- Ты думаешь, это разумно? - крикнула она мне вслед, но я уже была в пальто. Я должна была выйти на воздух.
- Я сейчас приду. Здесь со мной ничего не случится. Хочу немножко подышать.
Я взяла телефон из сумки, включила его, и он сразу же начал тарахтеть. "Вам поступило пять голосовых сообщений" - высветилось на дисплее.
- Жизнь дает о себе знать, - пробормотала я и вышла на улицу.
Ветер бросал струи песка мне прямо в лицо и насквозь продувал мою одежду. Жадное море в ярости билось о темные дюны, черные облака мчались по небу, то и дело закрывая луну. Здесь было страшно и в то же время спокойно! Я вспомнила, как чувствовала себя здесь в семнадцать лет, зимой, в этой заброшенной дыре, я вся кипела энергией и возбуждением, которым не было выхода. Эти наводящие ужас бетонные блоки, жилые кварталы, которые становились обитаемыми только летом, голая площадь, заполненная кучами наметенного песка и водой, опустевшие парковки. Котлован за нашим пансионом, раньше полный зарослей шиповника и ежевики, теперь весь застроен новыми виллами, летними домами богатых горожан. Красный кирпич, покрытый тростниковыми крышами среди песчаного колосняка. Сейчас эти дорогие жилища пустовали.
Я пошла к площади, мимо "Нептуна", шестиугольного бетонного здания, сильно напоминающего огромный НЛО, под сводами которого устроился ресторан. Может быть, там можно было выпить. Я втянула в себя прохладную влагу с моря и вспомнила, как мой отец всегда говорил, что морской воздух выгоняет из головы все заботы. На мою мать это не подействовало.
"Нептун" был еще открыт. Там было светло, тепло и, за исключением нескольких пожилых молчаливых пар, пусто. "Нептун" был оформлен так, как будто это был павильон на пляже: много фотографий и картин кораблей, севших на мель, рыбацкие сети и спасательные круги, керосиновые лампы над столами, песок на полу, расставленные повсюду пластмассовые пальмы для создания иллюзии, что мы находимся на пляже в каком-нибудь более райском месте, и у входа - симпатичный попугай.
Я села за столик у окна, накрытый на четверых, и пододвинула к себе пластмассовую подставку под тарелку с фотографией Бергена-ан-Зее в двадцатые годы. Пальто я перекинула на спинку соседнего стула. Потом достала телефон и прослушала голосовые сообщения.
Три раза звонил Геерт. Первый раз нежным голосом, извиняясь за свой глупый уход. "Марш, я беспокоюсь о тебе, дай о себе знать".
Его второе сообщение было более серьезным. "Где ты? Почему тебя нет дома? Почему не явилась петь, блин? Позвони мне".
Третье сообщение он наговорил явно вне себя от злости: "Мать твою, я имею право знать, где ты и мои дети!"
Потом зазвучал хриплый голос Стива: "Привет, это я, Стив. Знаешь, очень здорово, что я опять тебя увидел. Когда мы встретимся втроем с Мейрел? Позвони, мне нужно с тобой кое-что обсудить".
Последнее сообщение не записалось. Я услышала только звуки кафе, гудение голосов и какой-то странный треск. Я опять выключила телефон. Я не знала, надо ли мне звонить Геерту. Конечно, он имел право знать, где мы находимся, но что-то удерживало меня. Я все же не могла ему полностью доверять, и думать об этом было ужасно грустно.
- Мария? - Пышная блондинка-официантка уставилась на меня. - Вы - Мария Фос? Из "Дюн"? - она улыбнулась мне, и меня вдруг осенило:
- Дафни? Дафни Вейкер?
- Да, Мария! Как здорово, что ты здесь! - От радости шея у Дафни пошла красными пятнами. - Сколько же мы не виделись? Подумать только… Да уж никак не меньше тринадцати лет! Как у тебя дела? Подожди-ка, сначала принесу тебе чего-нибудь выпить. Что ты хочешь?
- Принеси мне пивка.
Она поспешила к бару, почти вприпрыжку от радости, что в эту сумеречную скуку ресторанчика с кроткими супружескими парами, которым давно уже нечего сказать друг другу, ворвалось вдруг что-то неожиданное.
Дафни была дочерью местного торговца рыбой, моя ровесница. В детстве мы играли на центральной площади и вместе ездили на велосипедах в школу в Бергене. Когда мы были подростками, по субботам вместе доезжали до центра Бергена, а потом наши дорожки расходились. Дафния была "диско", и мы, "альтернативщики", терпеть их не могли. Мы покуривали травку и пили американский виски, они затягивались "Мальборо" и глушили банановый ликер с соком. Она была блондинка с химической завивкой и ходила на дискотеку в "Блестки", я ходила в темное музыкальное кафе "Клетка". Я спала и видела, как бы поскорее уехать из этой дыры, она мечтала о карьере деревенской парикмахерши.
Дафни вернулась с пивом и стаканом воды и уселась напротив меня.
- Я отпросилась, все равно никого нет. Я сейчас заменяю. Ну, давай, рассказывай, чем ты занимаешься?
- Я живу в Амстердаме, у меня дочка и сын, пою в группе…
- Правда? У тебя есть дети? Вот уж никогда бы не подумала! Поешь в группе… Ты ведь всегда этого хотела? Как здорово. А что это за группа?
- Группа "соул". Называется "Хилерс". Старомодный соул, с трубачами. Перепеваем в основном известные песни.
- Ох, с ума сойти! И где вы выступаете?
- Да везде, куда позовут. День Королевы, праздники, свадьбы, собрания, фестивали. Ну а ты? Как дела у тебя?
- У меня-то? Хорошо. Мы живем здесь, за "Нептуном", в новом районе. У меня месяц назад родился ребенок, мальчик. Зовут Сэм. Я замужем за Крисом. Помнишь? Крис ван Бюрен?
- Крис, который занимался серфингом?
- Ну да. - Дафни хихикнула и опять начала краснеть. - Он теперь мостит улицы. Они вместе с Лукасом - ты, конечно, помнишь Лукаса - основали собственную фирму. "Мостильшики на море". Смешно, правда? Я вообще-то пока в декрете, но мой отец купил этот павильон, и у него сейчас напряженка с персоналом. - Она встала. - Как здорово, что мы повидались. А как твоя сестра?
- Думаю, ты должна знать это лучше, чем я. Вы живете рядом.
- Я ее почти не вижу. Вот Крис-то - да, он там у них работает. А Мартина, ее мужа, я иногда встречаю. С ней все в порядке, ты не из-за этого приехала?
- Да нет. Я здесь в отпуске с детьми.
- Они не ходят в школу?
- Ходят, но нам на время нужно было уехать. У младшего астма.
- Ага, - понимающе кивнула она. Потом окинула взглядом зал ресторана и осталась стоять у моего столика. - Он какой-то странный, этот Мартин, ты не находишь?
- А что?
- Ну, какой-то он чудной. Весь в себе. Никого вокруг не замечает, никто ему не нужен. Я тут недавно кормила ночью Сэма, а мне из окна как раз видна его комната, и вдруг я вижу, он бежит. Точнее: кто-то бежит. Я подошла к окну, чтобы лучше разглядеть, и увидела, что это он. В одних трусах! Я еще подумала: в этом доме плохая аура. Как-то так получается, что со всеми, кто в нем живет, что-нибудь происходит.
Она, казалось, вдруг поняла, кому это говорит, и ее шея вновь покраснела.
- Я не имею в виду тебя. И твою сестру…
- Ты имеешь в виду мою мать…
- Мне отец тут как-то сказал: все приезжие, кто здесь селится, сходят с ума. Твоя мать здесь не смогла. Вот и Мартин туда же, мне кажется.
- Ну, это еще далеко не все. Может, люди здесь просто обращают друг на друга слишком много внимания, других развлечений-то нет. Может, они с сестрой просто поссорились, или напились, или ради смеха бегали друг за другом, да мало ли что…
- Под дождем? - Дафни посмотрела на меня с насмешливой подозрительностью, выразительно мигая сильно накрашенными ресницами, потом сощурила глаза и наклонилась ко мне.
- Это просто чтоб ты знала. Не он первый… Пришлые не переносят здешнего ветра и открытого пространства. Ну ладно, подруга, пойду поработаю. Погоди, я дам тебе мой телефон, если ты надумаешь как-нибудь зайти к нам выпить.
Она записала свой номер на картонной подставке для пива и вразвалку ушла на кухню. Я еще и дня не просидела в этой затхлой дыре, а чувствовала себя так же, как тринадцать лет назад. Как только Анс может жить здесь, общаться с этими ограниченными, подозрительными людьми, которые до сих пор перемывают нам косточки и продолжают сплетничать о том, что произошло тогда. Они не взяли с меня деньги за пиво, и отец Дафни даже вышел из кухни, чтобы энергично пожать мне руку. Мне весело помахали, когда я уходила, но я знала, что мое неожиданное появление вызывает у них массу вопросов.
Глава 18
Когда я, запыхавшаяся и насквозь промокшая, вернулась домой, Анс все еще сидела в гостиной в кресле у камина, поджав ноги. Я подошла к огню согреть руки и только собиралась произнести тираду о погоде, как заметила, что она плачет. Подбородок и губы дрожали, а слезы капали даже с кончика носа. Я понимала, что мне сейчас надо ее утешать, но не решалась до нее дотронуться.
- Он позвонил, - всхлипнула она, протянув ко мне руку. Я схватила и сжала ее, словно в знак взаимной поддержки. Она сплела свои пальцы с моими, холодными и мокрыми.
- Этот урод! Этот гад! - она яростно покачала головой. - Я даже не знаю. Я просто не знаю, что мне теперь делать.
Я села около нее на каменном полу, все еще сжимая ее руку, и, как ни странно, мне это было приятно. Теперь Анс опиралась на меня. Я оказалась сильной, она была жертвой.
- Что он сказал?
- Он в Испании. В Мадриде. Он поехал в аэропорт и купил билет на первый подвернувшийся рейс. Он хотел уехать. "Чтобы расставить все по местам". Я спросила, сколько времени ему на это понадобится. Он не знает. Он позвонил, чтобы я не беспокоилась. Сказал: "Может, я вообще не вернусь". "А клиенты?" - спросила я. "Пусть катятся ко всем чертям" - так и сказал. Попросил меня отвезти свой архив в "ZHV", контору, где он раньше работал.
Она снова расплакалась, всхлипывая, сползла с кресла на пол и вдруг обняла меня, уткнувшись мне в шею и намочив мне щеку слезами. Я неловко гладила ее волосы и осторожно обнимала худенькие плечи. Я не могла вспомнить, чтобы мы когда-нибудь сидели так раньше.
- Я его люблю, - рыдала она. - Я так по нему скучаю. Только он один любил меня за всю мою жизнь. Он меня понимал. Ну как это могло случиться?
Я не знала, что ей ответить.
Анс вытерла рукавом слезы и подняла нос:
- Хватит плакать… Да пошел он! Сам захотел другой жизни. Все ясно. Проехали.
Она зло замахнулась и, поднявшись на ноги, пошла к двери, тихонько всхлипывая.
- Выпьешь вина?
Я кивнула, глядя в огонь.
Я чувствовала себя стервой. Я сидела, как чурбан, набрав в рот воды, когда Анс впервые в жизни нужна была моя поддержка. Почему же я ничего не чувствую, когда у нее горе?
Больше всего на свете я хотела бы обнять ее и утешить, любить ее, как полагается сестре. Мне ужасно хотелось помириться, хотелось, чтобы она мне доверяла и у нас были настоящие отношения, как у людей, знающих друг друга всю жизнь.
Мы молча пили красное вино и слушали треск поленьев в камине. Близость между нами растаяла так же внезапно, как и появилась. От алкоголя я раскраснелась, согрелась и стала сентиментальной. Две женщины, забытые Богом и всем миром, спасают друг друга и двух ангелочков где-то в дюнах.
- Надо жить дальше, - подняла стакан Анс.
- Мы не созданы для любви, - сказала я, но язык как будто спотыкался, я шепелявила, как пьяная.
- Знаешь, мы - как обезьянки, которых в целях эксперимента воспитывались приемной матерью без любви. Когда обезьянки выросли, они оказались не в состоянии любить сами. Они гнали прочь собственных детей. Мы с тобой не умеем любить. Нас никогда этому не учили.
У меня закружилась голова, и я не могла справиться со словами. Я хотела сказать, что не согласна с ней, я умела любить. Возможно, я не была идеальной матерью, но я бесконечно любила Мейрел и Вольфа. И старалась, чтобы они это чувствовали. Я любила Геерта, я заботилась о нем, забыв о себе самой. Но сказать ничего не получилось. Язык словно раздулся и совсем не ворочался, а губы были как замороженные. Комната кружилась перед глазами, и все почернело. Я услышала, как истерично визжит моя мать от злости и ужаса, как она бьет кого-то, потом мерзкий глухой звук железа, вонзающегося в тело, тихий стон моего отца. Я изо всех сил попыталась открыть глаза, но ничего не вышло.
Глава 19
Моя мать была результатом скоротечной интрижки между скрывающимся борцом Сопротивления и моей бабушкой, в те времена барменшей в одном из кафе в амстердамском районе Пейп. Она родилась в 1943 году в бабушкиной комнатке без единого окна прямо над кафе, выжила в холодные и голодные времена благодаря сердобольной соседке и после освобождения росла прямо в кафе, играя под ногами постоянных посетителей до тех пор, пока не пришла пора идти в школу, а бабушка перестала ее воспитывать.
Училась она блестяще, к великому удивлению бабушки, которая никогда не могла понять эту худенькую, замкнутую и очень серьезную девочку. Моя мать ходила за покупками, готовила, убиралась в комнатке без окон и ложилась с книжкой на кровать. Она не играла с другими детьми на улице и никогда больше не спускалась в кафе, где ее выводили из себя собственная мать и недоумки, которые там собирались. Бабушку тоже раздражала эта серьезная дурочка с ее пренебрежительным и осуждающим взглядом, особенно во время каникул, и когда мама заболела бронхитом и доктор рассказал о санатории "Био", бабушка жадно уцепилась за эту возможность. Доктор мог похлопотать, чтобы девочка провела каникулы в летнем лагере в городе Берген-ан-Зее, с такими же городскими "бледными поганками", и поправилась на свежем воздухе.
Санаторий "Био" оказался не летним лагерем, а истинным концлагерем строгого режима. Руки и ноги моей мамы терли щетками, пока они не огрубели и не покраснели, волосы щедро мазали скипидаром от вшей, а уши насильно выскребали дочиста. Моя мама, которая пятнадцать лет провела в безопасном одиночестве с книжками в своей комнате и научилась прекрасно о себе заботиться, теперь вдруг должна была спать в зале, где было еще пятьдесят других девочек, садиться за стол, где сидели уже двести детей, и подчиняться жестоким воспитательницам, которые заставляли ее есть кашу. Все, чем ее стошнило, аккуратно собиралось и снова складывалось на тарелку. Каждый вечер ее взвешивали. Кто поправлялся, получал призы, кто не набирал вес, оставался еще на неделю.
Ее постоянно высмеивали во время бесконечных прогулок и игр на пляже за то, что она такая неспортивная, ее выводили из себя хихиканье и сплетни в спальне, отсутствие тишины и собственной комнаты. Это был сплошной ночной кошмар.
К счастью, у нее оказалась неприметная внешность. Она научилась быть незаметной, и когда однажды отстала от группы во время прогулки по лесу, никто ее не хватился.
Все чаще ей удавалось сбегать с групповых занятий незаметно от остальных, и тогда она уходила в дюны или к морю смотреть на чаек и на людей. В пять часов она как призрак снова появлялась в группе, чтобы вместе со всеми отправиться за стол, где уже ждали перемолотое мясо и овощи, вываренные до состояния соплей.
Ее излюбленным местом была скамейка на дюне с видом на море, где начинался пляж. Там можно было сидеть и смотреть на море весь день. С утра появлялись семьи, родители, нагруженные сумками, стульями и пляжными зонтиками, вздыхающие и сердитые на детей, которые, визжа от восторга, носились по пляжу. По ним можно было сверять часы: около пяти часов начиналось движение в обратную сторону. Все уходили одновременно, с красными лицами, снова ругаясь, вздыхая и волоча поклажу, только дети теперь плакали от усталости и упрямства.
Самым прекрасным моментом на той скамейке было время после восьми вечера, если ей удавалось сбежать с вечерних занятий. Пляж пустел и тлел, как костер в лучах уходящего солнца. И тогда появлялся он. В голубой футболке, которая небрежно торчала из шорт, с мускулистыми руками и растрепанными белыми кудрями. Его загар был не красно-пятнистым, как у нее, а золотисто-коричневым. С сигаретой во рту он босиком таскал по песку пляжные стулья, составлял их в аккуратные ряды, собирал мусор, оставленный туристами, а потом садился с бутылкой пива, откинувшись на спинку стула, смотреть на море. К тому моменту моя мать уже спешила назад в "Био", мечтая, как прекрасно было бы смотреть с ним на красное солнце и никуда не торопиться.
Парень с пляжными стульями был мой отец. Тогда ему было восемнадцать, он был единственным сыном Пита и Анни Фос, владельцев пансиона "Дюны". Летом Пит и Анни арендовали кусок пляжа, жарили картошку и сдавали пляжные стулья. Гор, мой отец, отвечал за лежаки и чистоту пляжа, а все остальное время он был ужасно занят дочерьми немецких туристов, отдыхающих в "Дюнах". Гор был пляжным парнем, которого не портили соль и песок, и он мог покорить любое сердце своим загорелым телом, когда с разбегу бросался в море.
В то лето он сразу приметил мою мать. Эту тихую худенькую светловолосую девочку с пустотой во взгляде, которая вдруг появлялась на скамейке и вскоре снова исчезала, и ей было достаточно просто сидеть и смотреть вдаль. В ней было что-то трагическое. Как будто она ждала чего-то, сложив руки на животе, одинокая и загадочная. Она заинтриговала его. Ему хотелось ее рассмешить, увидеть, как она бежит по песку, посмотреть, как загорят ее тоненькие руки, а синие глаза засияют. Ему захотелось ее спасти.
Лучше бы он держался от нее подальше и просто женился на Гизелле, дочке богатого немецкого пивовара. Лучше бы он не подсаживался на скамейку к моей матери в тот необычно жаркий вечер. Лучше бы никогда не рассказывал ей о светящемся море, о его ночных кострах, потому что все это было не для нее. Потому, что в конце концов она сойдет с ума от песка и шума ветра и волн, она станет ненавидеть все, что он так любил. Лучше бы ему не влюбляться по уши в эту жердь с журавлиными ногами, никогда не смотреть в те умоляющие синие глаза и не видеть в них беспомощность.
Если бы только моя мать была увереннее в себе. Тогда она ни за что не выбрала бы парня с пляжа. Она бы не позволила выбрать себя первому попавшемуся типу, который ей заинтересовался. Лучше бы она оставалась одна со своими книжками в своем чистеньком городском домике. Может, она была бы одинокой, но никогда не стала бы такой несчастной, как в браке с моим отцом.
Но мои родители все же влюбились друг в друга и решили, что этого достаточно. Моя мать променяла комнатку без окон и свои книжки на комнату с видом на море, и поначалу ей ужасно нравилось быть так сильно любимой. Никто никогда не любил ее по-настоящему, а теперь любовь потекла рекой. Но мать оказалась бездонной бочкой. Ей все было мало, и она ничего не могла дать взамен.
Мой отец никогда не переставал любить ее. Даже когда она помешалась, кидалась на него с ножом и била по голове пепельницей, он любил ее. Так сильно, что как можно дольше скрывал мамину болезнь от всего внешнего мира, чтобы ее от него не забрали.