Абсолютные друзья - Джон Карре 11 стр.


Внезапно все замирает. Во всяком случае, так это воспринимает Манди. Словно он на просмотре фильма и пленка на мгновение останавливается, саундтрек соответственно замолкает, а потом вновь начинает двигаться. Саша продолжает говорить, стоя на трибуне, но его речь глушится новыми звуками. Полиция со всех сторон надвигается на протестующих студентов, удары дубинками по щитам подобны грому, канистры со слезоточивым газом уже вскрыты, но газ полицейским не помеха, потому что все они заблаговременно надели маски. В тумане из дыма и водяных брызг студенты разбегаются в разные стороны, завывая и всхлипывая под воздействием газа. Уши, нос и горло Манди горят огнем, слезы слепят его, но он знает, что вытирать их нельзя, будет только хуже. Струи воды бьют ему в лицо, он видит взлетающие дубинки, слышит стук копыт по брусчатке и жалобные крики раненых. В царящем вокруг хаосе только один игрок демонстрирует класс, и это Юрист Юдит. К его полному изумлению, она выхватывает из-под кителя Мао приличных размеров бейсбольную биту, и, игнорируя призывы Саши к пассивному сопротивлению, обрушивает ее на голову молодого полицейского с такой силой, что новенький шлем падает ему в руки, как подарок Небес, а он сам, глупо улыбаясь, опускается на колени. "Тедди, dugibst bette Acht auf Sasha!" – говорит она на утонченном языке Томаса Манна, а не на английском, языке их страсти. Потом исчезает под змеиным клубком коричневых и синих форм, и добраться до нее нет никакой возможности. Он еще успевает увидеть, как каска пожарного на голове Юдит уступает место кровавой шапочке, но ее просьба стоит в ушах: "Тедди, пожалуйста, позаботься о Саше", и он помнит, что Ильзе обращалась к нему с такой же просьбой, да и он сам дал себе слово оберегать Сашу.

Водометы подкатились совсем близко, но две армии перемешались, свиньям не хочется мочить своих, а Саша продолжает что-то кричать, стоя на трибуне. Свиньи уже на расстоянии вытянутой дубинки от него, очень толстый сержант орет: "Взять этого брызжущего ядом карлика!" – и Манди вдруг делает то, что не планировал, даже представить себе такого не мог. Сын майора Артура Манди, кавалера пакистанского чего-то там чести, уничтожившего в бою двадцать человек, бросается на врага. Но в руках у него Саша – не автомат "брен". Слепо повинуясь приказу Юриста Юдит, да и собственному здравому смыслу, он сдергивает Сашу с трибуны и бросает на плечи. Ухватив одной рукой брыкающиеся ноги, а второй – размахивающие руки, бежит сквозь облака вражеского слезоточивого газа, продирается через массу вопящих, окровавленных тел, не чувствуя ударов дубинок, не слыша ничего, кроме голоса Саши: "Отпусти меня, говнюк, беги, спасайся, свиньи тебя убьют", – пока наконец вновь не выглядывает солнце, а с плеч не сваливается гора, потому что он выполнил приказ Юдит, Саша соскользнул на землю и сумел целым и невредимым ретироваться через площадь, и это Манди, а не Саша сидит в зеленой Минне. Руки его прикованы наручниками к металлическому стержню над головой, и это его дубасят двое полицейских: Тед Манди на собственном опыте познает значение слова eingeblaut, и перевод Саши ему более не требуется.

* * *

Манди так и не удалось полностью восстановить в памяти, что произошло потом. Полицейский автобус для перевозки арестованных, полицейский участок, камера, пахнущая всем, чем положено пахнуть камере: экскрементами, солеными слезами, блевотиной и, время от времени, теплой кровью. Несколько часов он делил камеру с лысым поляком, который заявлял, что он серийный убийца, закатывал глаза и хохотал. В комнату для допросов поляка не привели. В ней Манди оказался лишь в компании тех самых двух полицейских, которые избивали его в зеленой Минне, а теперь принялись избивать вновь, принимая за Петра Великого, который сбрил бороду и косит под английского подданного. Он мог бы показать им студенческую карточку, пусть на ней указан неправильный адрес, и английский паспорт, но, к сожалению, оставил документы на чердаке, боясь потерять в грядущей схватке с полицией. Он предложил пойти и принести их, но не стал называть инквизиторам адрес, где бы они могли найти документы сами, потому что навел бы их на Сашу и нелегальную коммуну. Его упрямство вызвало у них новый приступ ярости. Они перестали слушать его и принялись лупить, в пах, по почкам, по ступнях, снова в пах, из косметических соображений не трогая только лицо, хотя и лицу досталось больше, что им всем хотелось бы. Периодически он терял сознание. Периодически его отволакивали в камеру, чтобы они могли передохнуть. Сколько раз это повторялось, он сказать не мог, но неожиданно все закончилось, и на машине "Скорой помощи" его отвезли в английский военный госпиталь. Последовали новые провалы в памяти, иногда он видел синие фонари, которые вспыхивали у него в голове, а не на улице, где им следовало вспыхивать, ощущал под руками чистую белую простыню, пахнущую "Деттолом". А иногда перед его взором возникала медсестра-горничная с серебристым секундомером, прицепленным к нагрудному карману ее накрахмаленного халата.

– Манди? Манди? Вы, часом, не родственник того малыша, которого звали майор Артур Манди, служившего в бывшей индийской армии? Не может такого быть? – подозрительно спрашивает военный врач, глядя на длинное забинтованное тело.

– Боюсь, что нет, сэр.

– Не надо бояться, старина. Считайте себя счастливчиком, вот что я могу вам сказать. Сколько я показываю пальцев? Хорошо. Очень хорошо.

* * *

Он лежит в каюте корабля, но без бирманских сигар. Он сидит на корточках около Рани на берегу пруда со скалистым дном, но не может встать. Он стоит, опустив голову в раковину, держась руками за хромированные краны, в школьной умывальной, тогда как префекты по очереди секут его за недостаток христианского уважения. Он отрезан от всех, зачумленный. Заразен даже сам его вид. Он – неприкасаемый, что доказывает надпись на обратной стороны двери: ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН или, как сказала бы Юдит, пошли на хер. Более того, его здоровье оберегает теперь сержант военной полиции в красной фуражке. Сержант ясно выражает свое отношение к Манди, когда тому в первый раз достает сил, чтобы встать и, волоча ноги, пойти в туалет, справить малую нужду.

– Мы бы призвали тебя к порядку, если б ты попал к нам, сынок, – заверяет его он. – Ты бы давно уже умер и благодарил нас за это.

К нему приходит английский чиновник. Его зовут мистер Эмори, он приносит визитную карточку, из которой можно узнать, что ее податель – мистер Николас Эмори, вице-консул, сотрудник представительства Великобритании в Берлине. Он лишь на несколько лет старше Манди, но уже безвозвратно обуржуазившийся англичанин из класса угнетателей, однако манеры у него приятные, что в определенной степени сбивает с толку. На нем хороший твидовый костюм, который, однако, уже лохматится. И замшевые туфли далеко не первой свежести. На плече болтается ранец майора.

– И кто прислал вам виноград, Эдуард? – спрашивает он, вертя в пальцах ягоды и улыбаясь.

– Берлинская полиция.

– Господи, неужели? А хризантемы?

– Берлинская полиция.

– Что ж, думаю, это очень мило с их стороны, не так ли, учитывая, какие напряженные у них сейчас дни и ночи. – Он ставит ранец на пол, прислоняет к ножке кровати Манди. – Это передовая, знаете ли. Нельзя винить их за то, что иной раз они срываются. Особенно если их провоцирует толпа студентов, учебу которых оплачивает государство. Студентов, которые не могут отличить свои радикальные задницы от локтей… подозреваю, вы тоже на это неспособны. – Он пододвигает стул, садится и критически разглядывает лицо Манди. – Кто ваш милый друг, Эдуард?

– Который именно?

– Низкорослый грубиян, который ворвался в нашу контору, как гребаный эсэсовец, – отвечает он, бросает в рот виноградину. – Влез без очереди, бросил на стол паспорт и наорал на нашего немецкого сотрудника, требуя, чтобы он немедленно освободил вас из застенков западноберлинской полиции, а иначе ему придется пенять на себя. Потом убежал, прежде чем кто-то успел узнать его имя и адрес. Наш сотрудник перепугался до смерти. Сказал только, что у вашего друга саксонский акцент. Действительно, наверное, только саксонец может вести себя подобным образом. Неужто у вас много таких друзей, Эдуард? Рассерженных немцев из Восточной Германии, которые не оставляют своего имени?

– Нет.

– Как давно вы в Берлине?

– Девять месяцев.

– Где жили?

– У меня закончился грант.

– Где жили?

– В Шарлоттенбурге.

– Кто-то говорил мне о Кройцберге.

Молчание.

– Вам следовало подъехать в представительство и зарегистрироваться. Что мы прекрасно умеем, так это помогать попавшим в беду английским студентам.

– Я не попадал в беду.

– А где вы, по-вашему, сейчас? Вы играли в боулинг в частной школе, не так ли?

– Пару раз.

– У нас тут неплохая команда. Впрочем, поздно об этом говорить. К сожалению. Кстати, а как его зовут?

– Кого?

– Вашего колченогого недомерка, саксонского рыцаря. Его уродливое лицо показалось нашему сотруднику знакомым. Вроде бы он видел его в газетах.

– Я не знаю.

Ответ вызывает у Эмори улыбку. Он консультируется с мысками видавших виды замшевых туфель.

– Ладно. Следующий вопрос, Эдуард, так что же нам с вами делать?

Предложений у Манди нет. Он спрашивает себя, может быть, Эмори – один из префектов, что секли его в умывальной.

– Полагаю, вы можете поднять шум. Позвонить шести адвокатам. Телефоны мы вам дадим. Полицейские выдвинут свои обвинения, это очевидно. Начиная с нарушения общественного порядка. Опять же, поведение, несовместимое со статусом зарубежного гостя, судьи этого не любят. Плюс предоставление ложного адреса при регистрации. Мы, конечно, сделаем для вас все, что в наших силах. Будем передавать сквозь прутья решетки французские батоны. Вы что-то сказали?

Манди не издал ни звука, Эмори может бить его сколько влезет.

– С точки зрения полиции, все ясно: вас просто приняли не за того. А окажись вы тем, за кого они вас приняли, их бы еще и наградили. Они говорят, что вас так отделал какой-то поляк-убийца. Это возможно?

– Нет.

– Однако они готовы пойти на сделку, если мы пройдем свою половину пути. Не будут предъявлять вам обвинения, если вы забудете о том, что произошло – или не произошло, – пока вы находились за решеткой. А потом мы спасем наше английское лицо в столь деликатный период международного кризиса, вывезя вас из Берлина в обличье нубийского раба. По рукам?

Ночная медсестра такая же большая, как незабываемая Айа, но не рассказывает истории о пророке Мухаммеде.

* * *

Он приходит, как врач, на манер умных героев в фильмах: на заре, когда солдат, присланный сержантом, дремлет на стуле у двери, а Манди лежит на спине, отправляя мысленные послания Юдит. На каждом плече белого медицинского халата по три звездочки, а сам халат ему на несколько размеров велик. На шее из стороны в сторону мотается стетоскоп, кроссовки скрываются под парой огромных хирургических бахил. Должно быть, весь Западный Берлин ищет брызжущего ядом карлика, но его это не остановило, он хитер и изворотлив. Каким-то образом проскочил мимо часовых у ворот госпиталя, сумел пробраться в комнату персонала, вскрыл один из шкафчиков. Вокруг глаз у него желтые болезненные круги, челка его молодит, революционная хмурость уступила место глубокой неопределенности. А телом он стал мельче, и его еще сильнее перекособочило.

– Тедди, у меня нет слов. Что ты для меня сделал… просто спас мне жизнь… я этого не заслужил. Чем мне расплатиться с тобой? Никто и никогда не жертвовал собой ради меня. Ты – англичанин, и для тебя вся жизнь – глупая случайность. Но я – немец, и для меня бессмысленно все, где нет логики.

В карих глазах собираются озера. Голос, идущий из маленькой груди, садится. Слова, похоже, отрепетированы заранее.

– Как Юдит?

– Юдит? Юрист Юдит? – вроде бы он с трудом вспоминает, о ком речь. – Юдит в порядке, в хорошей форме, спасибо тебе, Тедди, да. Ей досталось, как и всем нам, но случившееся, как ты и мог ожидать, ее не сломило. У нее рана на голове, она надышалась этим газом. Она – eingeblaut, как и ты, но уже полностью оклемалась. Просит, чтобы ты ее помнил, – словно это решает все проблемы, – помнил с теплотой, Тедди. Восхищается тем, что ты сделал.

– Где она?

– В коммуне. Несколько дней носила повязку. Потом ничего.

Это ничего и последующая неловкая пауза подвигает Манди на невеселую ухмылку.

"За девушку, которая носит нич-чего", – говорит он на английском, цитируя одну из фраз, которую любил повторять майор в крепком подпитии. – Она знает, что меня высылают, не так ли? – спрашивает он.

– Юдит? Конечно. Как адвокат, она в ярости. Хотела обратиться в суд. Мне с огромным трудом удалось убедить ее, что в легальности твоего положения имеется немало изъянов.

– Но ты убедил?

– Да, затратив огромные усилия. Как и все женщины, Юдит не в ладах с практической целесообразностью. Однако ты можешь ею гордиться, Тедди. Благодаря тебе она полностью свободна.

После этого, как и положено настоящему другу, Саша садится на кровать Манди, держит его за руку, но почему-то избегает встречаться с ним взглядом. Манди лежит, глядя на него, Саша сидит, упершись взглядом в стену, пока Манди из вежливости не притворяется спящим. Саша уходит, и дверь, похоже, закрывается дважды, первый раз за Сашей, второй – за полностью свободной Юдит.

Глава 5

Пустые годы, годы разочарований, годы бесцельных странствий едва не останавливают развитие Теда Манди, вечного ученика жизни. Потом он думает о них, как о Потерянном четвертаке, хотя длится этот жизненный отрезок меньше десятилетия.

Не в первый раз за его короткую жизнь Манди вывозят из города на рассвете. Ему нет нужды заботиться об обесчещенном отце, дорога прямая и гладкая. Рани не плачет на обочине около ворот лагеря, и, хотя он вертит головой во все стороны, нигде нет и Юдит. Старенький армейский грузовик заменен полированным джипом с белыми боковинами колес. Сопровождает его не пенджабский солдат, а сержант военной полиции, который напоследок дает ему дружеский совет:

– Возвращайся в любое время, когда захочешь, сынок. Мы тебя запомнили, так что будем ждать.

Сержант напрасно тревожится. После трех недель изучения потолка в госпитальной палате у Манди нет никакого желания возвращаться, нет и планов на будущее. Продолжить учебу в Оксфорде? На кого? В каком статусе? Перспектива получения диплома в компании хорошо образованных детей, которые не ведают, что есть растоптанные идеалы, представляется ему омерзительной. После приземления в аэропорте Хитроу он неожиданно для себя принимает решение ехать в Уэйбридж, где подвыпивший адвокат, который приходил на похороны отца, принимает его в темном псевдотюдоровском особняке, который называется "Сосны". Идет дождь, впрочем, по-другому в Уэйбридже и не бывает.

– Я надеялся, что тебе хватит совести ответить хотя бы на одно письмо, – жалуется адвокат.

– К сожалению, не хватило, – отвечает Манди и помогает найти нужный документ среди истрепанных папок.

– Ага, вот и мы. Какой-то навар все-таки есть. Твой усопший отец Артур держал все деньги на сберегательном счету, глупец. На его месте я бы давно их снял. Не будешь возражать, если пять сотен я возьму в качестве вознаграждения?

"Адвокат всегда говнюк", – напоминает себе Манди, захлопывая за собой садовую калитку. Шагая по дороге, натыкается на "Золотого лебедя". Последние завсегдатаи выходят под дождь. Манди замечает среди них себя и майора.

– Сегодня собралось много народу, малыш, – майор держится за его руку, словно утопающий. – Отлично поболтали. В офицерской столовой такое невозможно. Там все только о делах.

– Интересный был разговор, сэр.

– Если хочешь почувствовать пульс Англии, послушай этих людей. Я-то говорю мало, но слушаю внимательно. Особенно Перси. Кладезь знаний. Не припомню, чтобы этот парень в чем-то ошибся.

Дом номер два уже стерли с лица земли. На его месте лишь щит строительной компании. В свете уличного фонаря Манди читает, что желающие могут приобрести квартиры с тремя спальнями, а закладная составит девяносто процентов стоимости. На станции выясняется, что последний поезд в никуда уже отбыл. Старик, прогуливающий восточноевропейскую овчарку, предлагает ночлег и завтрак за пять фунтов, заплаченные вперед. К полудню Манди снова превращается в мальчика, едет в поезде на запад, в школу, подозрительно озираясь в поисках мужчин, которые причесываются на людях.

Аббатство с флагом святого Георгия, реющим над маленьким городком. Огороженная территория начинается у подножия холма, на склоне стоит само древнее здание школы. Но на холм Манди не поднимается. Там так и не прижились бедные беженцы из гитлеровской Германии, способные учить игре на виолончели и языку Гете. Они чувствовали себя куда комфортнее в домике из красного кирпича, в комнатушке над обувным магазином. С боковой дверью, выходящей в переулок. Никуда не делась и бумажка, прикрепленная к стене ржавыми кнопками, с выцветшими строчками, написанными педантичной немецкой рукой Мандельбаума. "Если магазин закрыт, нажимайте только НИЖНЮЮ кнопку. К Мэллори нажимайте только ВЕРХНЮЮ, а потом, пожалуйста, ПОДОЖДИТЕ". Манди нажимает только ВЕРХНЮЮ и терпеливо ждет. Слышит шаги, начинает улыбаться, но вдруг понимает, что шаги – не те, что он ожидал услышать. Быстрые, торопливые, к двери спускается женщина, да еще на ходу кричит: "Подожди, Билли, мама сейчас вернется!"

Дверь открывается на шесть дюймов, застывает. Тот же голос произносит: "Дерьмо". Потом он слышит металлический скрежет: снимают цепочку. Дверь распахивается.

– Да?

У молодых мам никогда нет времени. У этой розовое лицо, длинные волосы, которые она отбрасывает с глаз, чтобы не мешали смотреть.

– Я пришел к мистеру Мэллори. – Манди указывает на бумажку с выцветшей надписью. – Он – школьный учитель. Живет на верхнем этаже.

– Вы про того, что умер? Спросите в магазине. Они вам все скажут. Иду, Билли!

Ему нужен банк. Иногда там обналичивают чеки от адвокатов из Уэйбриджа для молодых людей, ищущих Годо.

Назад Дальше