4
В то время как Колков ждал Околова в Краснодаре, Алексей Хованский в Белграде провел операцию, раскрывшую "закрытую работу" НТСНП.
"Среда" в клубе НТСНП закончилась, как обычно, в 22 часа. Немногочисленная публика сразу же разошлась, один за другим покинули прокуренное помещение и "нацмальчики". Едва ли не последним ушел в сопровождении охранника, молодого студента, член исполбюро НТСНП Кирилл Вергун.
Внизу, у выхода, к ним присоединились попутчики, верные друзья Чегодова - Зимовнов и Буйницкий, им, дескать, по дороге.
Миновав отель "Москва", они пересекли Теразию и свернули на Краля Александра.
Свирепая ноябрьская кошава забиралась в рукава, под подолы пальто, пронизывала до костей и не давала идти. Редкие прохожие, уткнувшись носами в поднятые воротники, спешили изо всех сил, хватаясь то и дело за шапки. Было темно, сыро и промозгло. И только уставленные закусками витрины кафан светились ярко и манили.
А Вергуну хотелось есть. Пришел он в клуб рано и засел за финансовый отчет к завтрашнему заседанию исполнительного бюро. Не сходились концы с концами. Ускользали полученные Георгиевским от японцев суммы, неясны были расходы Байдалакова, и только все в порядке было у начальника разведшколы Околова, который сейчас находился где-то в Советском Союзе.
Шли молча. И вдруг у Ташмайдана, словно подслушав его мысли, Буйницкий остановился у кафаны "Код Далматинца", подхватил его под руку и сказал:
- Зайдемте на минутку, угощу вас такой штукой... Пальчики оближете!
Вергун нерешительно потоптался на месте, но, увидев, что Зимовнов уже схватился за ручку двери, жестом приглашает войти, последовал за ним.
Хозяин встретил Буйницкого как старого знакомого, провел гостей к свободному столу, жестом указал на стоявшую тут же вешалку и спросил:
- Что будем есть, господа?
- "Димлене мурине" и белого вина, того самого! - заказал Буйницкий.
Усевшись, Вергун огляделся. Посетителей было немного. Видимо, все завсегдатаи. За соседним столиком сидела, как ему показалось, необычная пара: высокий, смуглый, черноволосый мужчина с пронзительными серыми глазами, острым подбородком и тяжелыми рабочими руками и миниатюрная девушка с красивым профилем и необычно бледным лицом. Она время от времени прикладывала к глазам платок. "Выясняют отношения", - заключил он.
Не прошло и десяти минут, как стол был накрыт, поданы вино и рыба, и все принялись за еду.
Отведав блюдо, Вергун восторженно заметил:
- Ничего подобного в жизни не ел! - И переложил портфель с колен на соседний стул.
- Деликатес "Специалитет" острова Норчулы. Очищенную мурину разрезают вдоль хребта, натирают чесноком, лавровым листом, петрушкой, растягивают при помощи прутьев и коптят в ароматном дыму мирта и лавра. Две недели! А потом уже варят в капустных листьях, сдабривают оливковым маслом, винным уксусом, репчатым луком и еще какими-то специями, - объяснил весело Буйницкий.
- Дорогое блюдо! Чудесное! А вино какое? - заметил Зимовнов, держа в одной руке вилку, в другой - стакан. - По какому случаю пир?
- Именинник я! - улыбнулся Буйницкий.
- Ымыныннык! На четыре "ы"! Будь здоров! - поднимаясь с бокалом, крикнул Зимовнов. Его глаза весело поблескивали.
Все встали и подняли бокалы. И в этот миг Вергун услышал тихий стон и оглянулся. Сидевшая рядом за столиком девушка оперлась о стол, голова ее бессильно повисла, лицо, казалось, побледнело еще больше. Пошатнувшись, она медленно повалилась прямо на него.
Он подхватил ее. В миг подскочил Зимовнов и крикнул:
- Обморок! Скорей на воздух! - И они потащили ее к выходу.
Вергун вспомнил о портфеле только на улице, когда девушка уже пришла в себя.
- Портфель мой не взяли? - спросил он товарищей чуть не плачущим голосом. - Там документы! - И кинулся в кафану.
Стулья, где сидел он и куда положил портфель, были опрокинуты. С замиранием в сердце он заглянул под стол и уже со вздохом облегчения поднял портфель. И тотчас с ужасом убедился, что это не его портфель. Такой же точно, но не его!
- Все в порядке, - сказал Буйницкий, удивленно поглядывая на Вергуна, - ее хахаль посадил в машину, и они уехали. А что с вами, Кирилл Дмитриевич? На вас лица нет!
- Мой портфель! Пропал портфель! - прошептал Вергун одними губами.
- А это чей? - спросил Зимовнов, указывая глазами на портфель, который Вергун все еще держал в руках.
- Вроде бы у того серба был такой портфель. Перепутал, наверно. Да вы не волнуйтесь, выпейте! - и Буйницкий обратился к подошедшему хозяину: - Газда! Вы знаете эту пару?
- Они у меня первый раз.
- Взяли, наверно, по ошибке портфель господина, а свой оставили!
- Завтра, уверен, привезут. Впрочем, давайте откроем этот, может, установим личность. Или позвать полицию? Денег в вашем портфеле было много?
- Нет, нет! Не надо полицию! - всполошился Вергун.
- Сами разберемся! - заметил Зимовнов и, взяв из рук Вергуна портфель, раскрыл его и поглядел внутрь. - Здесь и деньги - две тысячи. Вот! Приедет он за ними. Никуда не денется! Посидим подождем его.
- К сожалению, господа, я обязан через полчаса закрывать, - глядя на часы, сказал хозяин, - на этот счет у нас строго. Полиция штрафует. - И обратившись к гостям, громко провозгласил: - Файрант!
Машина рванулась вперед, резко свернула на перекрестке и, все увеличивая скорость, помчалась вниз. Девушка тем временем стерла носовым платком с лица белила, погляделась в зеркало, подкрасила губы и, подарив "товарищу" ослепительную улыбку, спросила:
- Ну как, Олег? Хорошо?
- Здорово, Зорица, ты настоящая актриса! - Чегодов с восхищением посмотрел на девушку. Помощником в операции у Зорицы был молодой серб, скромный парень, которого Чегодов, знакомя неделю тому назад, предупредил: "Смотри, друг, не влюбись! Она занята! И ее кавалер такой, что может убить на месте!" Но не назвал парню Аркадия Попова. Олег тогда засмеялся.
- Отлично! На пять с плюсом сыграли!
На углу Кнеза Милоша и Дурмиторской машина остановилась. Девушка попрощалась, каблучки ее торопливо застучали по асфальту в сторону Сараевской улицы. А спустя пять минут из темноты к машине подошел Хованский.
- Ваше поручение выполнил, - небрежно прошептал Олег. - Вот она, вся филькина бухгалтерия. - И протянул Хованскому портфель.
- Эх ты! Не понимаешь, тут вся энтээсовская кухня, - сдержанно сказал Алексей.
- Да какая у этой шляпы Вергуна кухня! - засмеялся Чегодов.
- Это же элементарно. Во-первых, здесь все денежные поступления: чья разведка и сколько дает. Во-вторых, куда и по каким каналам уходят эти деньги. Уже этого достаточно. Сегодня ночью мы все это отработаем, чтобы завтра утром вернуть. А то беднягу кондрашка хватит.
...На другой день, когда Вергун зашел в кафану "Код Далматинца" и открыл только рот, хозяин, широко улыбаясь, протянул ему портфель.
- Уж извинялся, извинялся. "Впопыхах, - говорит, - схватил портфель и только утром заметил, что чужой". А у него там деньги. Не такие большие, но все-таки. Ну вот, а вы волновались! И не стоит благодарности. Заходите! Угощу вас в другой раз макрелью с грибами! Вот это блюдо! - И он поднял высоко руку и погрозил кому-то пальцем.
"Слава тебе господи! - подумал Вергун, убедившись, что все в портфеле на месте. - Шутка сказать - вся подноготная союза! Попади это врагам - мне лучше не жить!.."
5
Околов прибыл в Ленинград рано утром. Побродив по городу, он только к вечеру с тяжелой душой направился на квартиру к сестре. Предстоял трудный разговор начистоту, без обиняков; он понимал, что ему неведомы сложившиеся у людей за последние двадцать лет взгляды, взаимоотношения между мужчинами и женщинами, отцами и детьми, начальниками и подчиненными, братьями и сестрами... Изменился даже язык, толковый словарь Ушакова помечал такие слова, как "генерал", "господин", "гусар", устаревшими. Резко отличалась и русская речь, в нее вошло взамен старых множество новых слов, выражений, оборотов. Изменилось и само произношение. Культурный, классический язык старого чопорного Петербурга сменился на московский акающий говорок.
"Неужели, - думал он, - и Ксения, умная, справедливая сестра, тоже обольшевичилась? Нет! Не может быть!"
Натыкаясь на суетливых, как ему казалось, бестолковых уличных прохожих, он подошел к ее дому и стал дожидаться возле ворот.
"Какой стала Ксения - родная кровь, какой? - билась в его разгоряченном мозгу неотвязная мысль. Встреча с сестрой и память о прошлом была и радостной, как весенний день, и тяжкой, как головная боль. - Узнает ли?"
Околов увидел сестру издалека, когда она быстро переходила улицу. Она узнала его сразу и, словно споткнувшись, замедлила шаги. Он увидел, как взметнулись ее брови, испуганно расширились лучистые помолодевшие глаза.
- Жорж! Господи! - Она кинулась к нему и обняла тем теплым порывистым материнским объятием, как когда-то давно-давно в далеком детстве, и он почувствовал на своей щеке слезы матери.
- Вернулся, наконец-то... - Ей хотелось спросить: "Значит, ты все понял?" Но вместо этого лишь однозвучно шептала: - Я рада, рада!..
- Я здесь, Ксюша, нелегально, - освобождаясь от ее объятий, прошептал он сурово. - Нам поговорить надо...
- Поговорить... Да, да! - Она торопливо вытащила из сумочки носовой платок и, вытирая раскрасневшееся лицо, продолжала: - Конечно, Жорж, конечно... Ну так говори, говори же!
- Если ты думаешь, что я приехал мириться с Советской властью...
- Ты приехал бороться с этой властью? - перебила его сестра, и в ее голосе зазвучала горечь.
- Я всегда был откровенен с тобой... Вопрос стоит: быть ли Советской власти или не быть нам?
Ксения отшатнулась от брата. Глаза ее померкли, похолодели, губы плотно сжались.
- Я тоже буду откровенна.
- Ни капельки в этом не сомневался.
- Погоди, погоди... - Она потерла лоб тыльной стороной ладони и, не глядя на брата, произнесла: - Ты ошибался... И сейчас ошибаешься...
По тому, как она склонила голову и отвернула от него внезапно постаревшее лицо, он догадался, что намеревается сказать ему родная сестра, и все еще не верил своей догадке.
- Говори, Ксюша, говори.
- Союзницы во мне не ищи. Не по пути нам с тобою, - твердо заключила она.
- Ксения! Послушай, сестра! - Околов схватил ее за руку и крепко сжал локоть.
Чувствуя, как дрожит рука брата, она решительно разжала его цепкие, жесткие пальцы и, направившись к скверу, проговорила тихим, вымученным голосом:
- Пойдем отсюда.
Околов молча последовал за сестрой. А она шла, задумчиво опустив голову, и время от времени смахивала набегавшие на глаза слезы. В сквере одиноко горели редкие фонари, под ногами шуршали листья, все тонуло в густых сумерках надвигающейся ночи. Увидев стоявшую в стороне скамью, перед клумбой, где еще белели астры, они уселись. Чужие, непримиримые.
- Мне очень тяжело, - сказала она, скользнув затуманенным от слез взглядом по ряду редких фонарей, которые показались ей какими-то оборотнями, бредущими куда-то среди полного мрака. - С детства ты был упрям и бессердечен. Тебя не трогали ни материнские, ни мои слезы. Ты всегда добивался своего, но на этот раз...
- Ксения! Что случилось? Мы в разных лагерях?.. Давай поговорим спокойно. Как ты живешь, что вообще делаешь? - Он был явно обескуражен.
- Не будет у нас спокойного разговора. "Что случилось?" Ты плюнул мне в душу. Да как ты посмел ко мне явиться таким? Ты бы на моем месте предал меня немедля властям, но меня удерживает клятва перед умирающей матерью. Ты ведь, наверно, пришел с пистолетами, с бомбами... Как мне теперь глядеть в глаза товарищам?
Околов сидел, опустив голову, и время от времени бросал исподлобья на сестру недобрые взгляды.
- Смотреть в глаза товарищам, - гортанно, нажимая на букву "р", протянул Околов, схватив сестру за руку. - А какие песни ты пела двадцать лет тому назад?
- Пусти! Ты делаешь мне больно! - Она с силой вырвала руку. - Двадцать лет!.. За это время во всем мире народилось много, много миллионов людей, в том числе и я, заново. Ты можешь понять, что такое второе рождение?
- Стараюсь, сестрица, стараюсь, да не хочу поверить... Не могу. - Он судорожно перевел дух.
- А ты поверь и не прячься от правды.
- От какой правды?
- Правда одна на земле...
- Тебя что, окрестили заново! Обольшевичили! И ты запела: "Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем"? А когда кричали: "Даешь Европу!" - ты тоже поверила? Да? - Околов сжимал кулаки, ему хотелось ударить сестру.
- Погоди. Речь ведь не о том. И к чему споры? Вот тебе мой совет, совет сестры, которая любила тебя как сестра и мать. Оглянись по сторонам. Открой глаза, замечай плохое, но замечай и хорошее, слушай плохое, но слушай и хорошее и щупай все руками и пойми, за какой срок это сделано и какими неумелыми еще руками. Задумайся над тем, что принес ты, что можешь дать ты этому народу? Новое учение? Более совершенную форму правления? Счастливую жизнь? Нет, нет и нет! Тобой руководит психология побежденных, вы ослеплены ненавистью, любовь ваша эгоистична, вы патриоты другой, несуществующей России. Пойми, старое мертво, его не воскресишь...
- Мы и не хотим его воскрешать. Наша задача освободить народ от чуждого ему коммунистического строя...
- Почему чуждого? Вы задумали навязать народу нечто подобное тому, что он недавно сверг, и снова залить родную землю кровью? Опомнись! - Она посмотрела на брата, глубоко вздохнула и упавшим голосом, словно про себя, продолжала: - Кажется, я попусту трачу слова, вижу, как ты даешь понять, что неустрашим, хладнокровен и крепок, как гвоздь, и готов терпеливо выслушать что угодно, но выдают тебя глаза, хоть ты и стараешься их отвести, они горят по-волчьи. Гнев плохой советчик, негоже мне далее с тобой оставаться. Прощай! - И она встала и пошла, вся как-то согнувшись и волоча ноги, словно ждала выстрела в спину. Чтобы провести бессонную ночь в мучительных угрызениях совести.
Околов смотрел ей вслед, и в нем боролись противоречивые чувства - и злость, и жалость утраты, и разочарование от несбывшейся надежды, и, наконец, досада на себя, своих учителей там, на Западе, и на этот непонятный уже ему русский народ, ради свободы которого он пришел, рискуя жизнью, сюда. "Не протянула руки, не оглянулась, обозвала волком, а я-то старался ее оберечь и даже Георгиевскому сказал, что ее зовут Ольгой", - думал он, глядя на тонущую во мраке фигуру, и щемящая тоска, как старая наболевшая рана, заполнила все его существо. Вспомнились эвакуация из Керчи в 20-м году, прощание с родиной, слезы на глазах у мужчин, рыдания женщин, и вот снова прощание и та же щемящая тоска. "Побеги, останови ее, откажись, еще не поздно, ступи на другой путь!" - шептало ему сердце. - "И тебя расстреляют или сошлют заживо гнить в лагере!" - возражал рассудок.