- История связана не только с трупом, но и с живописью, - сказал он, надеясь привлечь этим сообщением внимание отца.
Сибилла, чьи пальцы по-прежнему касались клавиш, кажется, готова была продолжать игру, но тема разговора к этому не слишком располагала.
- С "Завтраком на траве", - уточнил Жан, на сей раз прямо обращаясь к отцу, который хорошо знал и картину, и ее автора.
Мане всю жизнь прожил буквально в двух шагах от магазина "Краски Корбеля", куда часто заходил, в результате чего свел тесное знакомство с владельцем.
- И что там с "Завтраком на траве"? - спросил старик.
- В одном доме было обнаружено воспроизведение этой картины, с трупом молодой женщины на месте Викторины Меран и двумя манекенами в мужских костюмах, - ответил Жан.
Вслед за этими словами в комнате воцарилась тишина, если не считать легкого вскрика Сибиллы.
- Труп был похищен с кладбища в Экс-ан-Провансе, - добавил Жан, чтобы немного ее успокоить.
- Господи, ужас какой! - сказала возбужденно Сибилла, обращая в прах его попытку.
- Эта картина вызвала скандал уже при первом своем появлении… - задумчиво произнес Габриэль Корбель.
- Я вас оставляю, я не могу больше слушать эту мерзость! - объявила Сибилла, поднимаясь, и направилась в кухню, провожаемая взглядом Жерара.
- Скандал?.. - произнес будущий психиатр, посмотрев на Габриэля Корделя.
- Это было более чем двадцать лет назад, - проговорил старик, глядя перед собой невидящими глазами: они словно созерцали ту ушедшую эпоху. - Эта обнаженная женщина, совершенно бесстыдного вида, сидящая на траве между полностью одетыми мужчинами, шокировала публику. Был чертовский скандал. Но он не идет ни в какое сравнение с тем, что разразился вокруг "Олимпии" два года спустя.
Сибилла уже орудовала в кухне. Звон посуды пришел на смену звукам пианино.
- Именно благодаря скандалам Мане вошел в историю живописи, - прибавил Габриэль. - Из-за них его запомнили надолго, и помнят до сих пор. Но у него было и еще кое-что… - Он умолк, и Жерар, который был сыт по горло рассуждениями папаши Корбеля о живописи еще в студенческие годы, саркастически усмехнулся. После недолгой паузы старик продолжил: - Революция, которую он совершил, заключается в первую очередь в его манере писать, искренней и свободной, отдающей дань высоким традициям: в его полотнах ощущается влияние Веласкеса. А также в его величайшей дерзости, в этих четких контурах, в живости красок…
Жан тоже улыбнулся. Он знал эти лекции наизусть. О Мане отец обычно говорил, что это превосходный образец "художника, который будоражит", поскольку это единственный аристократ среди демократов в нашем обществе, нивелированном и обесцвеченном прогрессом, индустриальном и меркантильном, движущемся вперед слишком быстро.
И вот теперь какой-то душевнобольной решил воздать художнику сомнительную честь, похитив с кладбища труп несчастной женщины, чтобы воссоздать в реальности "Завтрак на траве".
И надо же было случиться так, чтобы Жан прочитал это письмо спустя всего несколько часов после того, как познакомился с женщиной, принимавшей участие в подобной "живой картине" - тоже копирующей картину Мане, его второе наиболее скандальное полотно!
- Ну что ж, после таких мрачных новостей я, пожалуй, пойду спать, - сказал Габриэль, поднимаясь.
Жерар тоже встал - что далось ему с некоторым усилием из-за количества выпитого вина. Лицо его раскраснелось, жесты были не вполне уверенными.
- Этот Террас малость омрачил нам вечер, - пожаловался он. - Я предпочел бы слушать дальше игру Сибиллы.
Услышав свое имя, молодая женщина вышла из небольшого смежного с гостиной закутка, служившего кухней.
Гигант так крепко обнял ее на прощание, что Жан побоялся, как бы она не задохнулась. Затем пожал руку друга своей огромной ручищей молотобойца, слегка пошатываясь, вышел на лестничную площадку и чуть не оступился, спускаясь по лестнице.
В открытое окно молодой медик наблюдал, как его друг медленно удаляется по набережной. Да, интересная получилась встреча… но эти взгляды, неотрывно устремленные на Сибиллу… Жерар поселился там же, где получил работу, - в клинике доктора Бланша, на правом берегу Сены, вниз по течению, поэтому ему нужно было просто идти вдоль реки, чтобы меньше чем через час оказаться дома. Это не так сложно, да и потом, на свежем воздухе он немного протрезвеет. Его гигантская фигура постепенно уменьшалась в размерах. Ступал он твердо, лишь иногда чуть покачиваясь, но это можно было объяснить долгим временем, проведенным на корабле, - он словно бы еще не вполне привык ступать по суше. Когда Жерар почти скрылся из виду, Жан закрыл окно и вернулся в гостиную.
Оказавшись в одиночестве - Сибилла снова ушла в кухню - и отложив до поры до времени все вопросы, на которые он хотел получить ответ, Жан продолжил разбирать каракули Марселя Терраса.
Забавно, что после всех своих мечтаний сделать карьеру в Париже я в конце концов вернулся домой. Слишком уж дорого оказалось жить в столице! Помнишь мою конуру на улице Отфей? Господи, какой холод там был - воистину собачий! Окно было проделано прямо в крыше и почти не защищало от ледяного ветра. Приходилось убеждать себя, что это даже к лучшему: свежий воздух… А по соседству жили веселые девицы, водившие к себе клиентов, подцепленных на улице. Их сутенеры постоянно устраивали скандалы и драки, отрывая меня от занятий или будя среди ночи. И за все это еще и тридцать франков в месяц! Помню, мне приходилось таскать у хозяина свечи и задувать их всякий раз, как он стучал в дверь, - так дорого он мне их продавал! А помнишь моего соседа, который изучал право? Умер от брюшного тифа.
Со всеми этими расходами мне едва хватало денег на еду. К счастью, твой отец был рядом! Сколько раз он выручал меня и остальных, когда у нас животы уже прирастали к спине от голода! Тебе этого не понять, Корбель, ты ведь никогда особо не бедствовал.
Погруженный в воспоминания, которые казались ему давно угасшими, Жан смотрел на последние дрожащие язычки пламени в камине. Воспоминаний накопилось много - пять долгих лет учебы, из расчета три с небольшим тысячи франков в год; жизнь, полная лишений и одновременно самоуверенных надежд победить болезнь… Ведь не оттого ли он избрал своим занятием медицину, что его мать умерла от чахотки, когда ему было всего восемь лет? И что в результате? Шестьдесят процентов парижских врачей едва сводили концы с концами, многие находились за чертой бедности, то есть зарабатывали меньше трех тысяч франков в год. Даже ставки для служащих в крупных государственных учреждениях были ничтожными. Врач, работающий в Сенате, получал меньше, чем консьерж. Санитарный врач на скотобойне получал всего три тысячи в год, причем был так загружен работой, что у него совершенно не оставалось времени на частную практику. Большинство врачей получали меньше, чем рабочие - по крайней мере, если говорить о склейщиках картона, плотниках, мраморщиках, малярах или ломовых извозчиках.
Упавшая на Жана тень и немедленно последовавший за этим поцелуй в губы оторвали его от горьких размышлений - Сибилла закончила уборку на кухне.
- Ты не собираешься ложиться?
Жан взглянул на нее, внезапно осознав, что означает это приглашение. Четыре года совместной жизни не угасили его влечения к Сибилле, а тайное вожделение Жерара сейчас лишь обострило его.
- Еще пару минут, хорошо? - сказал он, обнимая ее за талию.
Сибилла отрицательно покачала головой:
- Только не говори, что предпочитаешь читать про всякие ужасы!
- Марсель пишет любопытные вещи, - заметил Жан. - Например, что получает плату натурой. - Он снова склонился над письмом. - Вот… каплун, козий сыр, помидоры, яйца, хлеб, чеснок… особенно в базарные дни, - с трудом разбирал он. - И еще говорит, что ему приходится выдерживать конкуренцию с местными целителями и костоправами. И добавляет: "Ну разве это не ужасно - потратить столько лет на учебу, чтобы потом тебя ставили на одну доску с шарлатанами!"
- И ты хочешь сказать, что тебе интереснее читать про это, чем лечь со мной? - заигрывающим голосом произнесла Сибилла.
И после этого направилась к двери спальни и скрылась за ней, оставив ее приоткрытой. Жану оставалось дочитать совсем немного. Он пробежал глазами последние строчки. Марсель упомянул о принципах социальной справедливости, которыми, как он надеялся, продолжает руководствоваться Жан, и завершал письмо одной из тех напыщенных фраз, которые он был любитель произносить: "И во что же обратились все наши надежды?!"
"Все наши надежды"… Вопрос Марселя вызвал у Жана душевное томление и неожиданный отклик в душе. И воскресил в памяти еще одну сцену из прошлого.
Это было четыре года назад. Как раз тогда он, Жерар и Марсель работали в госпитале Лабуазьер, и вот однажды неподалеку раскинулась ярмарка, выросли яркие шатры и дощатые помосты. Их было не так уж много, они освещались довольно скудным светом факелов, да и публика собралась немногочисленная. Жан с приятелями пришли туда вечером после работы. Они бродили от одной сцены к другой, как вдруг к ним подбежал человек в заплатанном костюме Пьеро и попросил пройти с ним, потому что у его танцовщицы случился внезапный припадок истерии. Жерар и Марсель одновременно обернулись к Жану, который и отправился следом за Пьеро к сцене и прошел за кулисы. Оказавшись наедине с пострадавшей - рахитичного сложения девушкой, которая выглядела необычайно перепуганной, - он с величайшими предосторожностями приблизился к ней и довольно быстро сумел успокоить - простым массированием спины: крепко обхватив ее и прижав к себе, он начал с силой проводить ладонями по обе стороны от основания позвоночника.
Несколько минут спустя танцовщица присоединилась к Пьеро на подмостках, хотя и слегка пошатывалась; но затем сделала "колесо" и прошлась на руках с необычайной ловкостью, что сопровождалось благоговейным молчанием зрителей - видимо, они были потрясены не столько ее мастерством, сколько ее необычайно хрупким телосложением. В этот момент он, Жан Корбель, которому оставались считаные месяцы до получения докторской степени, был готов поверить в величие своей миссии, почти божественной.
Это воспоминание повлекло за собой другое - о прозвучавшей на церемонии вручения дипломов речи, в которой медики сравнивались с художниками. Благодаря своей памяти, особенно безупречной в тех случаях, когда речь шла о медицине или живописи, Жан запомнил наизусть целые отрывки. Как, например, вот этот: "Медицина - это наука на службе художника. Для того чтобы распознать болезнь, врач должен, подобно художнику, который различает сотни оттенков красок, различать мельчайшие оттенки цвета кожного покрова и слизистых оболочек, энатем, экзантем, всевозможных высыпаний. Любая кожная патология - повод внимательно наблюдать за цветом и оттенками, и порой опытному практику удается после первого же осмотра больного поставить диагноз, подобно тому, как опытному художнику достаточно одного взгляда на полотно, чтобы узнать на изображенном пейзаже небо Прованса или Нормандии. Работа художника, так же как и медика, служит благим целям: один исцеляет, другой создает прекрасные творения, радующие глаз".
Сравнение с художником нравилось ему больше, чем другое - с инженером, хотя оно и лучше подходило для нынешней эпохи, когда индустриальный прогресс не просто шел полным ходом, а мчался галопом. Это сравнение появилось в одном журнале, автор его написал: "В эпоху пара и электричества, в современном демократическом обществе существуют два особых привилегированных класса, я бы даже сказал, две аристократии: медики и инженеры. Инженер отвечает за использование природных ресурсов нашей планеты, за движение капитала, за его использование и приумножение путем минимизации убытков, что достигается за счет производства качественной продукции. Врач поддерживает порядок в механизме человеческого тела и предохраняет его от чрезмерного износа". Жан находил эту аналогию довольно мрачной, поскольку она приравнивала человека к машине, то есть, по сути, к одному из видов продукции для продажи, к товару. В конце концов, он стал медиком не для того, чтобы чинить какие-то там "механизмы"! Это мнение разделяло и большинство его собратьев, понимавших, что слепое преклонение перед техническим прогрессом способно привести к величайшим разрушениям.
- Ты идешь?
В голосе Сибиллы явственно ощущалось нетерпение.
Вот болван, за всеми этими воспоминаниями он совершенно о ней забыл! Как он мог забыть о самом главном? Жан поднялся.
Его собственные надежды еще не умерли. Что же касается социальной справедливости, о которой упоминал Марсель Террас в своем письме, разве он, Жан, не проводил целые дни в своем врачебном кабинете, полностью посвящая себя излечению тел и душ пациентов, а по ночам не карабкался по крутым лестницам на верхние этажи доходных домов к больным, находящимся на грани нищеты, с которых он далеко не всегда мог заставить себя потребовать плату? Так же как и сам Марсель, объезжавший прованские деревни в своей крошечной двуколке и лечащий невежественных крестьян, которые расплачивались с ним дарами своих курятников и огородов… И это еще не самое страшное - если вспомнить недавнюю историю с найденным в респектабельном буржуазном доме трупом, изображающим центральную фигуру в мрачной пародии на картину "Завтрак на траве"…
Кто мог совершить подобную вещь? Один человек? Маловероятно, если учесть, насколько сложно похитить труп с кладбища такого города, как Экс-ан-Прованс. Это потребовало бы участия целой группы людей, не говоря уже о некоторых предварительных усилиях - получении информации из морга, тайном похищении трупа, перевозке его в дом, несомненно присмотренный заранее… К тому же нужно было раздобыть два манекена, одеть их в мужские костюмы, намалевать декорацию - картину с купающейся в пруду женщиной…
В общем, случай как раз для Жерара и его доктора Бланша, заключил Жан, заходя в спальню и с удовольствием замечая, что Сибилла оставила две зажженные свечи на камине, отражающиеся в зеркале. Ему не нравилось заниматься любовью в полной темноте. Видимо, так проявлялась в нем натура художника, пусть и несостоявшегося: в любых обстоятельствах он должен был прежде всего видеть происходящее.
Глава 6
Первые признаки беспокойства Жан ощутил на Драконьей улице - в том месте, где некогда располагались зерновые склады аббатства Сен-Жермен, в XV веке превращенные в нечто среднее между приютом и тюрьмой для бедняков, больных сифилисом. Парижский парламент издал указ, запрещающий им появляться на улицах города - под угрозой виселицы! Однако внезапный дискомфорт в области солнечного сплетения не имел ничего общего с близостью этого карантинного заведения былых времен. Происхождение душевной тревоги становилось очевидным для Жана по мере того, как он взбирался по узкой витой лестнице: он совсем забыл о просьбе рыжеволосого парнишки помочь в поисках его сестры. Как бишь ее зовут? Одетта? Он всегда плохо запоминал имена… Полина, наконец вспомнил Жан. Полина, больше известная как Полетта. Но он не сдержал обещания, данного мальчику, чей умный и серьезный вид не мог скрыть глубокой тревоги. Анж Мопен. Как теперь посмотреть ему в глаза? Жану оставалось лишь надеяться, что девушка вернулась сама - как будто это могло оправдать его забывчивость.
В коридоре, где на этот раз Жан оказался без проводника, ему служили ориентиром крики младенца. Направляясь к комнате семьи Мопен, Жан несколько раз останавливался, чтобы перевести дыхание. После целого дня хождений по вызовам он бы гораздо охотнее вернулся домой, но с момента появления на свет маленького Раймона прошло четыре дня, и он хотел убедиться, что с матерью и младенцем все в порядке, даже понимая, что не получит за визит ни гроша. Так или иначе, он обещал зайти. Крики младенца прекратились. Оказавшись перед дверью, Жан постучал.
- Кто там?
Жан узнал голос мальчишки.
- Доктор Корбель.
Дверь открылась. Мать сидела за столом, приложив младенца к левой груди, - этим объяснялось внезапное прекращение его плача. Жан приблизился. Судя по тому, с какой жадностью ребенок сосал грудь, он был абсолютно здоров. Лицо матери выглядело уже не таким осунувшимся. Но из-за многочисленных беременностей и тяжелых условий жизни у нее был такой же усталый вид, как почти у всех пациенток Жана старше тридцати лет. Женщина подняла голову и взглянула на него.
- Это так любезно с вашей стороны - навестить нас, - сказала она и снова перевела взгляд на ребенка.
Жан присел на корточки. Он видел только ручки младенца с крошечными пальчиками и головку, покрытую светлым пушком, в котором, однако, уже заметна была будущая рыжина. Ребенок жадно присосался губами к материнской груди и, судя по всему, не собирался ее выпускать.
Жан обернулся. Две младшие девочки, обе рыжеволосые, чистили овощи над эмалированной миской, а их старший брат куда-то исчез. Жан даже не услышал, как тот вышел из комнаты. Послышался слабый звук, похожий на звон колокольчика. Что это? Мать с младенцем были единым целым, замкнутой вселенной, отрезанной от окружающего мира. Ну что ж, по крайней мере, у женщины есть молоко и она способна сама кормить ребенка. Кажется, она была очень довольна этим. Десятки раз Жану доводилось быть свидетелем подобного зрелища, и оно всегда вызывало у него чувство полного покоя. Но сейчас женщина кормила младенца с какой-то излишней страстью - она словно бы хотела полностью раствориться в этом занятии, чтобы не думать ни о чем другом.
- Как вы себя чувствуете? - спросил Жан. - У вас не было кровотечений?
Женщина снова посмотрела на него и молча покачала головой из стороны в сторону в знак отрицания.
- Вы хорошо питаетесь?
- Мои дочери готовят суп, - рассеянно ответила женщина и кивнула на обеих девочек, которые с самого его прихода не проронили ни слова.
- Вас не побеспокоит, если я осмотрю пупок ребенка?
- Малыш такой голодный… Он снова начнет кричать.
- Это займет всего пару минут, - с улыбкой произнес Жан. - Итак, я взгляну?
Женщина попыталась отстранить младенца, но он не хотел выпускать груди. Лишь когда грудь напряглась от усилия, он выпустил ее с громким хлюпающим звуком. Жалобный крик тут же раздался снова. Жан подхватил ребенка, уложил его на кровать и распеленал. Пеленки были чистыми, повязка, закрывающая пупок, - тоже. Умелым движением руки Жан осторожно отодвинул компресс, затем, убедившись, что все в порядке, вернул его на место и снова передал младенца матери. В тот же миг ребенок инстинктивно отыскал грудь и принялся сосать. Его слезы мгновенно высохли.
- Через пару дней остаток пуповины отпадет сам собой, - сказал Жан. - Ваш Раймон - очень хороший, здоровый малыш. А где ваш муж?
- Он работает на стройке, неподалеку от Пер-Лашез, - ответила женщина. - Оттуда ему далеко добираться. Но скоро он уже должен прийти.
Жан машинально заметил, что это от нее дети унаследовали рыжие волосы и бледность кожи. Раньше она наверняка была хорошенькой - это и сейчас было еще заметно. Особенно сейчас, когда она с нежностью смотрела на ребенка и выглядела такой безмятежной.
- Ну что ж, я пойду, - сказал он, помолчав.
- Сколько я вам должна, доктор?
- Ничего. Я ведь обещал вам зайти. Я живу недалеко отсюда.
- Но…
- Не беспокойтесь, говорю вам.