Я тогда еще, естественно, не знал, что в моем личном деле военспецы-секретчики намалевали массу всяких знаков и допусков, наставили "птичек" и прочих закорючек. Это означало, что меня можно использовать в самых секретных войсках, возлагать на меня всевозможные рискованные задания и вообще использовать на все сто где угодно и как угодно. На земле и под ней, на суше и в море. Как же иначе? Происхождение: из рабочих и крестьян. Кандидат в мастера спорта по плаванию и боксу. Неплохой биатлонист. Аттестат на 4,5. Отменно здоров. А то, что забияка и фарцовщик - писать в личных делах было не принято; впрочем, возможно, и это было как-то зашифровано и отнюдь не мешало моему использованию.
Но это так, теория, а надо проверить человека на практике. Истинное лицо человека нагляднее всего проявляется где? Правильно, в экстремальных условиях. А служба в наших доблестных Вооруженных Силах и есть самая настоящая сплошная экстремальная ситуация длиной в два-три года. И в первую очередь здесь проявляются отнюдь не добродетели человека, а его пороки. Например, драчливость.
Первым под руку мне попал сержант, слишком настойчиво предлагавший почистить ему сапоги. Вместо обуви я начистил ему рыло. Ночью "деды", как водится, устроили мне темную: накрыли спящего шинелью и как следует отдубасили сапогами…
Под одеялом в это время лежал мешок со списанным обмундированием, а я неистово стонал и смачно матерился под кроватью. О всевозможных экзекуциях, практикуемых в Советской Армии, меня неоднократно предупреждали на гражданке знакомые дембеля.
Утром рота была немало удивлена, когда рядовой Семенов за сорок секунд оделся и встал в строй, - ведь по всем неписаным армейским законам он должен был не подниматься с кровати еще как минимум неделю.
Жаловаться я не стал, сопли не распускал, поэтому быстро удостоился доверия со стороны старослужащих и лично сержанта Трофимова. Мне, зеленому салаге, иногда стали позволять неслыханные вольности - например, находиться в ленкомнате у телевизора после отбоя и даже отхлебывать иногда глоток-другой из фляги "дембеля", в которой, разумеется, находилась вовсе не вода.
В те застойные годы в армии еще служили настоящие "деды". Их слово являлось законом не только для "молодых" солдат, но и для всех взводных. Да что там желторотые лейтенантики? Ротные и то прислушивались к голосам этих славных воинов! Короче, продолжалась славная традиция "цукания", против которой взбунтовались некогда кадеты Александровского училища; давно это было, но смысл прежний… "Деды" были суровы, но справедливы, того, что десятилетием спустя называли "дедовщиной", у нас не водилось; "дедом" я, разумеется, стать еще не мог, но уже вошел в определенный авторитет. И это заметно раздражало командира роты, капитана Атикова.
"Если он так борзеет с первых дней службы, то что можно ожидать от него в дальнейшем?" - рассуждал бравый капитан. Перспектива моего "постарения" настолько испугала ротного, что он начал подумывать над тем, как бы спровадить меня с глаз подальше.
Надо сказать, в те годы это было несложно. Я мог запросто загреметь куда-нибудь на сопки Спасск-Дальнего или на Курилы; но над ротным дамокловым мечом висели те самые военспецовские допуски, проставленные в моем личном деле. Поэтому следовало попробовать воспитывать меня собственными силами. В один из предновогодних дней капитан вызвал меня к себе в кабинет и, тяжело вздохнув, начал проводить воспитательную беседу:
- И откуда ты такой шустрый взялся?
- Из колыбели.
- Какой еще колыбели, мать твою так?
- Революции, какой же еще? Питерский я!
- Ленинградский, рядовой Семенов! Ленинградский!
- Ага.
- Не "ага", а так точно.
- Так точно, товарищ капитан! Разрешите идти?
- Ты что, издеваешься надо мной?
- Так точно!
- Что "так точно"? Что "так точно", я спрашиваю?
- Все, что вы сказали, товарищ капитан!
Если бы его родная мама, будучи беременной, могла заглянуть в будущее и увидеть перекошенную рожу своего заботливо вынашиваемого чада, она бы ни за какие деньги не согласилась рожать и всем остальным бабам заказала!
Я выслушал, стараясь сохранить спокойствие, длинную командирскую тираду, в которой, помимо самых изощренных ругательств, можно было разобрать только:
- Я тебе покажу кузькину-мать, хрен-голова, недоумок питерский!
- Ленинградский, товарищ капитан! - уточнил я…
Если бы я мог тогда заглянуть в будущее, я бы понял, что эта "воспитательная беседа" и ее итоги - знак судьбы. Один из знаков. Но ничего изменить бы не смог и не захотел. Для этого пришлось бы говорить и действовать иначе. А ломать и перестраивать себя можно только с какой-то серьезной целью…
5
Мисютина доставили в камеру вместе с ужином. Я еще на воле приучил свой организм к одноразовому питанию, поэтому тюремная скудость меня не очень угнетала. От бурды, гордо именуемой чаем, я отказался. Мой сокамерник - тоже.
Если приглядеться, не такой он уже и страшный, этот самозванный Барон. И глаза у него не столько злые, сколько печальные. Видимо, тоже хлебнул горюшка…
Словоохотливость у Мисютина не пропала. Только вежливости в его речах стало побольше. Тихонько вошел и почтительно спросил:
- Где ваше место?
- Мне все равно. Мы люди не гордые. Раз ты привык у батареи - спи там…
- Прости засранца. Погорячился, с кем не бывает. Думал, подсадили к лоху…
- Над лохами можно издеваться?
- Почему - нет? Слабые, безвольные людишки, не способные постоять за себя… Разве они достойны жалости?
- Если не жалости, то сочувствия слабые достойны всегда. Учти, сильные только тогда могут чувствовать себя таковыми, когда рядом есть слабые… Иначе не будет с кем сравнивать!
- А ты философ.
- Приходится.
- Хоть среди нашего брата и не принято таким интересоваться, все же - за что сидим?
- Сам не знаю. Заступился за телку, а она слиняла. Меня сделали инициатором драки. А так как драться я умею, то кое-кому было очень больно. Сейчас еще "волыну" хотят повесить. Ею мент меня пугал, а я - возьми да вырви. Пальчики, естественно, остались.
- Значит, три двоечки наклевываются?
- Что еще за чудо?
- Двести двадцать вторая УК Российской Федерации. Незаконное приобретение, передача, сбыт, хранение, перевозка или ношение оружия…
- Выходит, так…
- Это, по нонешним временам - чихня. К таким, как я, ее применяют только в исключительных случаях. Когда больше обвинить ни в чем не могут. Подкинут пушку - и шьют дело. Верняк. Не отвертишься. Лучше у них только с "травкой" или "снежком" получается…
- И что, действительно пять лет впаять могут?
- Запросто. От судьи многое зависеть будет. Ты по первачку?
- Да.
- Тогда отвинтишься.
Я неопределенно повел плечами. Барон ненадолго замолчал, приглядываясь ко мне, затем сказал задумчиво:
- Что-то они к тебе неравнодушны. Сначала одного мариновали, теперь рецидивиста в камеру бросили. А по ихним законам, не положено первоходочникам в одной клетке с ранее судимым находиться!
Не надо слишком обо мне задумываться. Ты лучше о себе спой.
- А ты и вправду рецидивист? Извини, если не так спросил - я же, сам понимаешь, в этих делах не очень, первый раз за решеткой, да еще сразу в одиночке…
- Я уже на третью ходку пошел. Две предыдущих, правда, слабенькие были. Первую вообще можно таковой не считать - только на зону, как амнистия к 40‑летию Победы подоспела. Потом проносило аж до восемьдесят девятого… Может потому, что я к "тамбовским" примкнул. Они в то время круто котировались. Бригада крепкая, и подвязки хорошие в органах имели…
- Я о "тамбовских" что-то читал, было в газетах… Вроде как их разгромили…
- Это ментам так думать хотелось. Но правда, что после перестрелки в Девяткино многих из наших побрали и вкатали сроки. В том числе и мне…
О том, какой это был срок, я спрашивать не стал - не полагалось проявлять излишнего любопытства. Интереснее, что и как сам Барон расскажет.
- Попал я в исправительно-трудовую колонию "Обухово", которую мы называем санаторием. Братва посодействовала. Вскоре туда же перевели и Кума… Такого хоть знаешь?
- Слыхал, конечно. "Кум" - это же Кумарин, личность легендарная. Про него даже книги пишут…
- Вот-вот… Так что в "Обухово" страдать особо не пришлось. Вскоре вообще спрыгнули "на химию", потом откинулись досрочно… Зато на сей раз влетел, видимо, надолго… Семь лет, суки, намотали. Строгача. И главное - ни за хер!
- У меня такое впечатление, что здесь только невиновных содержат!
- А ты как думал? Один - мешок картошки с поля спер, другой - с собственной бабой поцапался да приложил ей за дело, и сгоряча так, что гуля выскочила… Вот и весь контингент. Самая же главная банда - она при власти. И сама себя сажать пока не собирается. А мы только за власть боремся… Вот конкуренты и душат нас. Сам посуди: я никого не убивал, проходил, как соучастник - и на тебе: семь лет!
- Неслабо…
Барону и в самом деле не повезло. За что его действительно стоило посадить, и, наверное, не на семь лет, а побольше, - было юридически недоказуемо. А то, за что фактически посадили, на "семерик" тянуло только теоретически, по исключительно редко применяемому верхнему пределу наказания, предусмотренного статьей УК.
- После той отсидки Кум так и не смог восстановить былое влияние в городе. Шакалов развелось за это время - и ни с кем считаться не хотели… В девяносто четвертом, в первый день лета, на его "мерс" было совершено нападение. Охранник погиб, а шеф вычухался, хоть и получил более десяти ранений…
(Я это знал. Более того - даже был причастен к этому! Но не моргнул и глазом. Как ни в чем не бывало слушал разговорившегося Барона.)
- …Пока Кум зализывал раны в Швейцарии, мы со Степанычем пытались кое-что наладить, но время было упущено. Наше главное в тот период дело - обеспечение безопасности транзита металлов - уже перехватили солнцевские. Попробовали легализоваться, тем более, что Степаныч любил повторять: "Чем ближе к закону, тем безопаснее", но у нас ничего не вышло. Видимо, легальный бизнес в нашей стране обречен, видимо, из тени нам не вырваться никогда…
Барон-Мисютин сделал паузу и уставился в потолок.
Вот тебе и "нелепо жить воспоминаньями". Мне сорок. Где-то около этого и ему. По большому счету, жизнь прожита. У него впереди длительный срок, у меня - полная неопределенность.
Да и, если выйдем на волю, что будем делать, чем прикажете заниматься? Я-то хоть знаю - чем. Цель передо мною четкая, а потом… Если выживу, возможно, вернусь к Делу. А что будет делать Мисютин? Завязывать ему поздно. Надо было не начинать…
Так прямо я и сказал ему об этом.
- Ты прав, - тяжело вздохнул Барон. - Но жизнь нельзя прожить по-новой. Так уж было запрограммировано. Свыше…
Я даже вздрогнул невольно, насколько и эта фраза, и интонация, с которой она была произнесена, отвечали моим недавним раздумьям.
А Барон тем временем продолжал:
- Я в Якутске родился. Родаки на вертолете разбились, когда мне всего десять лет было. Остался сиротой. В школу перестал ходить, начал бродяжничать. Озлобился на все человечество. Особенно на милицию. Помнишь, как в те годы было? Чуть что - в детскую комнату. Оттуда - прямая дорога в спецприемник. А там, вместо того, чтобы накормить - пилюлей навешают. Убегал я. Хулиганить начал, мелочь по карманам тырить. Вот и стал тем, кем должен был стать…
- А в наши края как попал? - спросил я с ненаигранным интересом. (Все, что удалось до сих пор узнать о Мисютине, было достаточно отрывочно.)
- В семьдесят девятом призвали в армию, служил в стройбате под Ленинградом. И остался здесь - в тайгу возвращаться не хотелось. Связался с Кумом, он организовал прописку. Закорешовали. Вместе тренировались, вместе разгружали вагоны, за девками ухаживали… И так до самой перестройки. Это она всех нас развратила. Фирмы, кооперативы, бары…
- Если есть возможность заработать, так почему бы и нет? Никто святым духом не питается…
Мисютин хмыкнул и улегся на койку; помолчал немного и спросил:
- Ты на воле чем башляешь?
- Картины пишу. Не так чтобы очень, но на жизнь хватает. А раньше преподавал…
- Ясно. Почему сейчас не учительствуешь, не спрашиваю. И раньше с тех хлебов не жирели… А уж когда появились приличные деньги… Неправду говорят, что деньги не пахнут. Еще как пахнут! Их аромат многим вскружил головы. В том числе и нам. Стали наезжать на фирмачей, кооператоров - давайте, мол, канайте к нам под "крышу", отстегивайте бабки, а мы позаботимся - и в самом деле "заботились", зверьков прикрутили, да и с администрацией районной, а если надо и со Смольным, договаривались… Таким образом сколотили кое-какой начальный капитал, выгодно разместили его. Мы были пионерами такого бизнеса в нашем городе, никто в то время не хотел, да и не смог бы конкурировать с нами… Но с девяносто третьего начались непонятки. Только за один тот год десятки наших угрохали. Самых лучших, самых подготовленных! Стали выяснять - кто, а фигу! Никаких следов!
Нет-нет, это было сказано не для меня. Похоже, Барону просто нужен слушатель, чтобы выговориться.
Нет, точно это сказано не для меня - случись какая утечка, Барон уж точно не проговорился бы ни о чем таком. Молча бы принял меры…
- …Мы уже тогда понимали, - продолжил Мисютин, - что за этим делом стоят органы, но доказательств не имели… Посуди сам: если б это были наши внутренние разборки - наверняка бы кто-то проболтался. Тем более что в каждой серьезной группировке у нас есть свои осведомители. Кум не был беспредельщиком по отношению к своим, выступал за решение всех споров мирными путями. Так что братве его восхождение было выгодно…
- А кому не выгодно? - с напускным равнодушием поинтересовался я. На самом же деле жадно ловил каждое слово.
- Властям. Мощнейшие теневые структуры, руководимые бывшими номенклатурщиками, делают на контроле над промышленностью сумасшедшие деньги. На всякие там кооперативные забегаловки, ремонтные мастерские и мелкую торговлю они поначалу и не смотрели, и нас тоже особо не замечали. А постепенно оборот в непроизводственной сфере стал не меньше, чем в их промышленности, да и мы стали подбираться и к экспорту, и к связи, и к энергетикам… Мы влезли в их сферы влияния - и поплатились за это! Располагая огромным капиталом, номенклатурная мафия до поры до времени использует нас в своих целях, а когда мы пытаемся преодолеть установленную планку - просто отстреливает зарвавшихся. Наверняка для этих целей есть вполне легальные структуры, спецподразделения… "Белая стрела" или отдел "С-7" - это уже неважно!
Интересно, как бы "оторвался" Мисютин, узнав, что представитель такой структуры сидит в одной камере с ним!
6
…На Дальнем Востоке жилось несладко. Из-за резкой смены климатических условий (хотя внешне погода вроде бы ничем не отличалась от ленинградской) на теле стали выскакивать прыщи и фурункулы. Кроме того, всех задалбывали китайцы, явно не наученные Даманским. Нет, теперь они не решались открыто пересекать нашу границу, зато постоянно старались напакостить другими способами. Например, в районах Китая, сопряженных со среднеазиатскими республиками нерушимого Союза, заражали какой-то гадостью целые стада диких животных, в основном сайгаков, и перегоняли на нашу территорию. Советские солдаты всегда были не прочь полакомиться дичью. Застрелят сайгака, съедят - и кто в морг, кто в госпиталь. Сообщения о таких "шалостях" соседей нам зачитывали регулярно.
Да и на ближнем к нам участке границы чуть ли не каждую неделю совершались провокации. Наша часть была готова за считаные часы выйти на кордон. Поэтому под кроватью у каждого бойца были подвязаны лыжи, страшно гремевшие, когда мы выполняли команды "Отбой" и "Подъем". Морская пехота и лыжи - понятия, мягко говоря, мало совместимые, но в те годы в наших вооруженных силах дело доходило порой и не до такого маразма…
Все это способствовало тому, что с недавних пор мои мечты стали совпадать с чаяниями капитана Атикова. Денно и нощно я молил судьбу вызволить меня из этого сурового края.
О том же просил мой ротный. Особенно после того, как я опробовал на себе оригинальную методику самолечения.
Маменьке, медсестре одной из ленинградских больниц, я написал письмо, в котором попросил выслать мне "что-нибудь от чиряков". Вскоре поступила бандероль с полдюжиной флаконов салицилового спирта, а заодно и с парой коробок моих любимых конфет с ликером.
"Кирилл, это средство от фурункулов, - писала мама. - Старайся почаще протирать их…"
Надпись на этикетке "Для наружного применения" почему-то убедила меня в прямо противоположном. Мы с сержантом Трофимовым быстренько приняли содержимое флаконов вовнутрь, закусили конфетами и спокойно улеглись в койки.
Послеобеденная дрема была обычным делом для старослужащего, Трофимов даже табличку оставлял на тумбочке: "Не будить, не кантовать, при пожаре выносить первым", но чтобы салага завалился средь бела дня в "люлю" - такого еще не было, поэтому дежурный по части, некстати забредший в нашу казарму, не на шутку разозлился. В мгновение ока я был поднят с постели и, пошатываясь, попробовал принять стойку смирно, будучи одетым лишь в кальсоны. Это окончательно доконало старлея, и он начал орать на всю казарму:
- Что за безобразие? Куда смотрит замкомвзвода?
Несмотря на предупредительную табличку, сержанта тоже разбудили. Вернее, только попытались разбудить, ибо обиженный Трофимов, не отрывая головы от подушки, свесил руку с кровати и, нащупав сапог, "выстрелил" им на звук.
Попал - и, еще не проснувшись, со мною вместе оказался на гауптвахте.
Каждый из нас получил пять суток. Сержанта, кроме того, разжаловали в ефрейторы, что как-то не очень гармонировало с расхожим мнении о ефрейторе, как об отличном солдате. Меня же понижать в звании дальше было некуда.
И тут пришла в движение рука Судьбы. Видимо, разобиделась леди Фортуна, что не внял я ее предостережением, напрягал дальше взаимоотношения в гарнизоне, - и она отвязалась.
…В поселок К. с гарнизонной гауптвахты я уже не вернулся. Как, впрочем, и разжалованный сержант Трофимов. Вернее, мы вернулись, но только для того, чтобы забрать личные вещи.
Пока мы прохлаждались на гарнизонной гауптвахте, капитан Атиков получил приказ отправить двух наиболее подготовленных морских пехотинцев в расположение "Учебно-тренировочного отряда легких водолазов Краснознаменного Черноморского флота", на базе которого, оказывается, не так давно было создано и сейчас комплектуется разведывательно-диверсионное подразделение ВМС СССР под безобидным названием "Дельфин".
Почему-то у капитана Атикова ни на минуту не возникли сомнения, что "наиболее подготовленные бойцы", достойные представлять дальневосточную морскую пехоту в частях особого назначения, - это как раз мы, наказанные и разжалованные.