Ожидая резкого торможения лесовоза, Алена уперлась ногами в деревянные откосы, отгораживающие мотор от водительской кабины, и в то же время она инстинктивно из-под пушистых своих ресниц посмотрела на водителя. Лицо его уже не было ни добродушным, ни приветливым, ни высокомерно-насмешливым. Оно было страшным: на судорожно вздрагивающих щеках выступили белые, как бы соляные пятна, губы закушены, в глазах злобная решимость. Алену поразила такая перемена ее спутника. Чем она вызвана? Через мгновение ей пришлось еще больше поразиться. Она увидела, как правая рука шофера стремительно опустилась в карман пиджака и наполовину вытащила оттуда большой пистолет вороненой стали с рубчатой, косо поставленной рукояткой. "Что он делает? Зачем?" - подумала Алена. И тут же до ее сознания дошел тайный смысл этого самозащитного движения шофера. Только человек с нечистой совестью, чужой, враг, готовый убивать всякого, кто станет на его дороге, может так инстинктивно, потеряв над собой контроль, рвануться к оружию.
Шофер опустил пистолет на место, отдернул руку от кармана и, встревоженно покосившись на клюющую носом, якобы дремлющую Алену, резко нажал на тормозную педаль. Милиционер, не ожидая, пока машина остановится, вдруг почему-то махнул рукой, крикнул:
- Обознался! Следуй дальше!
Алена хотела крикнуть: "Постойте!", хотела выскочить из кабины, но милиционер уже поднял шлагбаум, и лесовоз рванулся вперед. Набрав скорость, он помчался по дороге вдоль Тиссы. "Что же делать?" - попрежнему не открывая глаз, лихорадочно размышляла Алена. Впереди, на Верховине, на перевалах, уже нет ни пограничных, ни милицейских постов. Никто больше не остановит лесовоз. А что, если…
Алена осторожно из-под полуопущенных век покосилась на чуть оттопыренный карман водительского пиджака, прицеливаясь, рассчитывая, нельзя ли овладеть пистолетом так, чтобы этого не заметил шофер. Нет, нельзя: сразу почувствует, как только она полезет в карман. Какой же выход? Надо как-то отвлечь его внимание и, воспользовавшись этим, вырвать пистолет из кармана и сразу, молча, без всякого предупреждения, стрелять.
Только так. Если же она этого не сделает, если у нее не хватит решимости выстрелить, то это сделает он, отняв у нее пистолет. "Выстрелю", - решила Алена.
Алена осторожно, сантиметр за сантиметром подвигалась к водителю. Он ничего не замечал, сосредоточенно глядя на дорогу. Алена тихонько, будто во сне, склонилась в его сторону. И когда она уже почти продвинулась к нему, когда подготовилась вырвать пистолет из кармана шофера, сильная рука сжала ее плечо и послышался насмешливый голос:
- Нос разобьешь, Алена Ивановна. Проснись!
Алена вынуждена была выпрямиться, встряхнуть головой и мило улыбнуться. Теперь в ее руках оставалось только одно оружие - хитрость.
- Извиняюсь. Угостите сигаретой, товарищ "Горшок", а то опять засну.
Она так нервничала, что теперь даже сигарета, одного запаха которой она всю жизнь не переносила, не вызывала у нее отвращения. Уж если притворяться, так притворяться до конца! Алена мужественно дымила вонючей сигаретой, сквозь дым поглядывая на своего спутника. Но и этого ей показалось мало, чтобы усыпить его настороженность.
- А тебе, Алена, к лицу сигарета, - сказал водитель. - Давно куришь?
- С тех пор как вышла замуж. Муж приучил.
- А водку он приучил тебя пить?
Ужасаясь в душе тому, как чудовищно наговаривает на себя, Алена сказала:
- Водку я давно, еще до замужества, освоила.
- Так, может быть, выпьем? У меня есть.
- Нет, я уж потерплю. Дома водка лучше пьется. Заедем к нам - угощу.
План Алены был прост: завлечь "Горшка" в свой дом и, улучив момент, вызвать пограничников.
Темнело, когда громоздкий лесовоз осторожно, чтобы не свалить и не смять жидковатую ограду, с трудом протиснулся через узкие ворота и, сдержанно урча мощным мотором, въехал во двор Дударя.
Отец Алены стоял на деревянном крылечке дома и, заложив руки в карманы своей старенькой кожаной куртки, дымя обугленной трубкой, с которой он никогда не расставался, с мрачным недоумением смотрел на нежданного и непрошенного гостя. Но, увидев выскочившую из кабины грузовика Алену, он сразу повеселел, оживился. Подняв над головой зеленую выгоревшую шляпу, улыбаясь, торопливо засеменил навстречу дочери.
Обнимая отца, Алена успела ему шепнуть три слова: "Сообщи на заставу". Он не понял, что она сказала. Но, предупрежденный взглядом Алены, не переспросил. Она не стала рисковать и ничего больше не сказала ему, ожидая более удобной минуты.
Выдержка - далеко не последнее качество храброго и бдительного человека. Алена училась бдительности, храбрости и выдержке не по книгам, не по рассказам пришлых бывалых людей, действующих где-то там, в героическом далеке. Жизнь на границе, ежедневное общение с пограничниками и, наконец, то важнейшее обстоятельство, что она стала женой Андрея Смолярчука, задержавшего и обезвредившего сорок нарушителей границы, - все это выковало из нее бесстрашного солдата границы, надежно охраняющего тыл заставы и подступы к ней.
- Ты еще не спишь, тато? Удивительно, - смеясь, воскликнула Алена. Обернувшись к шоферу, стоявшему от - нее в двух шагах, она сказала: - Это… это… - остановилась, лукаво улыбаясь, - мой друг и приятель. Зови его Горшком, но только в печь не сажай.
"Горшок" протянул леснику руку, отрекомендовался:
- Козловский. Не брат, и не сват, и даже не родственник знаменитого артиста. Просто так… Козловский.
Иван Васильевич пожал руку гостю и с радушием приветливого хозяина повел его в дом, показал умывальник, стоявший в прихожей, подал мыло, полотенце.
- Умывайтесь, а мы сейчас с дочкой ужин состряпаем. Ночевать у нас останетесь?
- У нас, тато, у нас! - донесся голос Алены. - Ты иди ложись, я сама с ужином управлюсь. Нет, постой: спустись в подвал и достань плетенку с прошлогодним вином.
- Хорошо, иду.
Иван Васильевич долил рукомойник водой, набросил на плечи гостя расшитый красными петухами полотняный рушник и, шлепая по рассохшимся, скрипучим половицам разношенными башмаками, неторопливо удалился.
В соседней комнате его ждала Алена - большеглазая, бледная и решительная:
- Тато, это чужой человек. Вооружен. Предупреди Андрея.
…Прост, естествен был старик в обращении с "Ковчегом". Ни взглядом, ни движением, ни голосом - ничем он не выдал своего глубокого беспокойства, вызванного странным появлением "друга Алены", тем не менее "Ковчег" пытливо посмотрел в сторону Дударя, когда тот выходил из прихожей. В самом ли деле так добродушен старик? В подвал он пойдет или в другое место?
Никому не доверяя, всего боясь, всегда готовый встретить в самом сердечном человеке своего смертельного врага, чувствуя себя на советской земле чужим, "Ковчег" не мог не быть настороже даже здесь, где его так радушно приняли. Как только закрылась за Дударем дверь, "Ковчег" бесшумно подскочил к ней и замер прислушиваясь. Но даже его чуткое, давно натренированное ухо не уловило слов Алены, сказанных "пограничным шепотом". Ничего не понял "Ковчег" и все-таки встревожился. Почему вдруг шепот? Что Алена сказала отцу? Не послала ли она его в милицию или к пограничникам?
"Ковчег" нащупал в кармане пистолет и распахнул дверь. Но отец и дочь уже спокойно стояли посреди комнаты, развертывая большую холщовую скатерть и готовясь накрыть стол. "Фу, дурак! Чуть на рожон не попер со страху", - усмехнулся "Ковчег" и вытащил руку из кармана.
- Спасибо, - сказал он вслух, - освежился на славу! Папаша, где же вино?
- Иду, иду!
Иван Васильевич взял фонарь, зажег свечу и старческой походкой побрел к выходу. "Ковчег" дымил сигаретой, с улыбкой смотрел на раскрасневшуюся Алену, домовито снующую по комнате с тарелками и стаканами от буфета к столу, но сам он был не здесь, а там, около лесника. Вот старик зашаркал своими разношенными башмаками по прихожей, вот неторопливо, осторожно, со ступеньки на ступеньку начал спускаться по деревянной лестнице крыльца. "Ковчег" тихо, незаметно для Алены, перевел дыхание. Все, кажется, в порядке. Разве так шел бы Дударь, если б спешил к пограничникам?
- Далеко у вас подвал? - спросил он на всякий случай, чтобы окончательно успокоиться.
- Во дворе. А что? - Алена с веселым упреком посмотрела на гостя: - Не терпится выпить? Товарищ Козловский, вы рыбу, вяленую, случаем, не любите? - неожиданно став серьезной, спросила она.
- Полюблю, если есть.
- Есть. Я сейчас.
Алена зажгла свечу и, неся ее впереди себя, легкой своей походкой, не оглядываясь, пошла к двери.
"Ковчег" снова насторожился. Нет, он ни на шаг не отпустит от себя эту кралю. Хоть она и простушка с виду, но кто знает, что у нее в голове!
- Ты куда, Аленушка?
- За рыбой.
- А где она у тебя?
Алена подняла лицо к потолку.
- На втором этаже.
- Я пойду с тобой! - Он взял свечу и, прикрывая ее ладонью, пошел за Аленой.
Они поднялись на второй этаж по узкой скрипучей лестнице и, пройдя крошечный коридорчик, вошли в просторную мансарду с низкой стеклянной дверью, за которой на веревке, на фоне звездного неба, висели распяленные лещи.
- Это что такое? - шумно изумился гость, оглядывая мансарду. - Куда я попал?
- Угадайте! Сроду не отгадаете.
Алена открыла дверь на балкон, сняла две крупные рыбины.
Гость тем временем, держа свечу высоко над головой, осматривал мансарду. Большую ее часть занимал верстак, заваленный столярными поделками, плотничным и для резьбы по дереву инструментом. На глухой стене висели две трембиты. Они были так давно сделаны, столько послужили людям, что потемнели. Это была не чернота дряхлости, а благородная печать долголетия. В мастерской еще много было всякой всячины. Тут Иван Васильевич чинил ружья окрестным охотникам, снаряжал для себя патроны, делал дробь и пули, способные свалить старого кабана и медведя, вырезал из выдержанного дерева жбаны, шкатулки, футляры для часов, колдовал днями и ночами над громовицей: создавал пастушьи трембиты, наделял их силой звука, способной потрясти горы. Не было во всем Закарпатье лучшего мастера трембит, чем Иван Васильевич Дударь. Ни один пастух не осмелился утверждать, что он способен заиграть на трембите лучше или хотя бы так, как Иван Васильевич. Больше сорока лет дул в свою трубу трембитный мастер и всегда выдувал одну и ту же мелодию - солнечную, весеннюю, праздничную, которая звучит один раз в году, в дни неповторяемого "веснования", когда начинается "ход на Половины", в дни, когда верховинцы наряжаются в лучшие свои одежды и гонят на альпийские луга маржину - овец, коров, коз, жеребят.
И дочь свою Алену Иван Васильевич научил выдувать из трембиты только одну эту песню, славящую весну.
- Ну, угадали? - Алена вернулась в мансарду, но дверь на балкон оставила открытой.
- Угадал. Твой отец делает трембиты.
- Правильно, делает трембиты. Да еще какие! Вот послушай.
И Алена так быстро сняла со стены одну трембиту, так молниеносно вскинула ее над головой грозным раструбом в сторону открытой балконной двери и звездного неба, что "Ковчег" не успел даже пошевелиться, слово произнести. Зажмурившись, во всю силу своих молодых легких трубила Алена, призывая на помощь пограничников, всех отважных верховинцев и прежде всего мужа, Андрея Смолярчука. Он в первые же дни их совместной жизни, уходя ночью на заставу, сказал Алене: "Не нравится мне твоя лесная избешка: на отшибе стоит…" Алена ответила ему с улыбкой, шутя: "Я позову тебя трембитой, если мне будет плохо". Он с радостью и всерьез подхватил ее слова: "Правильно! В случае чего труби и труби во всю ивановскую!"
И вот она трубила. Как никогда, звучно гремела пастушья трембита, сделанная из громовицы. По всем яворским горам и долам, проникая во все колыбы лесорубов, катится ее гром. Дребезжали стекла в окнах и балконной двери. Вибрировал железный инструмент на верстаке. Расплескивалась вода в ковшике. Звуковые волны перекатывались по бревенчатым стенам, по пихтовым доскам пола. Тряслись щеки у "Ковчега", расширялись и расширялись зрачки.
- Да ты что… что ты? - заикаясь, с перекошенным от ужаса лицом закричал "Ковчег", хватая трембиту и отдирая ее от губ Алены. Рука его, опущенная в карман пиджака, сжимала пистолет, готовая надавить на спусковой крючок и выпустить в молодую женщину все девять пуль.
Если бы Алена не улыбнулась в это мгновение беспечно и простодушно, если бы она не взъерошила волосы на голове "Ковчега", не видать бы ей белого света.
- Чего ты испугался, товарищ Козловский? - искренне удивилась она.
- Да я не испугался, а просто так… оглушила… - "Ковчег" достал дрожащими руками сигареты, прикурил от свечи. - Всю Верховину разбудила!
- Не бойся, верховинцы умеют крепко спать. Пойдем.
Они спускались вниз; она шла впереди, а он со свечой - позади. Вернулись в ту комнату, где был накрыт к ужину стол. Тарелки, стаканы, вилки, ножи, закуски на месте, а вина до сих пор нет.
- Где же отец? - "Ковчег" откровенно подозрительно посмотрел на хозяйку.
- И правда, где же это он? - Я сейчас… - Алена стремительно, пожалуй, слишком стремительно направилась к двери. Выдержка, так верно и долго служившая Алене, вдруг изменила ей.
- Постой! - приказал "Ковчег".
Алена не остановилась и не оглянулась. Она побежала. "Ковчег" бросился ей наперерез. Она поняла, что сейчас, сию секунду он схватит ее, сомнет, растопчет, задушит. Нет как будто уже никакого спасения Алене. Есть! Вот оно - громоздкий, вырезанный из мореного дуба, каменно-массивный, старый-престарый стол. Алена подскочила к нему и с бешеной силой, которая до сих пор никогда не просыпалась в ней, опрокинула его и бросила к ногам врага. "Ковчег" чуть-чуть замешкался перед этим неожиданным препятствием. Алене этого было достаточно, она успела выскочить в прихожую и устремилась к наружной двери. "Ковчег" бежал за ней следом, он швырнул ей вдогонку тяжелый табурет, потом выстрелил, а она мчалась вперед. Подбежав к двери, она толкнула ее плечом, выскочила на крылечко, перемахнула через перила.
Родная верховинская земля была под ногами Алены, родное карпатское небо сияло вечерними звездами над ее головой, плотная горная темнота обступала ее со всех сторон, густой лес призывал ее к себе, обещая надежный приют под своим гигантским добрым крылом.
Через несколько минут к дому лесника примчался Смолярчук. Его сопровождали Тюльпанов и Витязь.
Глава двадцать третья
Витязь был поставлен на горячий след Козловского. Овчарка устремилась в лес, обогнула главную лесосеку по склону горы и, петляя по зарослям над правым берегом потока, спустилась к автомобильной дороге, по которой лесовозы транспортировали буковые и сосновые кряжи. Здесь овчарка заметалась из стороны в сторону, заскулила: след пропал!
Обследовав на всякий случай местность и не найдя следа, пограничники побежали вниз по щебенистой дороге, которая лежала узкой полоской по самому берегу кипящего пеной, взваленного камнями потока.
- Машина! - проговорил, останавливаясь, Тюльпанов.
В самом деле, свет автомобильных фар заскользил по вершинам деревьев, и послышался натужный на крутом подъеме звук мотора лесовоза. Скоро из-за поворота выплыл тупоносый грузовик с белым зубром на боковине капота.
Смолярчук поднял руку. Грузовик остановился.
- Товарищ водитель, какой-нибудь лесовоз встретили?
Шофер распахнул дверцу кабины, достал пачку сигарет, улыбнулся:
- Добрый день, товарищ старшина! Вы что ж, не узнаете? Всегда по фамилии меня называли, а сейчас…
- Здравствуйте, товарищ Шуба, - не отвечая на улыбку шофера и с трудом переводя дыхание, сказал Смолярчук. - Я спрашиваю: машину какую-нибудь встретили?
Водитель сразу стал серьезным, видимо, понял, что старшине не до разговоров.
- Было такое дело, встречали. Проехал Микола Василько на лесовозе номер десять-двенадцать. Порожняком, без леса, с прицепом.
- Один?
- Нет, с пассажиром в кабине.
- Пассажир - мужчина? Знакомый вам или чужой?
- Мужчина. Кажется, новый техник из лесхоза. А может, и не он, не ручаюсь.
- Разворачивайтесь! Быстрее, - сказал Смолярчук. - Будем догонять!
- Слушаюсь, товарищ старшина, - охотно откликнулся веснушчатый, с огненно-рыжими волосами шофер. - Садитесь!
Развернувшись, Шуба на полной скорости погнал машину вниз.
Дорога скоро вырвалась из тесного ущелья на простор и здесь разветвлялась: налево - на Поддубье и дальше, на лесозавод, вправо - на Журавлиную поляну, в малолюдные места. Шофер направил лесовоз на Поддубье.
- Стой! - попросил Смолярчук.
Шуба остановился.
- Почему вы повернули налево? - спросил старшина.
- А куда же? Василько поехал на лесозавод. Другой дороги ему нет.
- А его пассажиру? Для него дорог много…
Старшина вылез из кабинки и осмотрел развилку. Дорога на Журавлиную поляну была плохо накатана, не твердая, еще покрытая лужами недавно прошедшего дождя. Смолярчук без труда по двойному следу шин определил, что здесь несколько минут назад прошел лесовоз с прицепом.
- Поехали направо! - сказал Смолярчук, влезая в кабину.
Грохотала на крутых поворотах мощная машина Шубы. Мелькали придорожные деревья, нависшие скалы, откосы то одной, то другой горы. Поворот следовал за поворотом. Тюльпанова, расположившегося в кузове, резко кидало на виражах.
Смолярчук одной рукой держался за скобу, прикрепленную к приборному щитку, другой прижимал к себе Витязя. Собака, как и люди, была охвачена тревогой.
Шуба и Смолярчук настороженно, молча вглядывались в дорогу.
Из-за очередного поворота показалась встречная машина.
Не ожидая приказания, Шуба остановил свой грузовик. Остановился и встречный. Высунувшись из кабины, Смолярчук спросил:
- Откуда?
- Верховинские, товарищ старшина.
- По дороге машины встретили?
- Одну, если не считать вашу.
- Лесовоз?
- Да. Какой-то сумасшедший, будто с цепи сорвался.
- С прицепом?
- Так точно.
- В кабине есть пассажир?
- Нет. Один шофер.
- Это верно? Не ошибся?
- Не слепой, товарищ старшина. Все видел ясно, как вот вас.
- Знакомый шофер?
- Нет, незнакомый. Машина здешняя, а водитель чужой.
- В серой кепке? В черном пиджаке? Шея платком повязана? - спросил Шуба.
- Вроде бы так.
Шуба перевел взгляд на Смолярчука.
- А куда же подевался Василько? Что с ним сталось?
- Поехали! - резко сказал Смолярчук.
И опять загудел тяжеловоз Шубы. Спуск продолжался. Дорога тянулась по узкому карнизу, по самому краю обрыва.
Впереди за поворотом оказалось какое-то препятствие. Шуба резко затормозил. Смолярчук ударился головой о стекло. От неожиданного толчка Тюльпанов покатился по дну кузова.
У переднего буфера лесовоза поперек дороги был развернут прицеп с номерным знаком 10–12.