* * *
Целиком захватил привезенный из Баку шифр и тов. Кривцова и его нового начальника, московского тов. Майзеля. Аз. ГПУ отправлена телеграмма: "Тов. Кривцов необходим для работы здесь. О всех новых сведениях по делу Утлина сообщайте немедленно".
Вот вывод союзного ГПУ: эта шифрограмма несомненный ключ к таинственным событиям в Баку. Она должна быть раскрыта, она будет раскрыта во что бы то ни стало, - за это ручаются Майзель и Кривцов. Пока что, они поневоле выучили всего Пушкина наизусть. Нефть, транспорт, уголь не дают им покоя. Это Н.Т.У. должно означать что-нибудь совсем иное. Испробована тысяча комбинаций букв на шахматной доске; остались непроверенными еще многие тысячи других - но шифр должен быть найден! Майзель и Кривцов готовы отдать за это жизнь, как отдал ее тов. Борис в Баку.
* * *
"На восьмом раунде чемпион мира, замечательным ударом на четверть ниже сосковой линии, бросил противника на землю…" Как всякий настоящий британец, Стон из всей своей ежедневной "Дейли Кронайкль" больше всего ценит страницу шестнадцатую, - спорт. Но сегодня ему, к сожалению, не удалось проследить до конца подвиги маэстро, затмившего Джефриса и Джонсона: звонок, - сэр Вальсон требует мистера Стона в кабинет.
Делу О'Дэти придано чрезвычайное значение. О'Дэти в СССР, - мистеру Стону надлежит вернуться к прежнему месту работы, - в Ленинград. Правда, это не вполне безопасно, но хозяева сказали - "именно" мистер Стон должен быть польщен. Сегодня же мистер Стон на экстренно снаряженном аэро выбывает в Ревель. Это кратчайший путь.
* * *
Здоровый организм Петрова понемножку берет свое, сегодня он уже может написать несколько строк на Советский 24, в Ленинград, своей Вере.
Это письмо дойдет дней через пять, через неделю, а пока что Вера обречена томиться в неведении относительно судьбы любимого человека, вдали от нее сражающегося с упорными, ничем не пренебрегающими врагами. Давно уже нет писем. Бывали и раньше задержки, - из-за работы, но теперь уже больше месяца, как он молчит.
Сегодня, в воскресенье, она отказалась пойти с подругами в кинематограф, хотя теперь именно первые дни новой нашумевшей фильмы советского производства… И особенно тоскливо в такие свободные от работы дни сидеть дома, когда в голову, помимо воли, лезут всякие тревожные предположения.
Звонок… Кто бы это мог быть?… Вот нечаянная радость: Соловьев, близкий приятель Феди. "Ты откуда? Столько времени не видались!.." "Откуда? Как это считать? Владивосток - Мурманск. Сейчас из Мурманска. Да я не один. Вот посмотри, привез из Англии славный подарок для всех нас и наших. Вот, мой новый друг, инженер О'Дэти. К сожалению, по-русски ни слова. А вот и другой новый знакомый, тов. Уислоу. Тоже русского не знает. Ну, обойдемся. Да, матросы у нас его перековеркали в Отвислого. Да, что ж я! А Федя-то здесь?". "Ах, нет. Он уже два месяца в Баку на серьезной работе по гепеу'ской линии. Давно уже нет писем, и я страшно волнуюсь".
Тысяча вопросов, множество новостей. "А что он писал за последнее время?" - "Да очень мало пишет… Ну, много работы, конечно… писал, что как раз в последнее время вел страшно сложное запутанное дело… Мне кажется, по почерку, нервничает, хотя и уверяет, что все нипочем, как все вы…"
* * *
Сам сэр Вальсон не узнал бы теперь мистера Стона… Да это, действительно, не мистер Стон. Это вятский купец Карякин, по личным делам приехавший из Котельнича в Ленинград для продажи масла; но надо сказать, что с тех пор, как два дня назад он благополучно перебрался через границу, где-то около села Синего, уже не первая фамилия вместе с новым костюмом меняет его природные свойства. Черт возьми! Надо быть очень настороже купцу Карякину!
Малокультурная страна. Не очень-то любят здесь английских шпионов. Прямо с вокзала и по пути несколько раз с шиком переменив трамвай на извозчика и извозчика на автомобиль, приехал бородатый вятич в приготовленную племянником квартиру. Дельный работник, как-никак, этот племянничек. Неудача серии Н.Т.У. - совсем не его вина. Роковое стечение обстоятельств. Во всяком случае, на этот раз, он достоин всяких похвал. "О'Дэти вчера приехал в Ленинград вместе с командиром "Воровского" и с тем глазговским Уислоу. Вчера же все они были на Советском 24, у той женщины, с которой жил Петров, если угодно вспомнить мистеру Стону".
"Вы представляете себе возможным организовать похищение ирландца?"
"Ни под каким видом. Это немыслимо по тысяче причин".
Стон того же мнения. Он знал это заранее. Это могут предполагать люди, пусть весьма почтенные, но совершенно не знающие здешней обстановки.
"Но О'Дэти надо все-таки ликвидировать".
"Жаль, что нам запрещено пользоваться лимонным газом. Как облегчил бы он нам работу на юге. Я сам получил маленький балончик, - степень третья, - приятная штучка. Но тотчас же за ним пришло категорическое - "нельзя".
"Да, это нельзя, к сожалению, я должен вам повторить, особенно теперь, когда этот идиот поставил нас под прямую угрозу глупейшего раскрытия так хорошо приготовленного дела".
"Ну, во всяком случае, не беспокойтесь. В конце концов, безвыходных положений нет. На этих днях с ним будет покончено".
* * *
"Вот что, товарищ О'Дэти. С вашим делом надо ехать в Москву, я уже это выяснил. Мне придется пробыть здесь еще два дня, а потом поедем вместе. Но тут я буду очень занят, а чтобы вы не скучали, я просил товарища Веру уделить вам хоть вечера. Ну театр, кинематограф… Вы и она владеете немецким языком, значит, кое-как объяснитесь…"
* * *
Бисквитный король, сладкий дедушка, лорд N между девятью и девятью с четвертью, то есть между чеками № 24567 и 24587, вместе со стаканом очень крепкого кофе и яйцом всмятку проглотил приятное сообщение: "Концессия, несомненно, будет получена в первой половине июня. Следует предпринимать шаги по ее реализации, ввиду крайне строгого отношения к фиктивным предприятиям".
Развлекает всеми мерами Вера своих милых, но не знающих русского языка гостей. Не совсем-то это легкая задача. В театр их не поведешь - не поймут ничего, на лекцию не сходишь… Остается только "великий немой", который говорит на языке, равно понятном всем национальностям. По счастью, оба они очень любят кино. "Пикадилли" манит "Агонией земли", а "Гранд-Палас", - "Эликсиром жизни", - грандиозные постановки Совкино.
Решено идти на "Агонию". - О'Дэти и Уислоу интересно то, что там изображены и Англия и СССР. И потом, такая "колоссальная драма".
Кончилось… Толпа теснится у выхода… Дэти в восторге. В давке спускаются по лестнице. Но в выходных дверях какая-то особая теснота. Инженер осторожно ограждает Веру от толчков. Вдруг вскрикнул и обернулся: что-то резко и остро укололо его в локоть… "Что с тобой?" спрашивает Уислоу… "Да ерунда… Обо что-то здорово укололся…" Смех…
По проспекту 25 октября в теплый майский вечер, переходящий в белую ночь, молодые англичане, смешавшись в бесконечном людском потоке, провожают Веру домой.
Уислоу болтает, как всегда, на своем полиглотском наречии. Но О'Дэти почему-то неразговорчив. И эти белые сумерки утомляют его, да, кроме того, ему сегодня что-то нездоровится…
На углу проспекта Володарского он, неожиданно покачнувшись, остановился: "Простите… мне вдруг… мне совсем плохо…" И не успели еще обернуться Вера с Уислоу, как колени его ослабели, перед глазами поплыли разноцветные узоры… Медленно оседая, инженер О'Дэти опустился на панель…
В больнице имени Мечникова, в палате для подвергшихся действию ядов, на третьей койке от окна медленно угасает сотрудник Ростовского ГПУ, пожелавший умереть в родном городе. А рядом, пока еще тоже совсем плох, с огромной опухолью на локте, инженер Дэти.
Сегодня Соловьев получил ответ из Москвы на свое письмо о Дэти.
Ни он, ни сам Дэти не предполагали, что это так важно.
"Профессор Попов, вы должны приложить утроенные усилия, чтобы спасти этого человека".
"Ну, это не такой страшный случай, благо захватили в самом начале; посредством укола в локоть, был вспрыснут яд, который не успел еще рассосаться. Выживет! не беспокойтесь!"
"Спасибо, профессор. Этот товарищ чрезвычайно нужен Республике. Ведь он единственный, кто знает тайну лимонного газа…"
"Как!" перебил профессор.
"Ну да. Он и есть изобретатель этого газа".
* * *
Лорд N сегодня может известить своих компаньонов, что хлопоты о получении самшитовой концессии на Кавказе, которые велись от имени известного объединения деревообделочных фирм Британии, увенчались долгожданным успехом.
"Нам пришлось пойти на все условия, поставленные Советской властью".
Концессия не обещает быть слишком прибыльной…
"Это совершенно неважно… Какое нам дело до этого самшита… Н.Т.У…"
Вальсон, на основании полученных директив, делает предписание агенту Мак-Кину в Баку. Брук зашифровывает его. Мак-Кину предложено выехать в качестве инженера Самшитс-Компэни к месту разработок…
После неприятной встречи у магазина Шах-Назарьянца Валентиночке и Брегадзе пришлось, выбравшись из Баку, временно поселиться в одной из ближайших дачных местностей… Но ненадолго. Брегадзе недоволен. Опять какое-то предписание, опять надо укладываться и ехать.
Глава VI. Подарок с неба
Дорого бы дал Петров, чтобы можно было ему сейчас проехать куда-нибудь за город. Но нет, как ни силен молодой организм, а тяжело, страшно тяжело дается ему победа над смертью. В течение многих недель Петров то встает и, шатаясь, похудевший, желтый, как восковая кукла, небритый, бродит по веранде дома, где помещается лазарет, то снова валится с ног и по целым суткам лежит без сознания. О, эти убийцы из-за угла! Масками, гримом, засадами думают вырвать они у трудящихся всего мира то, чего не вырвали в борьбе лицом к лицу!
В конце июня доктор после осмотра: "Больной Петров просится домой. Разрешаю с завтрашнего дня считать выбывшим…"
Мягкий Бенц Аз. ГПУ проложил пыльные колеи от лазарета к маленькой уличке в центре города. И Петров у себя. Пред. Аз. ГПУ - дежурному: "За квартирой тов. Петрова установить надзор. Нельзя допустить, чтобы его еще раз вывели из строя. Я чувствую, наступает решительный момент".
Немудрое хозяйство у Петрова. Оно в порядке. Толстая Зоя Родоканаки успела привязаться к своему спокойному, тихому, всегда опрятному жильцу; она долго проклинала по-русски и по-гречески его врагов, когда узнала о ране, и добросовестно следила за всем. Одно только ее смущает:
"Что с Абреком?"
Плохо собаке. То ли от горя по раненому хозяину, то ли от чего другого, - совсем запаршивел Абрек. Целыми днями чешется - то лапами, то трется о вещи, шерсть лезет огромными клочьями, даже воет от бешенства несчастный пес.
Петров, возвратившись, едва узнал животное. Красавец, пушистый, длинношерстый - и вдруг! Из-под остатков шерсти сквозит отвратительная, омертвевшая, сухая шкура. Глаза едва смотрят сквозь опухшие веки, горячий нос, жалобное взвизгивание.
"Что это с Абреком?"
"Сейчас же сбегайте за ветеринаром! Как не стыдно было до этого довести собаку. Я никогда не видел такой страшной чесотки. Это ужас! Как вам не стыдно!" О, Зоя Родоканаки не виновата в этом. Она тоже никогда не видела ничего подобного… Она сейчас сбегает за доктором, она знает хорошего, военного, русского…
Петров повалился на диван, чуть ли не со слезами. "Бедный ты мой, что с тобой сделалось!" Не каждого человека так пожалеешь, как умного Абрека. Вот и сейчас, подошел, слабо повилял хвостом, тяжело вздохнул и лег у дивана. Но почти тотчас же вскочил и, слабо воя от нестерпимого зуда, начал чесаться, чесаться, чесаться… Что за дьявольщина! Неужели… Ах, неужели и его отравил какой-нибудь злоумышленник… Может быть… нет, но это такая дикая мысль…
"Товарищ ветеринар. Эта собака мне крайне дорога. Прошу вас, сделайте, что можно… Меня самого долго не было, и вот…"
Высокий, сумрачный украинец наклонился над Абреком. Абрек даже не ворчит на ветеринара, только смотрит слабыми, печальными глазами. Но ветеринар ворчит над Абреком. Видимо, он тоже первый раз видит так страшно далеко зашедшую чесотку. Его спина закрыла от Петрова собаку. Он осторожно щупает его пальцами. Да, вот так болячки! Нагнулся ниже. Сел на корточки, исследует долго и внимательно… И вдруг повернул к Петрову досадливые сердитые глаза.
"Вы, товарищ, шо, голову мне морочите, или шо?"
"Как морочу голову? Почему?"
"Да какого это беса чесотка. Разве это чесотка? Стар я, товарищ, чтобы надо мной смеяться! Сами лечите такую чесотку".
Петров даже привстал с дивана. Он ничего не понимает. Что случилось с угрюмым, собачьим доктором? Но и доктор долго еще и недоверчиво смотрит на Петрова. И неожиданно, сразу начинает хохотать, как сумасшедший.
"А-ха-ха-ха! Чесотка! О, хо-хо-хо! Болячки! Эх, товарищ, товарищ, уморил ты старого человека. И зачем, кому это треба? Так вы, значит, и сами не знаете! Ну, смотрите!".
У него в руках маленький острый перочинный нож. Что за черт? Что он делает? Велел Абреку встать, собрал на его загривке всю его облезлую, полуголую кожу и смело прорезал острием ножа. Резкое движение… "А! Постойте!"
У Петрова вырвалось восклицание безграничного изумления. Хозяйка, смотревшая в дверь, истерически взвизгнула и убежала. И тут… тут случилось что-то дикое, нелепое, невозможное. Вся лохматая, ужасная, бело-желтая шкура сенбернара сразу, точно распоротая перчатка, упала к его лапам. Одно мгновение и Петрову показалось, что это либо сон, либо он сошел с ума. Из шкуры сенбернара, как бабочка из куколки, выскочил прекрасный, стройный тигровый дог, мускулистый, с гладким хвостом, настоящий бисмарковский и со счастливым лаем бросился к хозяину на грудь. Что это, что это значит?
Но времени на удивление оставалось немного. Хохочущий, как ребенок, фельдшер взял в руки пустую шкуру, встряхнул ее и… небольшой, завязанный в газету пакет, нечто вроде тетрадки или пачки бумаги, скользнув из нее, упал на пол. В ту же минуту Петров, как коршун на добычу, бросился на него.
"Товарищ начальник, уверяю вас, я сам еще ничего не понимаю. Но, действительно, на собаке была одета вторая шкура, а под ней спрятан дневник Утлина за время с конца октября и почти до его смерти. Я бегло проглядел тетрадку; он писал очень осторожно, сразу понять ничего нельзя, но я уверен, тут мы найдем ключ ко всему… Алло! Вы слушаете? Я прошу вас не сообщать никому, до прочтения. Разберу на днях. Дневник поврежден, нужна некоторая работа. Да, да, конечно, копию, пришлите переписчика. Изумительно? О, еще бы! Приедете сами? Ну, очень рад, очень рад, валите скорее! Ну, всего лучшего! До свидания!"
"Товарищ ветеринар, вы партийный? Ага, последнего Ленинского призыва? Ага, ну вот, эта история будет вам экзаменом на сознательность и зрелость. О ней никто ничего не должен знать. По счастью, хозяйка струсила еще до момента превращения сенбернара в дога и убежала. Абрека я запру и сейчас же перееду на другую квартиру. Вы же помните: одно ваше неосторожное слово может наделать множество бед. Хорошо? Поняли? Ну и отлично!"
* * *
Странный дневник. Небывалый дневник. Неужели все написанное в нем правда? Но Утлину не было смысла лгать, все обстоятельства дела говорят против этого. Но если это правда… Сердце Петрова замирает в ослабевшей во время болезни груди каждый раз, как только он пробует представить себе, что будет, если только все в дневнике - правда. И страшно, и хорошо, и все яснее становится необходимость немедленно, не теряя ни минуты, распутать до конца кровавый узел, завязавшийся вокруг автора этих острым характерным почерком исписанных листов. "О, вот теперь ясно видно, что тому, кто убил Утлина, действительно необходимо было это сделать! Но какая опасность, какая ужасная опасность для всех нас, для всего нашего общего дела".
Эта пачка грязных, затрепанных, измятых, должно быть, видавших виды листков, повесть, которая удивительнее всех легенд, сказочнее всех сказок, известных человечеству: - потому, что она не легенда и не сказка.
Одна страничка, первая, очевидно, приписана не в порядке записей по дням, а позднее нескольких следующих за ней, но и ранее многих, после нее идущих.
"24 Ноября, 7 час. 30 мин. вечера. Сторожка близ Ак-Мечети.
Несколько случайностей, происшедших за последние дни, изменили и, видимо, еще изменят всю мою жизнь. Приходится изменить и ведение дневника. Но хорошо, что вообще веду его. То, что мне удалось открыть, так важно, что послужит эпохой не только в моей жизни, но и в жизни всего человечества. Жалкая ерунда, которую я заносил до сих пор в свои тетради, теперь здесь положительно неуместна. Беру часть записи, начиная со вторника 19-го, и буду вести ее снова. Боюсь даже приблизительно оценивать значение захвативших меня событий; во всяком случае, еще не произведя опытов с ним, еще не исследовав "его" хорошенько, - вижу ясно, как "оно" перевернет всю нашу технику, все производство, а с ними и общественность, и идеологию, и мораль. "Оно" проникает всюду. "Оно" завоюет весь мир. Какое счастье, что "оно" волей природы оказалось именно в СССР и, что из всех людей именно я нашел его. Потому что я отдам его на служение людям, на службу коммунизму. Попади же оно туда, к западным… Какой бы это был ужас!".
Каждый раз, как Петров доходит до этого места, кулаки его судорожно сжимаются… "Оно" еще не у нас… "Оно" еще может очутиться и там, на Западе, и… где угодно. Но этого не может быть! не должно быть. Скрипнув зубами, он переворачивает страницу - сотни раз в этот вечер.
Шаг назад - 19-ое ноября.
"Сегодня самый удивительный день моей жизни! За тот месяц, что я пробродил по этим горам с геологической сумкой, револьвером и набором реактивов в поисках марганцевых руд, - это первое настоящее приключение. И приключение, обещающее быть интересным. Утром я вышел из сторожки, у ручья Кара-Су, и до полудня шел по ущелью на запад, там и сям отбивая образцы пород. Сумка тяжелела. Около 12 часов решил отдохнуть. Неимоверная глушь. Сел под большим деревом закусить. Ни души - только орлы следят за чем-то с безоблачного неба. Тишина полная, до ощутимости. Вдруг отчаянный человеческий вопль о помощи заставил вскочить на ноги. Спасибо ГПУ, что разрешило мне ношение кольта. За маленьким кряжем гранита один человек в лохмотьях душил другого в таких же отрепьях. Услышав меня, оглянулся, потом выхватил кинжал. Я не думал, что сумею так быстро достать револьвер. Выстрелил в воздух. Бродяга мог бы, конечно, успеть, но испугался.