- Нужно действовать быстро, - сказал Датт. - Через тридцать минут это будет бесполезно, препарат действует недолю. Пододвинь его, Жюль, чтобы она могла пережать вену. И протри спиртом, незачем быть негуманным.
Я почувствовал на шее теплое дыхание, когда Жюль послушно рассмеялся над шуткой.
- Зажми вену, - приказал Датт.
Старуха пережала мне предплечье и подождала, пока не вздуются вены. Я с интересом наблюдал за процессом: кожа и металлические предметы казались неестественно яркими и блестящими. Датт взял шприц, и старуха сказала:
- В маленькую вену с тыльной стороны. Если она схлопнется, то останутся еще основные.
- Отличная мысль, - кивнул Датт. Он трижды прокалывал кожу в поисках вены, шаря иголкой до тех пор, пока кровь щедрой красной струей не хлынула в шприц. - Отпускай, - велел Датт. - Отпускай, или останется синяк. А нам важно этого не допустить.
Женщина отпустила мою руку, а Датт, глядя на часы, начал равномерно вводить наркотик со скоростью кубик в минуту.
- Скоро он испытает сильное облегчение, практически оргазм. Держи наготове мегимид. Я хочу, чтобы он мог отвечать на вопросы минимум пятнадцать минут.
Датт посмотрел на меня.
- Кто вы? - спросил он по-французски. - Где вы находитесь, какой сегодня день?
Я рассмеялся. Его чертова иголка колола чью-то чужую руку, и это было самое смешное в этой истории. Я снова засмеялся. Мне хотелось быть абсолютно уверенным насчет руки, и я внимательно ее оглядел. Из белой кожи торчала иголка шприца, но рука не имела отношения к моему плечу. Он умудрился загнать иглу в кого-то другого. Я так зашелся в хохоте, что Жюлю пришлось меня придержать. Должно быть, я толкал того, в чью руку вогнали иглу, потому что Датту было трудно удерживать ее на месте.
- Подготовь мегимид и баллон, - сказал месье Датт, у которого росли волосы - белые волосы - в ноздрях. - Не могу дальше осторожничать. Мария, быстро иди сюда, ты нужна прямо сейчас. И парня подведи поближе. Будет свидетелем, если такой вдруг понадобится.
Датт с грохотом уронил что-то на эмалированный поднос. Я теперь не мог видеть Марию, но чувствовал аромат ее духов. Готов поспорить, это "Ma Griffe", тяжелый и экзотичный запах, ух ты! У этого аромата оранжевый цвет. Оранжевый цвет с некоторой шелковистостью.
- Да, так, - сказал Датт, и я услышал, как Мария тоже говорит оранжевым голосом. Все знают, подумал я, все знают цвет духов "Ma Griffe".
Огромный оранжевый апельсин раскололся на тысячи осколков, и каждый сверкал, как Сен-Шапель в полдень, и я скользил сквозь сияющий свет, как ялик по гладкой воде, низко плыли белоснежные облака, а яркие краски переливались и музыкально журчали подо мной.
Я глянул в лицо Датта и испугался. Его нос стал огромным, не просто большим, а чудовищным, куда больше чем может быть нос человека. Я испугался увиденного, потому что понимал: лицо Датта оставалось прежним, это у меня проблемы с восприятием. Но даже осознание того, что искажение происходит исключительно в моем мозгу, а с лицом Датта все нормально, не изменило образа. Нос Датта вырос до гигантских размеров.
- Какой сегодня день? - спросила Мария. Я ответил. - Просто бессмысленное бормотание. Слишком быстро и неразборчиво.
Я прислушался, но не услышал никакого бормотания. Ее ласковые глаза смотрели, не моргая. Она спросила, сколько мне лет, поинтересовалась датой моего рождения и задала еще кучу личных вопросов. Я выложил ей все и даже больше, чем она хотела. Поведал о шраме на колене и том дне, когда дядя вставил монетки в высокое дерево. Я хотел, чтобы она знала обо мне все.
- Моя бабушка говорила: "Когда мы умрем, то попадем в рай". И добавляла, обозрев окрестности: "Потому что наверняка здесь - ад". У старого мистера Гарднера была "нога атлета", тогда чьей же была вторая нога? Цитировал: "Пусть, как солдат, я умру…"
- Желание открыться, довериться, - раздался голос Датта.
- Да, - согласился я.
- Я введу ему мегимид, если он зайдет слишком далеко, - сказал Датт. - Пока что все нормально. Отличная реакция. Просто отличная.
Мария повторяла все, что я говорил, будто Датт не слышал это собственными ушами. Причем повторяла не один раз, а дважды. Сперва говорил я, потом она, а потом она снова повторяла то же самое, но иначе. Иногда настолько иначе, что я поправлял ее, но она не обращала внимания на мои поправки и продолжала говорить своим милым голоском. Чудесным звонким и гладким голосом, музыкальным и печальным, как звук гобоя в ночи.
Периодически возникал голос Датта, низкий и далекий, быть может, из соседней комнаты. Казалось, все они говорят и думают очень медленно. Я охотно отвечал Марии, но проходила целая вечность, пока наставал черед следующего вопроса. И постепенно я устал от долгих пауз. И заполнял их, рассказывая анекдоты и пересказывая прочитанное. Было такое ощущение, что я знаком с Марией давным-давно, и помню, я сказал "передача", и Мария повторила за мной, а Датт казался очень довольным. Я обнаружил, что очень легко облачать мои ответы в стихотворную форму, не совсем в рифму, должен заметить, - но я старался. Я мог скатывать эти чертовы слова, как замазку, и отдавать Марии, но она иногда роняла их на мраморный пол. Они бесшумно падали, но тень эха от их падения отражалась от стен и мебели. Я снова рассмеялся, размышляя, на чью же обнаженную руку я смотрю. Хотя запястье вроде бы мое, я узнал часы. А кто порвал рубашку? Мария что-то говорила снова и снова, быть может, повторяла вопрос. Чертова рубашка обошлась мне в три фунта десять центов, а они ее порвали. Порванная ткань была изумительной, ажурной и походила на драгоценность. Голос Датта произнес:
- Все, он отключается. В том-то и проблема с этим, что действует очень недолго.
Мария сказала:
- Что-то насчет рубашки. Я не поняла, очень быстро говорит.
- Не важно, - отмахнулся Датт. - Ты отлично поработала. Слава Богу, что ты тут оказалась.
Я удивился, с чего это они говорят на иностранном языке. Я выложил им все. Предал своих нанимателей, мою страну, мой департамент. Они вскрыли меня, как дешевые часы, потрогали заводной механизм и посмеялись над его примитивной конструкцией. Я провалился. И тьма накрыла меня, как опустившийся занавес.
Тьма. Голос Марии произнес:
- Он отключился.
И я улетел, паря белой чайкой в черном небе, а подо мной простиралась еще более темная и манящая водная гладь. И глубина, глубина, глубина…
Глава 9
Мария взглянула на англичанина. Тот извивался и корчился. Жалкое зрелище. У нее возникло желание наклониться к нему и обнять. Как же легко, оказывается, можно узнать самые потаенные мысли человека - всего лишь при помощи химического препарата. Поразительно. Под воздействием амитала и ЛСД он вывернул перед ней душу, и теперь каким-то странным образом Мария чувствовала себя ответственной - едва ли не виноватой - за его дальнейшую судьбу. Его трясло, и она укрыла его плащом, подоткнув поплотнее вокруг шеи. А потом оглядела сырые темные стены склепа, в котором находилась, и тоже вздрогнула. Достав косметичку, она внесла некоторые изменения в макияж: яркие тени для век, весьма подходящие на вечер, в холодном предрассветном освещении выглядели жутко. Как кошка, умывающаяся и вылизывающая себя в момент тревоги или испуга, Мария сняла макияж ватным шариком, стирая зеленые тени с век и ярко-красную помаду с губ. Потом посмотрела на себя и скорчила рожицу, как обычно всегда делала, глядя в зеркало. Без макияжа она выглядела ужасно, как голландская крестьянка. Овал лица начал оплывать. Мария провела пальцем по скуле, выискивая крошечные морщинки. Именно так лицо и стареет. Морщины становятся глубокими, кожа на скулах обвисает, и вот уже на тебя из зеркала смотрит лицо старухи.
Мария наложила увлажняющий крем, чуть припудрилась и накрасила губы помадой максимально естественного оттенка. Англичанин потянулся и вздрогнул. В этот раз он содрогнулся всем телом. Скоро он очнется. Она поспешила завершить макияж: он не должен видеть ее такой. Она ощущала какое-то странное физическое влечение к этому англичанину. Неужели за тридцать лет она так и не поняла, что значит физическое влечение? Мария всегда считала, что красота и физическое влечение - это одно и то же. Но теперь не была в этом так уверена. Этот мужчина был мускулистым и немолодым - где-то около сорока, с плотным и неухоженным телом. Жан-Поль был эталоном мужской красоты: молодой, худощавый, тщательно следивший за своим весом и талией, прической, носивший золотые часы и изящные перстни, а белье тонкое и белоснежное, как его улыбка.
И гляньте на англичанина: скверно сидящая мятая и рваная одежда, волосы редеющие, кожа бледная, лицо одутловатое. Только посмотрите на этот кожаный ремешок для часов и жутко старомодные ботинки. Такие английские. На шнурках. Она вспомнила, как носила в детстве туфли на шнурках. Она их ненавидела. И эта ненависть была первым проявлением клаустрофобии. Хотя сама Мария этого не понимала. Мать завязывала шнурки на узел, крепкий и тугой. Мария вела себя очень осторожно со своим сыном - мальчик никогда не носил обувь на шнурках. О Господи, англичанин забился, как в эпилептическом припадке. Мария схватила его за руки и вдохнула исходящий от него запах эфира и пота.
Он наверняка проснется мгновенно и полностью. Мужчины всегда мгновенно просыпаются - едва разлепив глаза, разговаривают по телефону так, будто бодрствуют уже несколько часов. Она полагала, что так происходит потому, что мужчины - охотники по своей природе, всегда настороже и никому не делают скидок. Сколько же ссор с мужчинами ей довелось пережить из-за того, что она медленно просыпалась. Вес его тела возбуждал ее, так что она позволила ему навалиться на нее всей массой. "Большой некрасивый мужчина", - подумала она. Затем проговорила вслух "некрасивый", и слово ей понравилось, как и "большой", и "мужчина". И она сказала:
- Большой некрасивый мужчина.
Я очнулся, но кошмар продолжился. Я очутился в каком-то склепе, мечте Уолта Диснея, и тут была женщина, повторявшая снова и снова: "Большой некрасивый мужчина". "Премного благодарен, - подумал я, - лесть тебе не поможет". Меня трясло, и я осторожно приоткрыл глаза. Женщина крепко меня обнимала. Должно быть, я окоченел, раз так хорошо ощущал тепло ее тела. Это я еще переживу, подумал я, но если барышня начнет растворяться, то закрою глаза снова, надо будет выспаться.
Это и впрямь был склеп, вот что самое поразительное.
- Это и впрямь склеп, - проговорил я.
- Да, - ответила Мария. - Так и есть.
- А вы-то что здесь делаете? - С идеей, что в склепе очутился я, еще можно было смириться.
- Везу вас назад, - ответила она. - Я пыталась вытащить вас наружу, но вы слишком тяжелый. Сколько вы весите?
- Понятия не имею, - ответил я. - А что вообще произошло?
- Датт вас допросил, - ответила она. - Теперь мы можем уйти.
- Сейчас я вам покажу, кто уходит. - Я твердо вознамерился отыскать Датта и закончить упражнение с пепельницей. Я спрыгнул с жесткой лавки, чтобы распахнуть тяжелые двери склепа. Впечатление было такое, будто спускаюсь по несуществующей лестнице, и, добравшись до двери, я оказался на сыром полу - ноги подкосились.
- Не думала, что вы сможете дойти так далеко, - сказала Мария, подойдя ко мне. Я с благодарностью принял ее руку и с трудом поднялся, цепляясь за дверь. Шаг за шагом мы медленно двинулись вперед, мимо полки, щипцов и тисков, холодного очага с валяющимися возле него клеймами.
- Кто здесь живет? Франкенштейн?
- Тсс! Поберегите силы для ходьбы, - сказал Мария.
- Мне приснился кошмар, - сказал я. Это наверняка же был кошмарный сон о предательстве и неизбежной гибели.
- Знаю. Не думайте об этом.
Рассветное небо было бледным, будто мои ночные пиявки высосали из него всю кровь.
- Рассвет должен быть алым, - сообщил я Марии.
- Вы и сами выглядите не лучшим образом, - ответила она, помогая сесть в машину.
Отъехав на пару кварталов от дома, она припарковала машину под деревьями среди поломанных автомобилей, которые засоряют город, и включила обогреватель. Теплый воздух согрел мои конечности.
- Вы живете один? - спросила она.
- Это что, предложение?
- Вы не в том состоянии, чтобы находиться одному.
- Согласен. - Я никак не мог стряхнуть с себя отупляющий страх, и голос Марии доносился до меня, как в том самом кошмаре.
- Я отвезу вас к себе, это неподалеку.
- Ладно, - согласился я. - Уверен, оно того стоит.
- Стоит-стоит. Трехзвездочная еда и выпивка. Как насчет croque-monsieur и стаканчика виски?
- Croque-monsieur подойдет, - согласился я.
- А в паре с виски будет еще лучше, - без улыбки ответила она, нажав на акселератор. Мотор загудел, и машина рванула вперед, как кровь по моим оживающим конечностям.
Мария следила за дорогой, моргая фарами на каждом перекрестке, и врубала на свободных участках такую скорость, что спидометр зашкаливало. Она любила свою машину, нежно поглаживала руль и восхищалась ею. И, как опытный любовник, ласково побуждала ее подчиняться без малейших усилий. Она на большой скорости вылетела на Елисейские поля, двинулась вдоль Сены по северной стороне и скоро добралась до Ле-Аль. Последние пижоны уже покончили с луковым супом, и теперь тут разгружали грузовики. Грузчики работали как проклятые, перетаскивая коробки с овощами и ящики с рыбой. Водители грузовиков вылезли из кабин и отправились проведать публичные дома, изобилующие на улочках вокруг площади Невинных. В узеньких желтых дверных проемах толпились размалеванные шлюхи и спорящие мужчины в синих спецовках. Мария аккуратно вела машину по узким улочкам.
- Бывали раньше в этом районе? - спросила она.
- Нет, - ответил я, потому что возникло ощущение, будто она ждет именно такого ответа. У меня вообще сложилось впечатление, что ей доставляет какое-то странное удовольствие везти меня к себе именно этим путем.
- Десять новых франков, - кивнула она на двух девиц, стоявших у уличного кафе. - Можно сторговаться за семь.
- За обеих?
- Ну, наверное, франков двенадцать, если захотите сразу обеих. За стриптиз больше.
Она обернулась ко мне.
- Шокированы?
- Я шокирован лишь тем, что вы хотите меня шокировать.
Она закусила губу, свернула на бульвар Севастополь и быстро покинула квартал. Заговорила снова она минуты через три:
- Вы мне подходите.
Я не был уверен в ее правоте, но спорить не стал.
В такую рань улица, где жила Мария, несколько отличалась от прочих парижских улиц. Ставни были плотно закрыты, и нигде не было видно ни части оконного стекла, ни кусочка занавески. Стены бесцветные и невзрачные, словно в каждом доме оплакивали по покойнику. Статус старых кривых улочек Парижа можно было определить лишь по маркам автомобилей, припаркованных вдоль сточных канав. Здесь блестящие новые "ягуары", "бьюики" и "мерсы" превалировали над "рено", сморщенными "ситроенами" и потертыми "дофинами".
Внутри имелись толстые ковры, богатые портьеры, сверкающие дверные ручки и мягкие кресла. А еще символ статуса и влияния: телефон. Я искупался в горячей душистой воде, выпил ароматный бульон, потом меня уложили на хрустящие простыни, и я заснул глубоким сном без сновидений.
Когда я проснулся, по радио в соседней комнате пела Франсуаз Арди, а на кровати рядом со мной сидела Мария. Я потянулся, и она тут же обернулась ко мне. Она переоделась в розовое хлопковое платье, на лице практически никакой косметики.
Свободно распущенные волосы расчесаны в кажущемся беспорядке - такая прическа требует пары часов работы опытного парикмахера. Лицо ее было мягким, но с теми морщинками, которые образуются после миллиона циничных усмешек. Рот небольшой и слегка приоткрытый, как у куклы или женщины, ждущей поцелуя.
- Который час? - спросил я.
- За полночь. Вы проспали двенадцать часов.
- Выкиньте эту кровать на помойку. В чем дело, у нас что, время вышло?
- У нас вышло постельное белье - все обмоталось вокруг вас.
- Пополните запас у кастеляна, а если забудем проверить электрическое одеяло, вы получите бесплатную подушку.
- Я занята приготовлением кофе. Мне некогда играть в ваши игры.
Она сварила и принесла кофе. Дождавшись моих вопросов, она умело на них отвечала, рассказывая мне ровно столько, сколько хотела, не выглядя при этом уклончивой.
- Мне приснился кошмар, и я очнулся в средневековой темнице.
- Да, - кивнула она.
- Может, вы все же расскажете, что это было?
- Датт испугался, что вы за ним шпионите. Сказал, у вас есть документы, которые он хочет заполучить. Сказал, вы наводили справки, и поэтому он должен точно знать.
- Что он со мной сделал?
- Ввел вам амитал и ЛСД - это именно ЛСД долго выводится из организма. Я вас расспрашивала. А потом вы уснули глубоким сном и проснулись в подвале дома. Я привезла вас сюда.
- Что я рассказал?
- Не волнуйтесь. Никто из них не говорит по-английски. Только я. Так что ваши тайны я сохранила. Обычно Датт предусматривает все, но тут он не учел, что болтать вы станете на английском. Я переводила.
Так вот почему я все слышал дважды.
- Что я наговорил?
- Успокойтесь. Мне это было не интересно, но Датт остался доволен.
- Не думайте, что я этого не оценил, но все же почему вы пошли на это ради меня?
- Датт мерзкий человек. Я ни за что не стала бы помогать ему, к тому же это я привела вас в тот дом и чувствовала себя в ответе за вас.
- И?..
- Расскажи я ему все, что вы на самом деле наговорили, он вкатил бы вам еще амфетамин, чтобы узнать еще и еще. Амфетамин - опасный препарат, чудовищный. Мне бы не доставило удовольствия смотреть на это.
- Спасибо. - Потянувшись, я взял ее за руку, и она прилегла рядом со мной на кровать. И сделала это без всякого кокетства и ужимок, скорее дружеский, чем сексуальный жест. Она прикурила сигарету и протянула мне пачку и спички.
- Прикуривайте сами, чтобы было чем занять руки.
- Что я сказал? - небрежно спросил я. - Что я такого сказал, чего вы не стали переводить Датту на французский?
- Ничего, - мгновенно ответила Мария. - И не потому, что вы этого не говорили, а потому, что я этого не слышала. Ясно? Мне наплевать на то, кто вы такой и чем зарабатываете на жизнь. Если вы заняты чем-то незаконным или опасным, это ваши проблемы. На мгновение я ощутила ответственность за вас, но почти уже избавилась от этого чувства. Завтра можете выдумывать какую угодно ложь, уверена, вы с этим отлично справитесь.
- Это надо расценивать как отказ?
Мария повернулась ко мне.
- Нет.
Она придвинулась и поцеловала меня.
- Пахнешь вкусно. Чем пользуешься?
- "Agony". Дорогие духи, но мало кто может устоять перед их ароматом.