- Не понимаю вас, - насупился Сливинский. - Я имею в виду те высокие интересы, которые мы отстаиваем вместе с вами. Ради них можно покривить и своими чувствами.
- И вы считаете, что это не подлость? - не унимался окончательно опьяневший Харнак.
- Это тактика, герр гауптштурмфюрер, - нашел себе оправдание Сливинский, - тактика, которую выдумали задолго до нас.
- Вы гениальный человек! - ухмыльнулся Харнак. - Налейте мне коньяку, непризнанный гений!
Они сидели в квартире Модеста Сливинского и доканчивали уже вторую бутылку. Харнак, узнав о коньячных запасах короля "черного рынка", зачастил к нему. Сливинский не возражал: на бутылку–другую он всегда найдет деньги, а дружеские взаимоотношения с гауптштурмфюрером с лихвой окупят и не такие расходы.
"Непризнанный гений!" Харнак и не знал, что задел больную струну пана Модеста. Он, почти министр и чуть ли не вельможный магнат, вынужден собственноручно наливать коньяк какому-то паршивому гестаповцу. Вот почему его вдруг так задели слова немца. Он гневно сверкнул глазами и резко сказал:
- Наливайте сами, если хотите! Мне надоело хлестать с вами коньяк!
Сказал - и испугался: с огнем все же не шутят. Но Харнак лишь захохотал в ответ:
- Вам не удастся сегодня вывести меня из равновесия, пан Сливинский. У меня хорошее настроение, и я не стану обращать внимание на вашу неучтивость, хотя на всякий случай вам невредно поостеречься…
Но Сливинский уже спохватился.
- Я имел в виду предложить вам кофе, - угодливо улыбнулся. - Кофе с коньяком…
- Эх и хитрый же вы! - погрозил пальцем Харнак. - Ну да ладно! Расскажите лучше, как у вас дела с этой коммунизированной феминой .
План знакомства Сливинского с Марией Харчук был детально разработан в гестапо. Собственно, ничего нового не придумали, да и к чему сушить себе голову, когда есть давно уже проверенные варианты, которые при участии опытных исполнителей всегда звучат свежо и убедительно.
…Мария Харчук возвращалась с работы. Работала в типографии во второй смене. Давно уже наступил комендантский час, и на улицах было безлюдно: лишь в центре патруль проверил ее пропуск. Шла, углубившись в безутешные мысли. Не так давно ей сообщили: Заремба вынужден перейти на нелегальное положение, и ей временно следует приостановить все отношения с членами организации. Приказ был суровый: запрещено было даже здороваться с товарищами по подполью при случайных встречах на улице.
Марию эта новость ошеломила. Надо было поставить точку на всем, что заполняло ее жизнь, придавало силы. Понимала - так надо, но разве легко с этим мириться? Выходит, уже не она, возвращаясь ночью с работы, будет расклеивать на стенах листовки, а кто-то другой. И какая-нибудь другая женщина возьмет корзинку и пойдет в лес будто бы за грибами, чтобы передать леснику аккуратно свернутую в трубочку бумажку с зашифрованным донесением.
Как часто думала она о дальнейшем пути этой бумажной трубочки - из рук в руки, вплоть до партизанского отряда! А там радист склонится над рацией. Ту-ту-ту!.. Полетели переданные в эфир цифры за сотни километров, а где-то там, за линией фронта, генерал, изучая свежие данные, может, помянет ее теплым словом… Он не знает ее, но все равно помянет, ведь обязан же он думать о ней и о тех многих других, благодаря которым бумажная трубочка легла расшифрованным донесением на его стол.
Задумавшись, Мария и не заметила, как с теневой стороны улицы наперерез ей направились двое мужчин.
- Минуточку, пани, - остановили они ее. - Не скажете ли, который час?
Мария остановилась, взглянула на циферблат. Двое подошли вплотную.
- Хороши часики, - схватил ее за руку один из них. - Подари мне, красавица!
- Что вам нужно? - испугалась Мария. - Я буду кричать.
- Спокойно! - пригрозил ножом второй и, обдав винным перегаром, грубо положил ей руку на плечо. - И платье ничего… А ну-ка снимай!
Мария хотела закричать, но перехватило дыхание. В каком-то отчаянии, едва соображая, что делает, она изо всех сил ударила в грудь пытавшегося снять с ее руки часы и побежала. Но второй подставил ногу, и Мария упала, больно ударившись головой о каменные плиты тротуара. От боли и страха она закричала. Кричала без надежды на помощь - патрули здесь бывают редко, а кто другой рискнет высунуть нос на улицу после комендантского часа?
- Замолчи! - Грабитель замахнулся ножом. - Жить надоело?
Мария зажмурила глаза. Вот он, конец… Только бы скорее!..
"Беги, Курносый!" - послышался вдруг испуганный возглас. Она открыла глаза. Возле нее еще стоял грабитель с занесенным ножом, другой исчез, но в это время чья-то длинная тень метнулась из ворот. Человек отвел руку с ножом и ударил грабителя с такой силой, что тот едва устоял. "Беги, Курносый!" - вновь донеслось издали, и грабитель, бросив нож, побежал, петляя между каштанами.
Человек склонился над Марией и помог ей подняться.
- Вас не ранили? Кажется, все в порядке.
У Марии от испуга стучали зубы. Человек снял с себя пиджак, накинул ей на плечи. Наконец она пришла в себя и сказала дрожащим голосом:
- Спасибо, я уже не думала, что останусь в живых…
- Что вы! - улыбнулся незнакомец. - Вам еще жить и жить!..
- Не знаю, как вас и благодарить. Вы спасли меня.
- Так уж и спас. Скорее всего ограбили бы - и все…
Мария внимательно посмотрела на своего спасителя. Высокий, с пышной, чуть тронутой сединой шевелюрой, с тонкими чертами лица, он казался ей в эту минуту воплощением благородства.
- Вы полагаете? - Она покачала головой, хотя понимала, что незнакомец, вероятно, прав, но ей неприятно было думать, что она так перепугалась из-за каких-то там часиков и платья.
- Впрочем, кто знает… - произнес незнакомец, подбирая с земли нож. Внимательно осмотрел его и спрятал в карман.
Мария с восхищением взглянула на него и подумала: "А он настоящий мужчина!"
- Вы домой? У вас пропуск? - спросил человек. - Разрешите вас проводить? Кстати, давайте знакомиться. Модест Яблонский, инженер.
Пану Сливинскому, конечно, не к чему было называть свою настоящую фамилию. Он шел рядом с Марией, поглядывая на нее и ласково улыбаясь.
Мария никогда не признавала уличных знакомств, а теперь вообще имела право поддерживать отношения лишь с близкими и проверенными людьми, но это был необычный случай, и она, подав руку, назвала себя.
Пан Модест рассказывал о грабежах в городе, но Мария через силу слушала его. В голове гудело: видимо, она сильно ушиблась, когда упала. Скорее бы домой! Не помнила, как добрела до дома, еще раз поблагодарила пана Модеста, но тут силы оставили ее - она покачнулась и упала.
"Немного переиграли, черти… - подумал пан Модест. - Но это на пользу".
Он подбежал к колонке, намочил платок, приложил его ко лбу женщины. Мария пришла в себя.
- В какой квартире вы живете?
- Я сама… - Мария попыталась подняться, но ноги не слушались.
- Я спрашиваю, в какой квартире? - раздраженно повторил пан Модест.
Мария протянула ему сумочку.
- Там ключи, - прошептала. - В девятой… На третьем этаже.
Сливинский помог женщине подняться на третий этаж.
- Я сама… - начала было Мария, но Модест уже успел отворить дверь, зажег спичку и, отыскав в передней выключатель, включил свет.
- Дома кто-нибудь есть? - спросил он деловито.
Мария ответила, что живет одна.
Модест сделал озабоченное лицо и сказал:
- Боюсь, как бы у вас не было сотрясения мозга. Немедленно укладывайтесь - необходим полный покой. К сожалению, я тороплюсь… Утром приведу врача.
Мария не успела возразить, как уже щелкнул замок в передней. Тишина… Лишь стучит в висках… Боль такая, что кажется, искры сыплются из глаз, мириады ослепительных, жалящих искр. Мария упала на диван, обхватила руками голову и застонала.
Модест Сливинский, насвистывая, возвращался к себе домой. Все прошло как нельзя лучше. Ключ он захватил с собой (всегда можно объяснить это рассеянностью). Утром приведет врача - и узелок, так сказать, начнет затягиваться. "Теперь ты, птенчик, не упорхнешь", - напевал пан Модест, чрезвычайно довольный собой. Что ни говори, а с женщинами он обращаться умеет! Вспомнил, как тепло и благодарно посмотрела на него Мария, когда он прощался с ней, и в предвкушении предстоящих успехов потер руки.
Врач признал легкое сотрясение мозга и запретил Марии вставать с кровати. Как-то уж так случилось, что Модест взял на себя заботы о больной. Позвонил в типографию, съездил на "черный рынок" и вернулся на Джерельную, где жила Мария, со скромными дарами: немного масла и белого хлеба, полкилограмма сахару, чаю на несколько заварок и круг колбасы. Увидев, как больная широко раскрыла глаза, сам себя похвалил. Главное - не переиграть. Ведь Модест мог бы приволочь целую кучу различных деликатесов, фрукты и даже апельсины, но и масло с колбасой многим казались вещами недосягаемыми - еще надо было объяснить, как удалось все это раздобыть.
- Нам посчастливилось, - сказал Модест, положив на стол свертки с продуктами. - Как раз вчера мне удалось выгодно продать какому-то спекулянту картину.
Мария прикрыла глаза рукой, чтобы они не выдали ее. Что бы она делала без Модеста Владимировича? В доме несколько картофелин и кусок черного хлеба - даже стыдно перед посторонними. Но пан Модест отлично все понимал.
- Теперь многие живут впроголодь, - продолжал он, и Мария с удовольствием слушала речи своего нового приятеля, благородного и такого тактичного. - Каждый перебивается, как может. Конечно, дело не в колбасе, хотя, - он бросил взгляд на свертки, - и без нее трудно. Признаться, люблю, грешный, поесть… Впрочем, ремень приходится затягивать не только мне одному. Такой войны еще никто никогда не переживал, и жаловаться на недостаток продовольствия было бы безумием.
Пан Модест смотрел на Марию своими выразительными черными глазами. Сейчас он сам верил в то, что говорил. Так нередко бывало с ним: сначала смеется в душе над своими словами, но постепенно распаляется, увлекается собственным красноречием и начинает верить в то, что говорит. Сливинский даже встал и в возбуждении зашагал по комнате.
- Да, безумием! - повторил он с пафосом. - Главное - выйти чистым из этой войны. Я имею в виду не то, что будут говорить о тебе, хоть и этого не сбросишь со счетов, а чтобы сам ты себя ничем не мог упрекнуть. Вот что важно! Чтобы можно было прямо смотреть людям в глаза, чтобы, когда возвратятся, наконец, наши, мог приветствовать их с открытой душой! Хотя, простите, - умело осекся, - не обращайте внимания на мою болтовню. Иногда меня что-то кольнет - и порю всякий вздор. Понимаете, все время душевное одиночество, не с кем поговорить… Извините и не обращайте внимания.
- Говорите, - подняла на него глаза Мария. - Вы так хорошо сказали, что я едва не заплакала.
- Что говорить! - махнул рукой Сливинский, а сам подумал: "На сегодня хватит, как бы не переборщить". И оборвал разговор, заметив: - Легко слово молвится, да не скоро дело делается…
Принес чайник, налил Марии большую кружку. Поднимаясь с подушки, она нечаянно чуть оголила плечо. Покраснела, как девчонка, - ей почему-то все время было стыдно под внимательным взглядом пана Модеста. Мария сердилась на себя за то, что так опрометчиво впустила в свой дом совершенно незнакомого человека, но в то же время не хотела, чтобы он исчез. "Увлеклась, словно гимназистка, - бичевала она себя, но тут же находила оправдание: - Однако было бы просто неучтиво выпроводить его".
Вновь и вновь вспоминала, как смело кинулся Модест Владимирович на вооруженного ножом бандита. Такой человек не может быть плохим. Правда, есть в нем что-то неприятное. Но что? Может быть, он чуточку сладковатый, что ли? Но нет, ей это просто кажется. Разве можно путать притворство с подлинным уважением? Да и как ему иначе себя держать с женщиной, оказавшейся в такой беде? Ее растрогало, что он такой деликатный: заметил, как она смутилась, когда сползло одеяло, и сразу отвернулся.
- Вы где-нибудь работаете? - спросила его вдруг Мария.
Насупился, махнул рукой.
- Предпочитаю дома сидеть. Когда-то я хорошо зарабатывал и, будучи любителем живописи, покупал картины. Постепенно составилась неплохая коллекция. Теперь приходится ее разорять, отрывая каждый раз кусок от сердца. - Вздохнул. - Хлеб насущный всем есть нужно…
- Но ведь можно было как-то устроиться.
- Это не для меня, - ответил серьезно. - Я инженер, как говорят, путный. - И бросив на Марию внимательный взгляд, добавил: - Мне размениваться на мелочи вроде бы неприлично.
"Так вот ты какой!" - обрадовалась Мария, а сама зевнула, как бы давая понять, что хочет спать. Модест сразу же встал со своего места.
- Разрешите завтра заглянуть? Если, конечно, я не обременяю вас своим присутствием? - Пан Модест поставил вопрос так, что трудно было отказать. И ключ он опять "забыл" возвратить…
Обо всем этом Сливинский коротко рассказал Харнаку. Гауптштурмфюрер лениво потягивал коньяк, наблюдая за паном Модестом из-под полуопущенных ресниц.
- Да, вам придется поморочить себе голову, - резюмировал. - Только запомните: тянуть нельзя. Вчера в городе опять появились большевистские листовки.
- Не беспокойтесь, мы вытянем из нее все, что она знает и чего не знает. За успех! - поднял рюмку Модест Сливинский.
Ганс Кремер любил свой дом. У каждого по-разному проявляется эта любовь: один любит собирать книги и уставляет ими все стены; другой ежедневно натирает пол до зеркального блеска; третий без конца переставляет мебель; четвертый не ходит в пивную, а сидит с кружкой дома в кругу семьи. Ганс Кремер любил украшать свой дом коврами. Все комнаты его двухэтажного особняка были увешаны и устланы коврами - персидскими, бухарскими, кавказскими, китайскими… Места не хватило, и ковры украсили коридоры. Даже на балконе лежала какая-то вычурно-фантастическая циновка.
- Думаю, у меня одна из лучших в Германии коллекция ковров, - похвастал ювелир, когда они со Шпехтом зашли в роскошно обставленную гостиную. - Кстати говоря, если попадется что-нибудь оригинальное, имейте в виду.
Кремер заглянул в холл.
- Лотта! - позвал. - Вечно эта девчонка куда-то исчезает.
Петро посмотрел на старика и подумал, что "девчонке", вероятно, за сорок. Старик успел предупредить, что она осталась вдовой, и ему рисовалась жирная, с мясистым лицом и тяжелой походкой немка. Тем приятнее он был удивлен, когда увидел в дверях гостиной миниатюрную женщину, коротко подстриженную под мальчика, с мелкими, но правильными чертами лица и яркими пухленькими губками.
Лотта посмотрела на гостя откровенно любопытным взором. Видимо, он понравился ей, так как она приветливо улыбнулась и звонким голоском произнесла:
- Рада приветствовать вас, господин Шпехт, в нашей скромной хижине. Надеюсь, вам здесь не будет скучно! - Игриво опустила ресницы и объяснила: - Иногда у нас собирается приятная компания.
Петро поклонился.
- Уверен, что вес компании, даже самые приятные, можно с радостью променять па ваше общество, - отважился он на тяжеловатый комплимент.
Фрау Лотта бросила на него игривый взгляд.
"А вы мне нравитесь", - можно было прочитать в ее взоре. Действительно, этот Шпехт недурен собою: не очень высок, но строен, с открытым лицом и презрительно-горделивой морщинкой между тонкими бровями. С характером мальчик!
- Обед через полчаса, - предупредил Кремер. - А сейчас я покажу вам вашу комнату.
Они поднялись на второй этаж. Комната с ковром во весь пол выходила окнами в сад. В одно из них заглядывала большая старая груша, осыпанная золотистыми плодами.
- Чудесно! - воскликнул Петро. - После гостиницы это кажется настоящим раем.
- А вот и райская деталь, - сказал ювелир, приподнимая висевший на стене ковер. - Видите: сейф надежный и хорошо замаскированный. Возьмите ключ. Есть, правда, дубликат, но вы можете быть уверены…
- Как вам не стыдно, господин Кремер! - обиделся Петро. - Ведь это не последняя наша встреча.
Стол был богато сервирован, но обед разочаровал Петра. Хлебая жидкий перловый суп, Кремер разглагольствовал о трудных для немецкой нации временах и о долге каждого внести свой вклад в дело героической борьбы. Произнося эти вычитанные из газетных статей слова, он аккуратно разрезал небольшой кусок мяса на миниатюрные доли и долго, старательно жевал их.
Петро, следуя примеру хозяина, тоже долго возился с куском мяса, который легко мог бы проглотить сразу. Вдруг он заметил, что Лотта подает ему какие-то знаки. Сразу не понял ее и лишь потом догадался - она рекомендовала ему не обращать внимания на болтовню старика.
После обеда Кремер попросил прощения у гостя и ушел к себе: он привык в этот час отдыхать. Лотта заговорщически подмигнула Петру и подала знак следовать за ней.
- Теперь мы пообедаем, - сказала, пропуская его в небольшую комнату. На столике стояли бутылки рейнвейна, на горячей сковороде шипели настоящие бифштексы. - У отца причуда, - объяснила Лотта, - афишировать, что мы довольствуемся лишь нормированными продуктами. Тот обед, вероятно, лишь раздразнил ваш аппетит… Не стесняйтесь, ешьте.
Она подала ему бифштекс, налила в бокалы золотистого вина.
- За что мы выпьем?
- За вас! - Петро поднял бокал. - За очаровательную фрау Лотту!
- И вам не стыдно? - погрозила пальчиком Лотта. - Вы же вовсе так не думаете…
"А сама требуешь заверений в этом", - засмеялся в душе Петро. Эта игра немного забавляла его. Дочь хозяина привлекала непосредственностью, живостью характера. Казалось, какой-то чертенок вселился в эту коротко остриженную особу, руководил ее поведением, выглядывал сквозь широко поставленные глаза. Петро нисколько бы не удивился, если бы Лотта вдруг вздумала показать ему язык, а затем продолжала бы разговор как ни в чем не бывало.
После обеда они пили вино. Лотта рассказывала гостю о новых кинофильмах. Она уселась в кресло совсем по-домашнему, поджав под себя ноги.
Петро подошел к окну. Лотта включила приемник. Диктор бодрым голосом рассказывал об успехах гитлеровских дивизий под Сталинградом. Резким движением женщина выдернула штепсель из розетки.
- Не могу, - сказала она, и в голосе ее Петро почувствовал слезы. - Война… война… Скажите, когда это кончится?
Она сжала виски тонкими пальцами, унизанными кольцами, и смотрела на Петра жалобно, чуть ли не плача.
Петро вспомнил рассказ Кремера. Муж Лотты, физик, подававший большие надежды, погиб в Берлине в первые месяцы войны во время бомбежки. "У каждого свое, - подумал он. - Эта маленькая симпатичная немка ненавидит войну, как все женщины". Ему стало жаль се, но сказал он совсем не то, что хотел, внутренне краснея за выдавленные им из себя фальшивые, напыщенные слова:
- Война принесет нам, фрау Лотта, невиданное процветание. Лучшие люди Германии всегда мечтали об этом, и мы счастливы, что на нашу долю выпало осуществить их мечты.
- И вам нравится ходить с этой палкой? - кивнула фрау Лотта на Катрусин подарок.