4
Эвакуация, как утверждают сторонники белого движения, "была заранее подготовлена и прошла блестяще: все, кто хотел, уехали". Ко второй половине октября против так называемой Русской армии и казачьих войск численностью около сорока тысяч человек были сосредоточены сто сорок тысяч отборных войск и армия Махно.
Врангелю и казачьим атаманам было ясно, что их конец близок.
Для эвакуации армии и беженцев в портах Крыма было сосредоточено около 160 кораблей.
Согласно плану погрузка на суда армии и беженцев распределялась следующим образом: в Севастополе части генерала Кутепова, в Феодосии кубанские и терские части, в Керчи Донской казачий корпус и, наконец, в Евпатории Донской офицерский резерв, Донской Войсковой Круг, Донской кадетский корпус.
Евпатория, поскольку там было начальство, разумеется, была эвакуирована первой и так стремительно, что не только многие беженцы не успели погрузиться на полупустые пароходы, но отстали даже оторвавшиеся от своих частей казаки и офицеры.
Вахмистр Иван Попов с четырьмя одностаничниками, вместо того чтобы погрузиться в Керчи на пароход "Харкас", памятуя неписаный закон дружбы "Сам погибай, а товарища выручай", тоже "оторвался" от полка, чтобы разыскать и, если нужно, помочь еще не оправившемуся от раны новопроизведенному генералу Кучерову, который, как ему было известно, все еще находился в евпаторийском госпитале.
И судьба, тронутая, видимо, такой истинной дружбой, снова пощадила генерала. Он не сел с частью чинов Донского офицерского резерва на пароход, идущий в Румынию, только потому, что на пристани его разыскал полковой разведчик Чепига по прозванию Рыжий Черт и сообщил, что вахмистр и одностаничники ищут его "с самого ранья". Пока они нашли друг друга, пароход отчалил, с тем чтобы через три дня утонуть со всеми пассажирами неподалеку от Аккермана. А когда на следующий день они подъехали к пристани, забитой военными и беженцами, оказалось, что начальство ударилось в панику, приказало прекратить погрузку и отдать концы. Оставшимся частям было велено идти походным порядком либо на Керчь, либо на Севастополь. Среди оторвавшихся и опоздавших оказалась и политическая часть штаба их 2-й Донской конной дивизии во главе с есаулом Подалковым. Все они и двинулись в Севастополь, рассчитывая найти там порядок и спокойно погрузиться и отплыть. Тем более что у Подалкова было предписание штаба главковерха всем военным и гражданским властям оказывать им содействие в эвакуации.
Усталые и голодные, они прибыли в Севастополь. Шла погрузка армии Кутепова. Царил хаос. Корабли брали штурмом. Беженцы в панике метались с Графской пристани в Северную бухту и обратно. Мест для прибывших из Евпатории не оказалось. Донцам предложили идти походным порядком в Керчь.
Помог Врангель, приказав командующему флотом во что бы то ни стало найти перевозочные средства и эвакуировать донцов, которых набралось уже более пятисот человек. Он даже предложил Кучерову место на своей яхте "Лукулл". Кучеров отказался, а барон не настаивал. 14 ноября на рассвете они погрузились на миноносец "Гневный". Команда его разбежалась уже давно. "Гневный" стоял на ремонте с разобранными машинами, с расклепанной вверху броней и без руля. Доставить его в Константинополь должны были катера "Гайдамак" и "Запорожец". Людей набилось на "Гневный" битком, свыше тысячи человек. Начальником эшелона был назначен генерал Думбадзе - грозный комендант города Ялты при Николае И.
Из Северной бухты "Гневного" привели на буксире к Графской пристани. Было около 10 утра. Надо было "добрать" воды. В Северной водокачка не работала. У главного причала стоял старый черный "Лазарев". На него последним грузилось Донское атаманское военное училище. Юнкеров срочно вызвали из Джанкоя для несения охраны Севастополя и штаба главковерха и наведения порядка в эвакуации.
Кучеров смотрел на старого "Лазарева" и вспоминал, как плыл на нем из Севастополя в Новороссийск. Смотрел с благодарностью, как внук на деда, который учил его уму-разуму, не бояться моря и понимать красоту мира.
Часа через два, добрав воды, консервов и галет, "Гневного" потащили из гавани.
Юнкера, атаманцы, закончив погрузку, строились на палубе "Лазарева". Глухо прозвучала среди тишины команда: "Руби концы!" - "Некому их отдавать", - подумал Кучеров.
- На молитву, шапки долой! - И, отдаваясь эхом по безлюдной, опустевшей пристани, понеслись знакомые слова: "Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое..."
Кучеров поглядел по сторонам. Рядом стояли его разведчики. С хмурыми лицами, затуманенными глазами. С тоской смотрели они на русскую землю, которая отныне, после жестокой, отчаянной борьбы, героических усилий, величайших и гнуснейших подлостей, побед и поражений, станет для них мачехой. "Кому было все это нужно? - подумал Кучеров. - Во всяком случае, не им, этим простодушным детям тихого Дона". И щемящее чувство стыда перед казаками, перед старым дедом "Лазаревым", перед самим собой и, наконец, перед великой Отчизной, которую они волею страшного рока разоряли, оставили голодной, утопающей в крови.
И в этот миг генерал почувствовал сильное пожатие руки Ивана Попова, словно подтверждающее мысли друга. И так стояли они долго, глядя на удалявшуюся русскую землю, красивый, статный генерал и огромный широкоплечий вахмистр, и слезы текли у них по щекам, горючие, покаянные...
Было тихо, волна еле слышно плескала о борты миноносца, спереди доносился едва уловимый рокот моторов "Запорожца" и "Гайдамака".
5
Судьба, видимо, берегла этих людей - они еще не выполнили всего того, что было им предначертано. Итоги еще не подведены. На обычно бурном в ноябре Черном море царил полный штиль. И забитый до отказа, перегруженный миноносец через шесть суток добрался к берегам Стамбула. Не тем гневным мстителем, что преследовал коварного "Гебена" или участвовал в потоплении гордости турецкого флота броненосца "Меджидия", а разбитым, никчемным железным остовом без машин и руля. Словно из него вынули ум и душу. И на борту его были не лихие и веселые черноморские матросы, полные задора и надежд, а опустошенные, охваченные отчаянием и тоской люди, которым предстояло до конца своих дней влачить жалкое существование на чужбине, называться русской эмиграцией, идти все чаще на сделки со своей совестью, а многим превратиться в конце концов в подлецов, ненавидящих свою родину и свой народ.
К счастью, это произошло не со всеми!
Кучеров с Поповым и четырьмя разведчиками разместились на самом носу у туго натянутых буксирных тросов.
- Пожалуйста, - согласился комендант "Гневного" генерал Думбадзе, узнав, что среди людей донского генерала есть бывший матрос, - устраивайтесь на свой страх и риск, ну а если кого убьет, пусть пеняет на себя.
В переметных казачьих сумах оказалось немало еды. Было и чем промочить горло. Не хватало только питьевой воды. Выдавалась она строго по норме: кружка в день.
Труднее всего приходилось огромному Ивану Попову. И хотя сын степей тихого Дона лишь посмеивался да отшучивался, он весь как-то осунулся, и видно было, что его мучит жажда.
В ночь на четвертые сутки их плавания Кучерова разбудил сердитый шепот Ивана:
- Ты опять, Степан, за свое? У кого воруешь? У своих же товарищей? Хочешь меня напоить за счет женщин и детей?
- Ни в жисть я, Гаврилыч, такое не сделаю. Да убей меня бох! Разрази гром на энтом месте, если я не прихватил воду у коменданта. Шо, я нехристь какой, детей и женщин обижать?! У этого чертова Думбадзе воды цельный бак. Ей-ей, правда! Пейте, Иван Гаврилыч, и генерала напоим, - уверял Чепига, разводя руками и чуть приседая.
У Кучерова потеплело на сердце. "Нет, не все еще потеряно, - подумал он, - не умерло закаленное в боях товарищество, крепка еще дружба, нелицемерная, настоящая, казачья! И ведь этот Рыжий Черт рисковал собственной шкурой не ради себя". Кучеров невольно приподнял голову и посмотрел на щуплую фигуру Степана Чепиги, который присел на корточки перед вахмистром.
Рыжий Черт провел с ними всю мировую и гражданскую войны. Для него не существовало трудных заданий. Из опаснейших положений он выходил шутя и играя. Всегда веселый, полный жизнеутверждающей силы. За шесть лет войны он не получил и царапины.
Почувствовав взгляд, они оба опасливо уставились на своего генерала.
- Зараз, господин генерал, гутарю я вахмистру: по которой воде плыть, ту воду и пить, а они ни в какую. Зачерпнул ведерко, подсластил, поколдовал маленько - вода как вода, сколько ни пить, пьяну не быть. Попробуйте сами!
Кучеров напился, передал ведро Попову и сказал:
- Пей, Иван, досыта, вкусная вода, давно такой не пил, будто и не морская. Где это ты, Степан, колдовать так научился?
Попов фыркнул, потом молча взял ведро и начал пить.
- У меня, может, помните, был гнедой, здоровенный, вершка на три выше вашего, так вот он больше ведра зараз не пил. Убей меня бох! - и Степан опасливо покосился на ведро. - А научил меня один хиромант...
Вахмистр опустил на грудь ведро, отдышался, потом широко улыбнулся и сказал:
- Ну и брехун же ты, Степан! - и снова присосался к ведру.
- Ей-ей правда, чтоб мне с энтого места не сойти! У ворюги украл.
- Что ворам с рук сходит, за то воришек бьют! И запомни это, Степан, чтобы потом затылок не чесать, - заметил Кучеров.
- Наше дело маленькое, нас за чубы таскают и ладно, энто уж вам, нашим отцам, за себя и нас затылки чесать надобно.
Тем временем вахмистр, напившись, передал ведро лежавшим чуть в стороне разведчикам со словами:
- Не валяйте дурака и не прикидывайтесь, будто спите. Хватит воды всем. А там, гляди, скоро и Константинополь.
В Босфор они вошли на другой день утром. На рейде к тому времени стояло около ста тридцати кораблей. Между ними сновали турецкие лодки - кардаши продавали восточные сладости, инжир, свежие булки, фрукты, табак за деньги или выменивали за вещи.
Едва лишь "Гневный" стал на якоря, как его окружило несколько лодок. Турки в красных фесках кричали что-то гортанным голосом, прищелкивали языком, расхваливая, видимо, свой товар, жестикулировали и показывали что-то на пальцах.
Не прошло и пяти минут, как обе стороны отлично договорились. С борта спускали веревку, кардаш привязывал к ней корзину, ее тащили наверх, клали вещи или деньги (в первые дни "колокольчики" еще что-то стоили) и опускали в лодку. Потом начинался торг, и корзина под сочную брань казаков с двумя связками инжира и пышной константинопольской булкой, испеченной лучшими в мире пекарями-турками из вкуснейшей в мире крымской пшеницы, поднималась на корабль. И минуту-другую спустя содержание корзины исчезало в желудке покупателя. У тех, кто наблюдал за этой процедурой, текли слюнки. И по мере роста аппетита наверху росли цены внизу.
С иностранных пароходов выгрузили беженцев, союзники разместили их по лагерям неподалеку от Стамбула, обнесли колючей проволокой и поставили часовых, преимущественно зуаров и сенегальцев, предупредив, что народ они дикий, непонятливый, будут, чего доброго, стрелять без предупреждения. "Дикий" народ показал себя более человечным, чем их в то время хозяева-французы, и вопреки приказу стрелять по убегающим этого не делал.
Иронией судьбы крупнейший лагерь был разбит у небольшого, но знаменитого городка Сан-Стефано, где был подписан мирный договор, освобождавший южных славян от турецкого ига и где стояли победоносные русские полки, в. которых служили нынешние беженцы. Горечь, досада на собственное бессилие, неосознанное чувство вины и желание найти ее в ком-то другом, страх перед неведомым будущим, озлобленность на французов, англичан, итальянцев, американцев и прочих "союзников" России, чьи флаги победоносно развевались над Константинополем, подавляли дух и деморализовывали остатки белой армии.
Тянулись долгие, бесконечно долгие дни, а суда и боевые корабли уныло стояли на рейде Золотого Рога V Босфора, на мертвых якорях. На флагштоках реяли трехцветные и андреевские флаги, на баке отбивали склянки, по утрам и вечерам на кораблях выстраивались матросы и пели молитву. Время от времени на том или другом судне поднимали на стеньгу сигнал бедствия с требованием воды или хлеба. Флажок долго болтался на стеньге, а воины белой армии, скрежеща от ярости зубами и чуть не плача, смотрели, как французы разгружают на свои склады прибывшее из Крыма зерно, табак, вино и прочие припасы.
То Врангель на яхте "Лукулл", то казачьи атаманы на катерах бороздили воды Босфора, объезжали корабли и, стараясь вдохнуть в сердца своих воинов стойкость и мужество, попусту тратили слова - тоска и безнадежность все больше охватывали людей, и все чаще то тут, то там звучали глухие выстрелы самоубийц.
Союзное командование понимало, что создалась нетерпимая обстановка, что страсти накалены до предела, в любую минуту могут вспыхнуть беспорядки и разъяренные казаки и офицеры в три счета разгромят экспедиционную союзную армию и примутся за грабеж Константинополя. Нужно было принимать срочные меры.
В конце ноября началась разгрузка Константинопольского рейда.
Первыми с "Гневного" взяли беженцев. С последней их партией Думбадзе разрешил уехать и Кучерову с его казаками, поскольку 1-ю и 2-ю Донские дивизии направляли по железной дороге туда же на север, в Чаталджикскую область, в лагерь Санжак-Тэпэ.
В длинных, просторных, крытых железом деревянных бараках разместились беженцы, военные с семьями, офицерский состав и часть казаков. Остальные разбили сначала палатки, потом выстроили землянки.
Кучеров прожил несколько дней в офицерском бараке. Чувствовал он себя плохо, болела рана, и он целыми ночами не спал. Его раздражало все: и прочно установившееся ненастье, и окружающая его офицерская среда, которую, казалось, кроме карт и разговоров о женщинах, ничего не интересовало, и дурацкие приказы начальства, и союзники, показавшие свое истинное лицо, те самые союзники, за которых он так ратовал в 17-м и 18-м годах, призывая казаков оставаться верными данному слову и воевать против немцев. Раздражала и лагерная, похожая на тюремную жизнь, и отвратительная, все ухудшающаяся еда, и навязчивая мысль о непоправимо совершенной ошибке.
Прожив несколько дней в бараке, он переселился к Попову и разведчикам в вырытую ими землянку. Здесь, среди станичников, несмотря на сырость и холод, ему стало легче. И когда ему предложили переехать в административный центр лагерей Донского корпуса Хадэм-Кой, где находился штаб генерала Абрамова, Кучеров отказался, сославшись на болезнь.
Только тут, оставшись как-то наедине, вахмистр рассказал ему подробно все, что слышал, сидя на чердаке Блаудиса. Передал и табакерку и бумажник, взятые у английского разведчика, так и оставшегося неизвестным.
Они долго обсуждали, что делать со списком. Сохранить его или уничтожить? И если сохранить, то для какой цели? Попов считал, что документ следует передать советским властям.
- Хай новые власти голову с ними ломают, не то много наделают бед нашим людям, если список попадет в руки сволочам союзничкам. Какая власть в России ни на есть, она свой дом защищать должна. - Он ударил своим огромным кулачищем по колену. - И всем казакам надо подаваться на Дон. Нам с тобой, Петро, иное дело, тебя комиссары сразу в штаб Духонина, ну и меня, может, как дружка твоего закадычного, чтобы не скучал. А казакам тут делать нечего. Окромя как в конюхи идти к англичанам вроде калмыков Дзюнгарского полка! Срам!
Кучеров вертел в руках черную лакированную табакерку из папье-маше, подлинное произведение искусства XVIII века, созданное мастерами знаменитой французской фирмы "Мартен", и думал о том, что его друг, по сути дела, прав, сумев преодолеть в себе чувство ненависти к торжествующему народу и побороть ложный стыд перед товарищами. Он, Кучеров, сделать подобное не в силах. Не в силах, глядя в лица своим казакам, сказать, что их братья, сыновья и отцы отдали свою жизнь напрасно и сами воевали не за правое дело.
- Знаешь, Иван, - сказал он после долгой паузы, - поспешишь - людей насмешишь, поглядим, как там будет в России. Пусть народ сам разберется что к чему. А когда все утрясется, подумаем, кому и как передать список, покуда же пусть лежит в табакерке.
- Может, ножиком соскрести этих измалеванных баб, никто на нее и не позарится. А насчет народа - ведь мы тоже народ!
Вдруг в другой половине землянки затарахтела консервная банка. Чего только не делали из этих банок и для чего только они не служили! Из них ели, в них готовили, хранили табак. В Чилингирском лагере ими отделали церковный иконостас, соорудили люстры, подсвечники. А в Чаталджи устроили выставку кустарей. Пустые консервные банки валялись повсюду, возвышаясь горами и пригорками у бараков и землянок. И вот черт дернул бросить на пол пустую банку и, наверно, тот же черт дернул наступить на нее Чепиге, который, войдя своей кошачьей походкой в землянку, услышал восклицание вахмистра: "И всем казакам надо подаваться на Дон!" Человек он был любопытный, хотел послушать, да зацепил ногой за банку.
В тот же миг перед ним, точно из-под земли, вырос раздосадованный вахмистр. Его кулаки были сжаты, он весь наклонился вперед, словно готовился к прыжку, а глаза гневно и пытливо смотрели прямо в глаза. "Убьет, ни за понюх табаку убьет!" - подумал Чепига и, сделав удивленное лицо, спросил:
- Чего это вы, Иван Гаврилович, зенки на меня так таращите? Аль давно не видели? - Потом, опустив глаза, продолжал: - Ну лады! Кто богу не грешен, царю не виноват? Слышу, про Дон гуторите, полюбопытствовал, каюсь, - последнее слово он произнес, меняясь в лице, и совсем тихо, словно про себя. - Насчет того, чтобы казакам на Дон подаваться, я согласный, а до всего прочего - мое дело сторона.
На пороге появился Кучеров, он держал в руках табакерку и скручивал цигарку. Потом, сунув табакерку Чепиге, сказал:
- Давай, Рыжий Черт, закурим и поговорим ладком. Что нового слыхать в лагере?
- Нехорошие толки пошли: вроде не нынче-завтра первую и вторую дивизии, и Терско-Астраханский полк, и артиллерийские, и технические соединения французы отправят на Собачий остров.
- Собачий? Брехня! Нету такого острова! - рявкнул Попов.
- Лемносом он по-турецки зовется. - Степан Чепига заметно оживился, бледность с лица постепенно сходила. - У турок убить собаку - великий грех. И расплодилось их в Царьграде видимо-невидимо. Голодными стаями шастали по улицам, нападали на людей, бесились и все такое прочее. Потому турецкий султан велел изловить всех собак и отвезти на безводный, пустынный остров. Так и сделали. Вроде и воли аллаха не нарушили, и от собак избавились. Там они все околели от жажды и голода. Знать, и нам не избежать собачьей доли. Разрази меня гром на энтом месте, если ироды союзнички не спровадят казаков на Собачий остров!
- Неужто правда?
- За что купил, за то и продал. Казаки гуторят: "Негоже, мол, нам свои казацкие кости на чужбине сеять да с собачьими смешивать. Не поедем на Лемнос!"
- Лягушатники! Гады! Их бы самих, сволочей, туда отправить, а с ними и... - вскипел вахмистр и повернулся на стук к входной двери.
- Генерала Кучерова просят немедленно явиться в штаб генерала Абрамова.
Кучеров надел шинель, фуражку, взял из рук Чепиги табакерку, сунул ее в карман, молча похлопал разведчика по плечу и, обратившись к вахмистру, сказал:
- Пошел за слухами в Москву. Буду не раньше как к ужину. А вы соберите к тому времени надежных казаков.