- Двадцать первого февраля, - сказал про себя политрук. - В котором часу вы заступили тогда на вахту?
- В восемнадцать ноль-ноль, как сейчас помню.
- В восемнадцать ноль-ноль, - снова повторил мои слова политрук. - А сменились когда?
- В двадцать четыре ноль-ноль.
- В двадцать четыре ноль-ноль, - политрук перелистывал страницы нашего вахтенного журнала. - Кто сменил тогда вас?
- Краснофлотец Веденеев.
- А приняли вахту от кого?
- От старшины второй статьи Демидченко.
- Вашего командира?
- Так точно.
- Рабочая волна, на которой работала ваша рация, менялась на вашем дежурстве?
- Нет. По боевому расписанию, мы переходили на новую рабочую волну только с двадцати четырех ноль-ноль.
- Другими словами, на новой рабочей волне начал дежурить ваш сменщик Веденеев?
- Так точно, краснофлотец Веденеев.
- Это ваш товарищ?
- Дружок, товарищ политрук, - улыбнулся я.
- Дружок, - интересная манера у политрука часто повторять слова собеседника. - А теперь посмотрите в вахтенный журнал и скажите, все ли записано в нем так, как было?
Я перелистал журнал и проверил свои записи во время дежурства двадцать первого февраля. Ничего в них нового не было. Все было так, как и тогда, когда разбирали причины моего проступка.
- Никаких исправлений нет, - ответил я, возвращая журнал.
- А в котором часу была передана радиограмма, которую вы не приняли?
- Из штаба полка сообщили, что как будто ее передали нам в двадцать три часа сорок пять минут.
- То есть за пятнадцать минут до окончания вашей смены?
- Да, за четверть часа до окончания вахты.
- За четверть часа, - снова повторил политрук и достал из ящика второй журнал.
Некоторое время он смотрел в открытое окно, как будто вспоминая что-то, а потом открыл журнал в том месте, которое было заложено закладкой, и протянул его мне.
- Это вахтенный журнал полковой радиостанции. Прочитайте радиограмму, переданную на вашем дежурстве в штаб дивизиона.
Я прочитал время, указанное в журнале против текста этой радиограммы. Сомнений не оставалось никаких. В двадцать три часа сорок пять минут меня начала вызывать полковая радиостанция. Пять раз вызывала, а я не отвечал. Рация нашего дивизиона ответила на вызов лишь в три минуты первого, когда на вахту заступил Веденеев.
- Ну что вы скажете на это? - спросил политрук, наблюдавший за моей реакцией.
- Ума не приложу, - ответил я. - Факты говорят, что меня вызывали, а я не отвечал.
- И какой же следует из этого вывод?
- Вывод один - краснофлотец Нагорный спал, за что и наказан пятью сутками гауптвахты.
- Не только, - возразил политрук. - Не только пятью сутками гауптвахты, но и лишением командирского звания, которое вам собирались присвоить. Вот такой же вывод сделали и все остальные, кто изучал причины вашего проступка. Ну а сами вы как можете объяснить это загадочное происшествие?
- Может, неисправность полкового радиопередатчика, - несмело предположил я.
- Исключается, так как эта радиограмма адресовалась всем радиостанциям дивизионов и приняли ее все, за исключением вашей рации.
- А может такое быть, товарищ политрук, что человек все-таки спал, а ему кажется, что нет.
- Это уже из области медицины. Я же - исследователь фактов и причин, которые вызвали их, - политрук немного помолчал, а потом добавил: - Пусть вас не смущает то, что вам непонятно. В этом деле не смогли разобраться не только вы, но к сожалению, и лица рангом посолиднее. Прочитайте в вахтенном журнале полковой радиостанции текст радиограммы, переданной за десять минут до вашего дежурства.
Я вновь открыл журнал на странице с заложенной закладкой. Двадцать первого февраля в семнадцать часов пятьдесят минут полковая радиостанция передала нам радиограмму с предложением перейти на новую рабочую волну. Не в двадцать четыре часа, как предписывалось боевым расписанием, а именно в восемнадцать ноль-ноль. Рация нашего дивизиона подтвердила факт приема этой радиограммы. Только после того, как я второй раз прочитал эти записи, до меня дошел смысл происшедшего.
- А теперь, - сказал политрук, - возьмите свой вахтенный журнал и поищите запись о приеме этой радиограммы.
Я уже начинал понимать причину этого странного, как мне казалось вначале, происшествия, но все еще надеялся на то, что все это не более чем недоразумение. Нет, в вахтенном журнале никаких записей о приеме радиограммы с предложением перейти на новую рабочую волну не было.
- Это значит...
- Это значит, - перебил меня политрук, - что Демидченко, по-видимому, куда-то очень торопился и впопыхах забыл зарегистрировать в журнале принятую радиограмму. А потом уже не хватило духу в этом признаться. Если бы Демидченко не подтвердил факт приема радиограммы, посланной полковой радиостанцией, все это легко и быстро выяснилось бы. Началось бы повторение, дублирование до тех пор, пока не получили бы ответа. Но Демидченко подтвердил, и все успокоились. Вы же, не зная о принятой радиограмме, продолжали вести прием на старой волне и, конечно, не могли слышать позывных полковой радиостанции.
- Но неужели же старшина второй статьи знал обо всем этом и потом никому но сказал ни слова?
- Сейчас совершенно ясно, что знал и молчал. Молчит и до сих пор. Становится понятным и то, почему он так зло обрушился на вас после истории со Звягинцевым.
Вот оно, значит, в чем дело. Теперь я понял, что Демидченко просто трус. И, как всякий трус, готов на любую подлость. Трусость и подлость - неразлучные сестры. Одна следует за другой, как тень. Все начинается с малого. Боязнь осуждения и наказания за ошибку заставляет труса изворачиваться, лгать. Вовремя неисправленная ошибка может повлечь за собою серьезные последствия, а значит, и угрозу строгого наказания. И если случай дает трусу право выбора - взять вину на себя или переложить ее на плечи другого человека, он, не колеблясь, совершает подлость. Так в сущности произошло и в истории с радиограммой. Демидченко впопыхах забыл зарегистрировать ее в вахтенном журнале. А потом у него не хватило духу признаться в этом. Обстоятельства сложились так, что Демидченко ни в чем даже не заподозрили. Вина же за все случившееся легла только на меня. И, казалось бы, делу конец. Но Демидченко чувствовал, что когда-нибудь все это может всплыть на поверхность. И для него будет лучше, если нас разъединят. Тогда ни ему до меня, ни мне до него не будет никакого дела. Поэтому-то он в самом начале так настойчиво добивался, чтобы в его отделение меня не зачисляли. А когда это ему не удалось, начал провоцировать меня на необдуманные действия. Цель одна: опорочить, а потом отправить меня в штаб дивизиона. На пост присылают замену, и Демидченко, таким образом, раз и навсегда расходится со мною.
- А ведь когда-то даже в товарищи напрашивался.
- Я надеюсь, вы понимаете, что было бы преждевременно говорить об этом своим товарищам, а тем более самому Демидченко. Всякие разговоры о поступке командира поста неизбежно сказались бы на моральном состоянии личного состава отделения, отразились бы на боевой подготовке воинов. Поэтому о нашей беседе вы не говорите никому. Мы сами примем соответствующие меры. Кстати, вы ознакомились с приказом командира дивизиона о вынесении вам благодарности за ценную инициативу по укреплению позиции вашего поста?
- Нет.
- Я так и знал. Демидченко скрыл от вас этот приказ.
- Товарищ политрук, если и выносить кому-либо благодарность за это дело, то в первую очередь краснофлотцам Тапчуку и Сугако.
- Мы не останемся в долгу и перед этими воинами. Но первая инициатива принадлежит вам? Или комсорг Лученок, направивший рапорт с ходатайством о вынесении вам благодарности, неправильно информировал командование?
- Да нет, вроде бы правильно. Только решали мы вместе.
- Ну а теперь, я думаю, это не будет для вас большим секретом, мы обратимся к командованию с ходатайством о присвоении вам воинского звания, которым вас обошли в свое время из-за этой неприглядной истории.
- Спасибо, товарищ политрук. Я постараюсь оправдать ваше доверие.
- Благодарить меня пока еще рано. Постарайтесь не давать Демидченко поводов для придирок.
- Да...
- Знаю, знаю, что стали благоразумнее. И все-таки. Желаю вам успехов.
В радиорубке штаба дивизиона, куда я зашел перед своим отъездом в Балаклаву, все было по-прежнему. Олег Веденеев, по-видимому, готовился заступать на вахту. Увидев меня, он посмотрел на часы и сказал дежурившему радисту:
- Хотел сменить тебя раньше, да, видишь, приехал мой дружок. Пошли, Коля, - и он повел меня в свою казарму.
По дороге Олег рассказал мне, что к ним приходил в радиорубку политрук и взял с собою вахтенный журнал. "Командир взвода волнуется, да и мы тоже. Вроде ничего такого не было. Ну а там, поди знай, что могло случиться. Поговаривают, неспокойно у нас на границах. Того и гляди, может случиться какая-нибудь заваруха. Недавно запеленговали чужую рацию. И где бы, ты думал, она оказалась? Почти рядом с вашим постом. Такие, брат, дела".
Я вспомнил напуганного Лученка, когда он услышал немецкую речь в эфире. Черт его знает, может, это она и была. А мы решили, что рация работала в нейтральных водах.
- Может, все это нервы? - спросил Олег. Я понял, что этот вопрос был задан не столько для меня, сколько для того, чтобы успокоить самого себя. - К лешему их. Пошли к ребятам.
Около казармы под акациями собралась толпа краснофлотцев из персонала обслуживания штаба дивизиона. Кто-то читал письмо, и это чтение буквально через каждые полминуты прерывалось взрывами общего смеха.
- "По вашему почерку нетрудно определить, - читал Ваня Брендев, балагур и весельчак, - что вы человек общительный и любите поговорить не только в свободное время, но и в строю, за что боцман поощряет вас одним, а то и двумя нарядами вне очереди".
- Да, паря, - прервал Брендева Олег, - быстрее поднимай якорь и отдавай концы. С этой девчонкой к теще на блины не попадешь.
- Так это ж еще не все. Слушай, что она дальше пишет: "Кроме того, я очень ревнива. И если бы узнала, что вы ушли в далекое плавание и в каком-нибудь Сан-Пабло пытались ухаживать за молодой креолкой, я бы так разошлась, что меня не успокоил бы ни ваш грозный боцман, ни даже сам командующий Черноморским флотом".
- Ну дает!
- Откуда ты ее знаешь? - спросил Олег.
- Да не знаю я ее совсем. Маманя прислала мне посылку. Ну и завернула там кое-что в газету. А в ней фото физкультурниц-студенток из Минска. Вот я и решил познакомиться. Ну и... познакомился.
- Ну, Коля, мне пора на вахту. Пошли, проведу немного, если хочешь.
Мы ушли, а в толпе ребят еще долго слышался смех, прерываемый репликами острословов.
Возвращался я в Балаклаву на попутной грузовой автомашине. Сегодня по-настоящему жарко. От земли поднимался вверх нагретый воздух, и от этого горизонт переливался, теряя свои строгие очертания. Мне казалось, что в кузове автомобиля не будет так жарко. Но потоки воздуха были так накалены каменистой почвой, что ощущение жары оставалось даже при сравнительно большой скорости машины. Казалось, что там, на турецком берегу, были установлены исполинские вагранки, из которых непрерывно подавался сюда нагретый воздух. Сейчас бы махнуть с Маринкой куда-нибудь на прибережный островок. Ну хотя бы на ту скалу, которую она показывала мне в ту лунную ночь. Она рассказывала бы мне о Менатре, а я бы смотрел в ее глаза и слушал. Рядом ласково плещется море и слышится голос Маринки. Солнце, бескрайнее море и Маринка. Как же я люблю ее. Я почти физически ощущаю тоску от сознания того, что произошло что-то непоправимое. Если бы она была совсем равнодушной ко мне, то, наверное, не сказала бы тогда: "Я еще не знаю". Да и не согласилась бы бежать со мною от своих подруг. Сейчас остановлюсь возле дома Хрусталевых, зайду к ним и скажу: "Маринка, я больше так не могу. Если мне не на что надеяться, то так и скажи". Что я мелю? Да разве ж она не сказала? Да еще как: "Я презираю предателей". Метрах в пятидесяти от дома Хрусталевых я забарабанил руками по крыше водительской кабины, давая знать шоферу, что мой маршрут подошел к концу. Зайти к Маринке? Нет, нельзя. Этим я унизил бы не только себя, но и ее.
Вернувшись на пост, я доложил командиру о своем прибытии. Видя мое подавленное настроение, Демидченко спросил:
- Что-нибудь неприятное?
- Чего-чего, а этого добра у меня всегда навалом.
- А что же все-таки случилось?
Как ему ответить на этот вопрос. Рассказывать о своей размолвке с Маринкой я не могу. Не могу сообщить ему и о содержании разговора с политруком. А отвечать как-то надо.
- Опять расспрашивали о случае со Звягинцевым. Может, он написал куда?
- Почему ты говоришь "расспрашивали"? Разве, кроме политрука еще кто-нибудь был?
- Был еще какой-то военный.
- А кто он?
- Откуда же мне знать, кто он? Задавал вопросы не я, а он. Может, это был военный прокурор или его помощник.
Как ни старался Демидченко скрыть свою реакцию на мое "сообщение", это ему не удалось, выдали знакомые мне сузившиеся зрачки и побелевшие пятна на шее и щеках.
- Да, дело твое дрянь. И чего ты так взбеленился тогда, никак не пойму.
"Понимаешь ты, Вася, все понимаешь. Теперь это я уже точно знаю. Раньше только никак не мог догадаться, в чем дело. И, пожалуй, не догадался бы ни я, ни кто другой. Спасибо политруку. Раскусил-таки тебя, довел до точки. Вот кто настоящий коммунист. За таким пойдешь в огонь и в воду", - думал я.
- А может, тебе попроситься в другое подразделение? Чего молчишь?
- В какое подразделение? - не сразу дошел до меня смысл сказанного.
- В любое подразделение. Как думаешь? Могу помочь.
Это, пожалуй, единственное, в чем он действительно готов мне помочь. Правда, я, как и он, знаем, что это за помощь. Различие состоит лишь в том, что он все еще надеется ввести меня в заблуждение.
- Какая разница, где служить?
- А может, ты темнишь? - вдруг усомнился Демидченко.
- Что темнишь?
- Да нет. Это я в шутку. Ну давай, служи, брат, и дальше.
Только теперь я вспомнил, что еще не обедал.
- Што будзеш есци? - спросил меня Лученок, дежуривший сегодня по кухне.
- Можно подумать, что у тебя ресторан и ты можешь предложить блюда на выбор.
- Рэстаран не рэстаран, але штосьци ёсць.
- Я так проголодался, что съем все, что дашь.
- Тады пайшли. Ты чаго таки смутны?
- Михась, тебе я могу рассказать. Кстати, я рассчитываю и на твою помощь.
- Гавары. Змагу, абавязкова дапамажу.
Я рассказал Лученку о своей размолвке с Маринкой.
- Што, так и не сказала, у чым справа?
- Как же, жди, так тебе она и скажет. Знаешь, какая она гордая?
- Ништо, Микола. Не гаруй. Заутра усё высветлицца. Запытаю Лиду. А яна, я упэвнен, ведае што да чаго.
После обеда я решил навестить орлят. Собственно, не навестить, а только полюбоваться ими из своего укрытия. А полюбоваться есть чем. Орлята выросли и мало чем отличаются от своих родителей. У взрослых птиц голова буровато-охристая, словно покрытая загаром, клюв с налетом желтизны, будто пронизан лучами солнца. У молодых пернатых и голова и клюв черноватые. К этим царственно-величественным птицам совсем не подходит обидное прозвище "желторотые". Зорко смотрят по сторонам молодые орлы. Они теперь часто забираются на край своего огромного гнезда и по очереди тренируют мускулатуру широких крыльев. Тот, который ближе ко мне, взмахнул ими один, второй раз. Кажется, еще взмах, и орленок ринется в свою родную стихию. Но нет, еще не решается взлетать. Он, как авиатехник, проверяющий состояние машины. Заведет двигатель и потом постепенно переводит его на самые высокие режимы работы. Проверит, убедится, что все в порядке, и выключит. Сейчас орлята, кажется, решились на самые сложные элементы физической зарядки. Звуки от взмахов мощными крыльями отражаются от скалы и эхом уходят к взморью. Оттуда родители приносят им пищу. Маринка рассказывала, что орланы-белохвосты очень любят охотиться за рыбой. Парят над морем, высматривают добычу. Стоит какой-нибудь рыбине приблизиться к поверхности воды, как орел камнем устремляется вниз, подчерпывает жертву лапами и уносит ее в горы. Охотится орел и за водоплавающей птицей, сурками, зайцами. Со стороны гор показался старый орел. Он подлетел к гнезду, уселся на толстых сучьях и, удерживая крючковатыми когтями какого-то грызуна, скорее всего сурка, начал разрывать его тельце. Вспоров острым клювом брюшко зверька, хищник оторвал часть добычи и неторопливо протянул ее одному из птенцов. Следующая порция досталась другому орленку. Для подрастающих орлят этого, конечно, мало. Чтобы утолить их голод, к гнезду спешит со стороны моря орлица. Растут орлята. По всему видно, что они скоро, очень скоро станут на крыло, и тогда высоко в небе появится еще одна пара красивых птиц.
15
Расчистка траншеи шла теперь полным ходом.
В процессе освоения взрывного метода работы выяснилось, что лом и кирка помогают не только делать углубления для взрывчатки, но и сохранять форму слепков траншеи, готовых блоков для любых сооружений. У нас произошло даже разделение труда. В группе сигнальщиков Сугако и Музыченко поочередно выдалбливали поперечные и продольные краевые щели в породе - именно это помогало сохранять форму блоков. Танчук готовил взрывчатку, закладывал ее в углубление и производил взрыв. В группе радистов командир назначил было взрывником Звягинцева. Но из этого вышел один конфуз. Лев Яковлевич, как только узнал об этом распоряжении, достал из своей сумки удостоверение, положил его на стол в радиорубке и, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил:
- Это что? Если вы думаете, что просто бумажка, то ошибаетесь. Чтоб получить это удостоверение, надо пройти специальные курсы. А ну, если что случится? Вопрос первый: "Кто взрывал?" - "Звягинцев". Вопрос второй: "Где удостоверение?" - "Нету". Вопрос третий: "Кто разрешил?" - "Командир". Вопросов больше нет. Все ясно. Ты этого хочешь, командир, да? Но тогда не говори, что Танчук оказался гадом и не предупредил тебя.
У Льва Яковлевича своеобразная манера доказывать свою правоту. Короткие вопросы и еще более лаконичные ответы на них. Вопросы следуют один за другим, и после того, как абсурдность позиции собеседника становится очевидной, следует заключительная фраза: вопросов больше нет и так, мол, все ясно. Демидченко не любит Танчука не столько за то, что тот позволяет себе возражать командиру, сколько за то, что Лев Яковлевич в своих вопросах и ответах обнажает ограниченность его. Если бы речь шла только о правоте, еще куда ни шло. Показать, что ты благосклонно относишься к одному человеку и неприязненно к другому, в этом иногда кроется весь смысл принимаемого решения. Но если тебе говорят, что дело не в пристрастии, а что ты просто дурак, тут шутки в сторону.
- Ишь ты, умник какой выискался. Сам все хочешь. Боишься, а вдруг Семен переплюнет?
- Чудак человек, - незлобиво ответил Лев Яковлевич, - По мне, командуй, как хочешь. Но я, между прочим, о тебе же и беспокоюсь.
- Ладно, Семен, не унывай, - сказал Демидченко, словно разговор вел не с Танчуком, а со Звягинцевым.