуиз", - объявил он, тряся в руках игральные кости.
- Ого, как ты можешь об этом даже думать?
- Повежливей, - сказал он и бросил кости. Как всегда. Я знал, что означали выпавшие числа, даже не глядя на счет, он - тоже, но его бы огорчило, если бы я не догадался, поэтому я объявил: "Удар по земле на третью базу, раннер в "доме", бэттер на первой".
- Carajo!
Он нахмурился в притворном ожидании.
- Два аута, игрок на первой. У тебя один игрок между базами и один из раздевалки. Всплески гениальности еще будут?
- Не радуйся.
Он посмотрел на карточки игроков в руке; второй бейсмен со слабым ударом, который так недолго пробыл в высшей лиге, что едва ли помнил об этом.
- Отбиваю, - произнес он.
- Он никуда не годится. Найди кого-нибудь, кто ударит за него, - предложил я.
- Отбиваю, - снова сказал он и бросил кости.
На этот раз я взглянул на выпавшие числа, но прежде чем объявить результат, пристально посмотрел на него. Он знает? Когда он догадался?
- Хоумран внутри поля, - с каменным лицом объявил я и продолжил после соответствующей паузы: - По очку обоим игрокам. Ты выиграл четыре - три. Хорошо поиграли.
- Ура!!!
Он вскочил и исполнил на восточном ковре танец победителя, потрясая над головой кулаками.
Затем он посмотрел на меня, сияя от счастья, и его воинственность растворилась, сменившись знакомым улыбающимся обликом кумира, почитаемого по всему миру.
- Кто сказал, что Бога нет? - спросил Пий XIII, верховный понтифик, епископ Рима, преемник святого Петра, правитель миллиарда католиков.
Мы находились в большой прямоугольной комнате на четвертом этаже длинного палаццо эпохи Ренессанса, примыкавшего к площади Святого Петра и известного под названием Апостольский дворец, потому что там проживают папы. Большей частью дворец отделан мрамором, увешан гобеленами, а в коридорах раздается гулкое эхо, но о шестнадцатом веке напоминали только величественные размеры комнаты и распространившийся по всему Ватикану затхлый запах, балансировавший на грани святости и сырости. Комната была обставлена уютными диванами и креслами, устлана чудесными старинными коврами, а стены украшала яркая живопись в стиле naïf. Все помещение было хорошо освещено, что позволяло читать, а еще там были большой камин, видеомагнитофон и телевизор, подключенный к расположенной на крыше и принимавшей сигналы из любой точки мира спутниковой антенне-тарелке.
Рикардо Санчес де Арельяно, которого все называли Треди, - правда, только за глаза - являлся полноправным хозяином этой комнаты. Рост его превышал сто восемьдесят сантиметров, и весил он килограммов на десять больше, чем во времена нашей первой встречи, когда он был молодым епископом, нарушителем спокойствия, хотя и я был таким же, о чем он хорошо помнил. Копна седых волос оттеняла бездонность его черных глаз. Он мог бы стать богатым фермером, как его отец, или бизнесменом, политиком, даже киноактером, но стал сначала священником, потом монсеньором, епископом и затем кардиналом; казалось, титулы следовали один за другим без остановки. А потом случилось невероятное: из Сикстинской капеллы повалили клубы белого дыма, и он стал первым папой-латиноамериканцем. Он был моим другом и даже гораздо больше, чем просто другом.
Треди жестом предложил мне сесть на диван перед камином и вручил такой же, как у него, стакан, куда положил два кубика льда и налил немного живительного золотистого рома. Я пригубил.
- Бабанкур, - произнес я в нос, что могло сойти за гаитянский вариант французского.
Он улыбнулся:
- Mais oui.
- Зови меня Рико, - сказал он тогда в Майами, в тот далекий день. - Зови меня Рико и не вставай на пути предназначенных мне неприятностей, что бы там ни было.