- Вы вчера уехали из клиники на полицейском фургоне?
- Да.
- Угу. Я так и думал. Отличный трюк. Ну а я там еще побродил некоторое время, потом сообразил, что вы уехали, и пришел обратно сюда. Надеялся, что вы тоже вернулись.
- Мне нужно было выпить, - сказал я. - Отвлечься на часок.
- Очень жаль, - хмыкнул курьер. - Потому что в ваше отсутствие у вас тут был посетитель. Спрашивал вас на регистрации, затем поболтался тут примерно еще час, но вы так и не появились, и он уехал на такси в отель "Лотти".
- Как он выглядел?
Курьер печально улыбнулся и достал несколько глянцевых фотографий мужчины, пьющего кофе на солнышке. Снимки были паршивого качества. Мужчина лет пятидесяти, в легком костюме и фетровой шляпе с узкими полями. Галстук с нечитаемой монограммой и крупные ажурные запонки. Большие темные очки, которые на одном из фото он снял, чтобы протереть. Кофе он пил, оттопырив мизинец и поджимая губы.
- В десятку! - отметил я. - Отличный ход - дождаться, пока он снимет очки. Но могли бы найти проявщика и получше.
- Это просто сырые распечатки, - сказал курьер. - Негативы плохо кадрированы, но они хорошего качества.
- Вы отличный тайный агент! - восхитился я. - Что вы с ним сделали? Выстрелили ему в лодыжку из скрытого в носке пистолета или послали через зубной имплантат сигнал в штаб-квартиру и записали все на наручные часы?
Курьер снова порылся в бумагах и кинул на стол экземпляр "Экспресс". Внутри лежала фотография посла США, приветствующего в аэропорту Орли группу американских бизнесменов. Курьер коротко взглянул на меня.
- Пятьдесят процентов этих вот американцев работают - или работали - в Комиссии по атомной энергии. Большая часть остальных - эксперты в атомной энергетике или родственных областях. Бертрам: физик-ядерщик в МТИ. Бестбридж: исследования лучевой болезни. Уолдо: эксперименты с радиоактивными осадками, работал в госпитале Хиросимы. Хадсон: водородные исследования, сейчас работает на армию США.
Курьер ткнул ногтем в Хадсона. Именно этого человека он сфотографировал.
- О’кей, - сказал я. - Что вы мне пытаетесь доказать?
- Ничего. Просто даю вам расклад. Вы ведь этого хотели, верно?
- Да, спасибо.
- Я всего лишь сопоставил эксперта по водородным исследованиям из Пекина с его коллегой из Пентагона. И мне очень интересно, почему они оба одновременно оказались в одном городе, а главное - почему пути обоих пересекаются с вашим? Такие совпадения заставляют меня нервничать.
Он залпом допил кофе.
- Не стоит пить слишком много крепкого кофе, - заметил я. - Ночью спать не будете.
Курьер собрал фотографии и журнал.
- У меня своя система борьбы с бессонницей, - хмыкнул он. - Пересчитываю составленные доклады.
- Следите за резидентами, делающими неожиданные выводы, - порекомендовал я.
- Это не снотворное. - Курьер встал. - И еще кое-что важное я оставил напоследок.
- Неужели? - Интересно, что может быть важнее того, что Китайская Народная Республика готовится к ядерной войне?
- Девочка была нашей.
- Какая девочка была чьей?
- Убитая девочка работала на нас. На департамент.
- Временный сотрудник?
- Нет. Постоянный. Гарантийный контракт и все прочее.
- Бедная малютка, - вздохнул я. - Она разрабатывала Кван-Тьена?
- Это не имело никакого отношения к посольству. Им ничего о ней не известно.
- Но вы знали?
- Да.
- Играете на две стороны?
- Как и вы.
- Вовсе нет. Я работаю только на Лондон. И если что-то делаю для посольства, то только в виде любезности. Всегда могу отказаться при желании. Что в Лондоне хотят от меня в связи с этой девочкой?
Курьер снова сел.
- У нее квартира на левом берегу. Просто пошарьте в ее личных бумагах и вещах. Ну, сами знаете. Конечно, это маловероятно, но, быть может, вам и удастся что-то обнаружить. Вот ключи - в департаменте есть дубликаты на всякий случай. Маленький - от почтового ящика, большие - один от подъезда, другой от квартиры.
- Вы спятили. Полиция наверняка там все перевернула через полчаса после ее смерти.
- Конечно, перевернула. Мы следили за ее квартирой. Именно поэтому я и переждал немного, прежде чем вам сказать. В Лондоне абсолютно уверены, что никто - ни Луазо, ни Датт, никто другой - не знал, что девушка работала на нас. Так что скорее всего они провели лишь формальный обыск.
- Если девушка была постоянным сотрудником, вряд ли она что-то хранила дома, - заметил я.
- Конечно. Но там могут оказаться какие-нибудь мелочи, которые могут всех нас поставить в затруднительное положение… - Он оглядел грязные обои моей комнаты и ткнул пальцем старую кровать. Она скрипнула. - Даже самый опытный оперативник испытывает искушение иметь что-то под рукой.
- Это против правил.
- Безопасность важнее правил, - сказал он. Я согласно пожал плечами. - Именно. Теперь вы понимаете, почему они хотят, чтобы вы туда наведались? Идите и обшарьте там все так, будто это ваша комната, а вас только что убили. Возможно, вы отыщете нечто такое, что никто другой не отыскал бы. Есть страховка на тридцать тысяч новых франков, если вдруг вы найдете кого-то, достойного ее получить. - Он написал адрес на бумажке и положил на стол. - Я буду на связи. Спасибо за кофе, он очень хороший.
- Может, если я начну делать растворимый, у меня будет поменьше работы, - сказал я.
Глава 16
Погибшую девушку на самом деле звали Энни Казинс. Ей было двадцать четыре года, и она жила в новом многоэтажном доме неподалеку от бульвара Сен-Мишель. Комнатка тесная, потолки низкие. То, что риелторы описывали как студию, на самом деле было крохотной спаленкой, а туалет, ванная и встроенный шкаф больше походили на пеналы. Основная часть средств, отпущенных на строительство, наверняка ушла на отделку парадного входа, выложенного стеклянной плиткой, мрамором и сделанными под бронзу зеркалами, в которых отражение выглядит загорелым, отдохнувшим и слегка мутным.
Будь это старый дом или хотя бы красивый, тогда, возможно, в нем остались бы следы пребывания погибшей девушки, но комната была пустой, современной и жалкой. Я осмотрел вешалки и ящики, проверил матрас и подлокотники, скатал дешевый ковер и пошарил лезвием ножа между паркетинами. Ничего. Духи, белье, счета, открытка, присланная из Ниццы: "…некоторые купальники - просто чудо…", сонник, шесть номеров журнала "Элль", порванные чулки, шесть недорогих платьев, восемь с половиной пар обуви, отличное английское пальто, дорогой радиоприемник, выставленный на волну "Франс мьюзик", банка "Нескафе", банка порошкового молока, сахарин, порванная сумочка с рассыпавшейся внутри пудрой и разбитым зеркальцем, новая сковородка. Ничто не указывало на то, какой была Энни, чего боялась, о чем мечтала или чего хотела в жизни.
Прозвенел дверной звонок. На пороге стояла девушка, на вид лет двадцати пяти, но точнее сказать было трудно. Большой город накладывает свой отпечаток. Глаза горожан скорее изучают, чем смотрят, оценивают и прикидывают, чего ты стоишь, пытаясь определить, победитель ты или лузер. Именно это девушка и пыталась сделать.
- Вы из полиции? - спросила она.
- Нет. А вы?
- Я Моник. Живу в соседней квартире, одиннадцатой.
- Я Пьер, кузен Анни.
- У вас странный акцент. Вы бельгиец? - Она хихикнула, словно быть бельгийцем - самое смешное, что может случиться с человеком.
- Наполовину, - любезно соврал я.
- Я всегда могу определить, отлично улавливаю акцент.
- Безусловно, улавливаете! - восхитился я. - Мало кто способен вычислить, что я наполовину бельгиец.
- И на которую половину?
- Переднюю.
Она снова хихикнула.
- Я имею в виду, кто из родителей бельгиец - мать или отец?
- Мать. Отец был парижанином на велосипеде.
Она попыталась через мое плечо заглянуть в квартиру.
- Я охотно пригласил бы вас зайти на чашку кофе, но не должен тут ничего трогать.
- Это вы намекаете? Хотите, чтобы я пригласила вас на кофе?
- Чертовски хочу. Погодите минутку.
Я закрыл дверь и вернулся в комнату, чтобы убрать следы обыска. И еще раз оглядел убогую комнатку. Именно так я и закончу однажды. И кто-нибудь из департамента обшарит мое жилье, чтобы удостовериться, не оставил ли я "мелочи, которые могут усложнить нам всем жизнь". "Прощай, Энни, - подумал я. - Я тебя не знал, но теперь знаю настолько хорошо, насколько знают меня. Ты не уйдешь в отставку и не заведешь табачную лавочку в Ницце и не будешь получать ежемесячную выплату от какой-нибудь липовой страховой компании. Нет, ты можешь стать резидентом в аду, Энни, а твои боссы будут слать тебе указания из рая уменьшить расходы и уточнить доклады".
Я пошел в одиннадцатую квартиру. Комната походила на квартиру Энни. Дешевая позолота и фотографии кинозвезд. Банное полотенце на полу, пепельницы с окурками в губной помаде, чесночная колбаса на тарелке, высохшая и умершая.
К моему приходу Моник уже приготовила кофе. Залила кипятком молочный порошок и растворимый кофе и размешала пластмассовой ложкой. Под легкомысленной внешностью скрывалась непростая личность, и девушка пристально следила за мной из-под ресниц.
- Я думала, вы взломщик, - сказал она. - А потом, что вы из полиции.
- А теперь?
- Вы кузен Анни, Пьер. Можете быть кем хотите, хоть Шарлеманем, хоть Тинтином, это не мое дело, и вы не можете навредить Анни.
Я достал бумажник, извлек сотенную купюру новыми и положил на стол. Она вытаращилась на меня, думая, что это предложение заняться сексом.
- Вы когда-нибудь работали с Анни в клинике? - спросил я.
- Нет.
Я достал еще одну купюру и повторил вопрос.
- Нет.
Я положил третью и пристально посмотрел на девушку. Когда она снова сказала "нет", я грубо схватил ее за руку.
- Не вешайте мне лапшу. Думаете, я не навел справки, прежде чем идти сюда?
Она сердито уставилась на меня. Я не выпускал ее руки.
- Иногда, - нехотя обронила она.
- Сколько раз?
- Десять, может, двенадцать.
- Вот так-то лучше, - сказал я. Перевернул ее руку, разжал ей пальцы и шлепнул три сотни на ладонь. А потом отпустил. Она отшатнулась, стараясь оказаться вне зоны досягаемости, и потерла руку там, где я сжал. Ручки у нее были тоненькими, с розовыми костяшками, хорошо знакомыми с холодной водой и хозяйственным мылом. Она не любила свои руки. Засовывала их в рукава, прятала сзади или под мышками.
- Вы мне синяк посадили, - пожаловалась Моник.
- Потри деньгами.
- Десять, может, двенадцать раз, - снова подтвердила она.
- Расскажи мне о том месте. Что там происходит?
- Вы таки из полиции.
- У меня есть предложение, Моник. Дай мне три сотни, и я расскажу тебе о том, чем я занимаюсь.
Она мрачно улыбнулась:
- Анни иногда нужна была вторая девушка, как хостес. А деньги лишними не бывают.
- У Анни было полно денег?
- Полно? Я не знаю никого, у кого их полно. А если бы так, то кто бы об этом знал в этом городе? Она не возила деньги в банк на броневике, если вы об этом.
Я промолчал.
- Она неплохо зарабатывала, - продолжила Моник, - но с деньгами обращалась по-дурацки. Могла дать их любому, кто ей споет любую небылицу. Ее родителям будет ее не хватать. Как и отцу Маркони. Она вечно давала ему деньги на детей, на миссии и на калек. Я ей все время талдычила, что это глупо, но она не слушала. Вы хоть и не кузен Анни, но слишком легко швыряетесь деньгами для полицейского.
- Мужчины, которых вы там видели… Вам было приказано расспрашивать их и запоминать, что они говорят?
- Я с ними не спала…
- Мне наплевать, чем ты с ними занималась, хоть пила чай с пирожными. Какие тебе были даны инструкции?
Она колебалась, и я выложил на стол еще пять сотен, но придержал пальцами.
- Конечно, я занималась с ними любовью, как и Анни, но все они утонченные мужчины. Со вкусом и культурные.
- Да уж конечно, - хмыкнул я. - Высококультурные и воспитанные.
- Там все записывалось на магнитофон. В прикроватных лампах встроены скрытые выключатели. Мне было приказано заставить их говорить о работе. Это такая тоска - мужчины, рассказывающие о работе, но они всегда рады об этом поговорить, верно? И еще как.
- Записи когда-нибудь в руках держала?
- Нет. Магнитофоны находятся где-то в другой части клиники. - Она покосилась на деньги.
- Было что-то еще. Анни делала не только это.
- Анни была дурой. И смотрите, к чему это ее привело. И к чему приведет меня, если не буду держать рот на замке.
- Ты мне не интересна, - сказал я. - Меня интересует только Анни. Что еще она делала?
- Она подменяла записи. Заменяла их. Иногда делала собственные.
- Она пронесла туда магнитофон?
- Да. Маленький такой, который стоит порядка четырехсот новых франков. Держала в сумочке. Я видела его как-то раз, когда залезла к ней в сумочку, чтобы позаимствовать помаду.
- И что Анни сказала по этому поводу?
- Ничего. Я ей не говорила. И больше к ней в сумочку никогда не лазила тоже. Это ее дела, меня не касаются.
- Этого магнитофона в ее квартире нет.
- Я его не брала.
- А кто тогда взял, по-твоему?
- Я ей не единожды говорила. Я ей тысячу раз твердила.
- Что именно?
Она задумчиво пожевала губу.
- А что, по-вашему, я ей могла сказать, месье кузен Пьер? Что делать магнитофонные записи в таком месте - опасное дело. В доме, принадлежащим таким людям.
- Каким таким?
- В Париже о таком вслух не говорят, но ходят слухи, что дом принадлежит министерству внутренних дел или СВДК, чтобы получать сведения от глупых иностранцев. - Она всхлипнула, но быстро взяла себя в руки.
- Ты любила Анни?
- Я никогда особо не ладила с женщинами, пока не познакомилась с ней. Когда мы встретились, я оставалась почти без денег, было всего франков десять. Я убежала из дома. Сдала вещи в прачечную, а потом умоляла их отменить заказ, потому что мне не хватало денег, чтобы заплатить. Там, где я жила, не было водоснабжения. Анни дала мне денег, чтобы полностью расплатиться - целых двадцать франков, - так что у меня была чистая одежда, чтобы искать работу. И она дала мне первое в жизни теплое пальто. Научила красить глаза. Выслушала меня и дала выплакаться. Говорила, что не надо жить, как она, постоянно меняя мужчин. Она бы поделилась последней сигаретой с незнакомцем. И никогда меня ни о чем не расспрашивала. Анни была ангелом.
- Похоже на то, судя по твоим словам.
- А, знаю я, о чем вы думаете. Считаете, что мы с Анни - пара лесбиянок?
- Некоторые из моих лучших любовниц - лесбиянки, - сказал я.
Моник улыбнулась. Я думал, она расплачется мне в жилетку, но она лишь шмыгнула носом и улыбнулась:
- А я не знаю, были мы парой или нет.
- А это важно?
- Да нет, не важно. Что угодно оказалось бы лучше, чем оставаться там, где я родилась. Родители по-прежнему живы. Только жить с ними - все равно что жить в осаде. Они очень экономно расходуют стиральный порошок, кофе. Из еды - рис, картошка, макароны с крошечными кусочками мяса. Много хлеба. Мясо только для особых случаев, бумажные салфетки - непозволительная роскошь. Лишний свет гасится немедленно, и они скорее напялят пару свитеров, чем включат отопление. В том же доме семьи ютятся в одной комнате, крысы прогрызли в полу огромные дыры - другой еды там для них нет, а туалет один на три семьи, и спуск вечно не работает. Тем, кто живет на верхних этажах, приходится спускаться на два пролета, чтобы воспользоваться краном с холодной водой. И при этом в том же городе меня водили в трехзвездочный ресторан, где выставленной в счет суммы моим родителям хватило бы на год. В "Ритце" один мой знакомый платил девять франков в день за присмотр за своим псом. Это примерно половина пенсии, которая причитается моему отцу по ранению, полученному во время войны. Так что типам вроде вас, швыряющимся деньгами и отстаивающим ракетную программу Французской Республики, ее атомные станции, сверхзвуковые бомбардировщики, атомные подлодки и что там еще вы защищаете, не стоит ждать от меня особого патриотизма.
Она закусила губу и сердито уставилась на меня, вызывая оспорить ее слова. Но я возражать не стал.
- Это вшивый, прогнивший город, - согласился я.
- И опасный, - добавила Моник.
- Да, - сказал я. - Париж именно такой.
Она рассмеялась.
- Париж - такой, как я, кузен Пьер: уже не юный, слишком зависящий от визитеров, приносящих деньги. Париж - как немного перебравшая алкоголя женщина. Слишком громко говорит и считает себя молодой и веселой. Но она слишком много улыбалась чужим мужчинам, а слова "я тебя люблю" слишком легко слетают с ее губ. Все вместе выглядит шикарно, и краски щедро используются, но если приглядеться, то увидишь глубокие морщины.
Она встала, взяла с прикроватной тумбочки спички и прикурила слегка дрожащей рукой. А потом обернулась ко мне.
- У меня были подруги, которые принимали предложения от богатых мужчин, которых они ни за что не могли бы полюбить. И я презирала этих девчонок, не понимая, как можно заставить себя лечь в постель с такими малопривлекательными мужиками. Ну, теперь я это знаю на собственном опыте. - Дым попал ей в глаза. - Это от страха. От страха перестать быть юной девушкой и превратиться в зрелую женщину, чья красота быстро увядает и которая остается одинокой и ненужной в жестоком городе.
Теперь она плакала. Я подошел и тронул ее за руку. В какой-то миг она чуть не уткнулась мне в плечо, но потом я почувствовал, как ее тело напряглось и застыло. Я достал из нагрудного кармана визитку и положил на тумбочку рядом с коробкой шоколада. Моник раздраженно отшатнулась.
- Просто позвони, если захочешь еще поговорить, - сказал я.
- Вы англичанин, - внезапно сказала она. Должно быть, услышала что-то в произношении или построении фразы. Я кивнул. - Это будут чисто деловые отношения, - проговорила она. - Оплата наличными.
- Не будь к себе так сурова, - сказал я. Она промолчала. - И спасибо, - добавил я.
- Сгинь, - ответила Моник.
Глава 17
Первым ехал полицейский фургон, квакая клаксоном. Его сопровождал мотоциклист в сине-белой форме. Он подносил ко рту свисток и периодически свистел. Иногда он ехал впереди фургона, иногда сзади. И махал рукой автомобилистам, словно желал мановением руки задвинуть припаркованные машины на тротуар. Шум стоял оглушительный. Автомобили уступали дорогу, некоторые охотно, другие нехотя, но после пары гудков и свиста заползали, как черепахи, на бордюр, на тротуар или на островки безопасности. За фургоном шла колонна: три автобуса с мобильным резервом, со скучающим видом взирающим на расползающиеся в стороны машины. В хвосте колонны ехала машина с рацией. Луазо проследил взглядом, как колонна удаляется по Фобур-Сен-Оноре. Вскоре машины продолжили движение в обычном режиме. Луазо отвернулся от окна, повернувшись обратно к Марии.
- Он играет в опасные игры, - проговорил он. - Очень опасные. В его доме убили девушку, и Датт дергает за все политические ниточки, чтобы не допустить расследования. Он об этом сильно пожалеет.
Луазо встал и прошелся по комнате.
- Сядь, милый, - сказал Мария. - Не трать зря калории.