- Вы коллекционируете медные изделия? - догадывается спросить, наконец, моя супруга, решившая не быть совсем уж невоспитанной.
- Не я, а мой муж, - слегка оживляется верблюд. - Придумал, знаете ли, что у него, как у всех, должно быть хобби. Я посоветовала ему выбрать медь, это дешевле. И к тому же, хороший повод попутешествовать по стране.
Она умолкает и бросает взгляд на мужа, сидящего за карточным столом. Я улавливаю беспокойство в её взгляде и спрашиваю, чтобы как-то обозначить своё присутствие:
- А вашему мужу везёт в карты? Это обходится ему дешевле, чем собирание меди?
- Гораздо дороже, - признаётся хозяйка, - Можете быть уверены, что и в эту минуту он совершает очередную глупость. Хорошо, что он играет только когда заменяет меня.
Госпожа советница явно мучается глубоким раздвоением между долгом гостеприимной хозяйки и страстью к карточной игре, поскольку упорно и с тоской смотрит на стол, покрытый зелёным сукном.
- Не беспокойтесь о нас, продолжайте игру, - замечает Элен.
Слова эти произнесены с некоторой долей иронии, но у советницы, видимо, не такой тонкий слух, чтобы уловить подобные нюансы.
- Да, действительно, пойду посмотрю, что там происходит, - бормочет она и тут же направляется к арене, где бушуют карточные страсти.
- Я тебя оставила на пять минут, а ты уже успел просадить все деньги! - слышится "нежный" дамский бас.
Она бесцеремонно сгоняет мужа и вызывающе заявляет Адамсу, перед которым лежит большая кучка жетонов:
- А теперь вы будете иметь дело со мной, молодой человек!
- Мне всё равно, кто из членов семьи будет платить, - отвечает Адамс с великодушием выигрывающего. И, взглянув на свою жену, спрашивает: - Кто сдаёт, дорогая?
- Как всегда, кто спрашивает, моё сокровище, - мило чирикает в ответ госпожа Адамс. Нежное это воркование красноречиво говорит о том, что супруги всё ещё переживают медовый месяц.
- Значит, приём в нашу честь, да? - шепчет Элен.
- Мне так сказали…
- Сказали, чтоб посмеяться над тобой… Если только ты не посмеялся надо мной.
Я молчу: если я начну защищаться, она непременно сочтёт, что я виноват. Вот в чём беда гордых людей. Задирают нос и воображают, что они выше окружающих, а окружающие тем временем постоянно наносят им чувствительные удары. И даже невнимание со стороны хама для них превращается в трагедию. А я, если бы был тут один, присоединился бы к моей полупьяной секретарше и её пьяному кавалеру, выпил бы рюмку-другую и ушёл с секретаршей или без неё - в обоих случаях довольный, что сбежал с этого сборища полуидиотов.
- Вы пьёте сразу из двух стаканов? - слышу я голос Мэри. Она, видно, в самом деле на взводе, раз говорит громче, чем надо.
- Да. И всегда буду так пить, - подтверждает Франк, также не щадя голосовых связок. - Стакан содовой для Франка-трезвенника и стакан виски - для Франка-пьяницы. Во мне, знаете ли, сосуществуют оба этих человека.
- А во мне, к сожалению, больше, чем два.
- Можете мне этого не говорить, я и так знаю. У вас столько капризов и страстей, что не угадаешь, какое из своих лиц вы покажете из-под маски в следующий момент.
Он поднимает стакан, тот, который предназначен Франку-пьянице, и выпивает половину содержимого.
- Вы много пьёте, - заявляет Мэри, в свою очередь поднимая стакан. - Хочу сказать, что больше меня.
- Я мужчина.
- Это ещё не доказано.
Жена моя тоже прислушивается к их диалогу, но делает вид, что мысли её витают где-то далеко-далеко от глупой пьяной болтовни. Однако это не мешает ей видеть всё…
- Твоя секретарша, наверно, в твою честь задрала юбку чуть не до пупа… - долетает до меня её раздражённый шёпот.
- Что делать, мода, - примирительно бормочу я.
- Мода не закон, особенно для женщин с такими толстыми бёдрами. Впрочем, это, видно, в твоём вкусе.
К счастью, в этот момент к нам приближается советник, вспомнивший, по всей вероятности, о своих обязанностях хозяина. Радушно улыбаясь нам, он садится на освобождённый чуть раньше супругой стул.
- Ещё виски?
- Пожалуй, - киваю я в ответ, поскольку вопрос обращён ко мне.
Советник вручает мне второй стакан, который берёт с подноса на столике, и, проявив таким образом внимание ко мне, спешит проявить его и к моей жене.
- В этом году весна довольно поздняя…
Но Элен не настроена вести разговоры о метеорологии.
- Мы только что обсудили этот вопрос с вашей супругой, - отвечает она холодно - любезным голосом.
Заявление это застаёт советника врасплох. Он морщит лоб, пытаясь отыскать в ссохшемся от бездействия мозгу другую тему для разговора. Высоким ростом, большим ртом и крупными зубами он удивительно напоминает свою жену, хотя она даже больше походит на мужчину, чем он.
Только я решил было помочь ему выйти из затруднительного положения, задав вопрос о его коллекции меди, как его неожиданно осеняет удачная идея:
- Я слыхал, что в Африке у вас была небольшая неприятность… - начинает он, глядя на меня с симпатией.
- Какая неприятность? - вопрошает тем же холодно-любезным тоном Элен, которая, конечно же, не в курсе моих дел.
- Да, правда, расскажите нам, что за история приключилась с вами в Африке? - произносит советник, глядя на меня своими глупыми, чуть влажными глазами.
Однако заметив-таки, что меня не вдохновляет затронутая им тема, произносит:
- Не подумайте, что я такой любопытный, но о вас рассказывают самые невероятные вещи…
Глава 3
Я не человек настроения. Хочу сказать, что не люблю, чтобы настроения мной руководили и мешали работе. Но вчерашний "приём" и особенно его последствия способствуют тому, что в это утро всё приводит меня в уныние. Мрачный кабинет, мрачная физиономия Бенета и мрачная картина, возникающая от чтения наших секретных документов.
- Слабая у нас агентура, - бормочу я и, с отвращением закрыв папку, бросаю её на стол. - И, конечно, бездеятельная. Если этих нескольких жалких паразитов вообще можно назвать агентурой.
- Работаем в меру возможностей, - отвечает недовольным тоном Бенет, сидящий по другую сторону стола.
- За такую работу лаврами нас не увенчают.
- Я давно перестал мечтать о лаврах, единственное, чего я жду, это пенсии.
- Чего вы ждёте, это - ваше личное дело. Но поскольку мне ещё далеко до пенсии и я обещал кое-что сделать…
Я умолкаю, разговор вдруг показался мне глупым и ненужным. Бенет пользуется этим, чтобы заметить:
- Да, все знают, что вы сюда приехали, чтобы реабилитировать себя.
- Ах, общественное мнение уже сложилось?! И что же обо мне говорят?
- Да всякое болтают.
- Точнее?
- Точнее вам скажет Мэри. Со мною люди не особенно откровенничают.
- А кто распустил эти слухи?
- Адамс, кто же ещё. Неделю назад он вернулся из отпуска с целым ворохом сплетен.
- Они с послом, похоже, не очень нас любят.
- Мягко сказано. Они нас просто не выносят. Удачливые джентльмены, сделавшие карьеру. Сторонники дипломатии в белых перчатках. Злятся, что они только ширма, а работаем мы.
"Но вы лично не слишком перетрудились", - тянет меня возразить, ко я не поддаюсь своему дурному настроению и замечаю:
- Этот Адамс мне совершенно не нравится.
- Должен признаться, что и я в него не влюблён. Ко всему прочему, вчера он обыграл меня на тысячу левов.
- Надо бы хорошенько его проучить, - говорю я, прощупывая почву.
- Я уже это сделал, - отвечает Бенет, не моргнув глазом. После этих слов я ставлю плюс в его досье, которое составляю в уме.
- Ну и?
- Материал есть. Мальчишка болтлив, а болтливый, как известно, всегда скажет что-нибудь не то.
- В таком случае надо об этом сообщить куда следует.
- Можно. Только он не из тех, кому испортишь карьеру одним доносом.
- Почему одним? Сначала один, потом второй, третий.
- Не возражаю, - пожимает плечами Бенет. - Но если вы думаете, что это работа, за которую нас наградят…
- Будет и другая работа, не волнуйтесь… Не может же всё время так продолжаться.
Мой помощник молчит, молчание у него означает несогласие.
- Вы, похоже, другого мнения, - замечаю я.
- Скоро и вы будете другого мнения… Как только ваше реформаторское рвение поубавится…
Он делает паузу, словно в свою очередь решает, имеет ли смысл продолжать разговор. Потом смотрит мне прямо в глаза и, что явно не свойственно ему, выпаливает:
- Знаете, чего вы добьётесь? Ничего! Ровным счётом ничего!
- Если ничего не делать, то ничего и не добьёшься.
- Да. Каждый думает, что до него никто не работал. И что летоисчисление начинается с него. Только мы, представьте себе, работали. И ещё как работали! Падали от усталости. Планировали мероприятия… Проводили их… И ловили воздух. Я вспоминаю молодёжный фестиваль… Наши операции были отлично подготовлены: тайное влияние, открытые призывы, беспорядки, уличные демонстрации… Люди были заранее проинструктированы, наша сеть была хорошо организована, каждый знал своё место… И всё-таки всё провалилось. Буквально всё, понимаете? Они так умело разбили нашу систему, так её парализовали, хотя и не подавали виду, будто что-то делают… И фестиваль прошёл, словно и не было всех наших планов, не было наших людей, словно мы сами и вовсе даже не присутствовали здесь!
- Да, да, - киваю я. - Только не горячитесь. Лучше скажите, если бы ваши операции имели успех, чего бы вы добились?
Бенет молчит.
- Ответьте же! Чего бы вы добились? Свержения режима? Или скандала, который быстро забывается?!
- Скандал не такая уж мелочь… - отвечает Бенет не очень уверенно.
- Хорошо, оставим это. И вообще забудем о прошлом. Скажите лучше, как вы относитесь к культуре? Хватаетесь ли вы за пистолет, когда слышите это слово?
- Нет, почему же? Я с удовольствием посмотрел бы какую-нибудь интересную программу по телевидению…
- Но речь идёт не о том, чтобы смотреть, а о том, чтобы действовать. Была ли какая-то польза от моего предшественника в области культуры или он зря носил это звание - советника по культуре?
- Область культуры как и все остальное, - наконец отвечает мне Бенет. - Не надейтесь чего-нибудь добиться по этой линии.
- А что за птица мой шофёр?
- Как шофёр - хороший. Для другого не советую вам его использовать.
- У нас слишком мало кадров, чтобы использовать каждого для чего-нибудь одного.
- Для другого его используют "они".
- А кто ещё у нас есть?
- Маникюрша нам служит связной со Старым. И только.
- А для чего вы используете преподавательницу болгарского?
- Ни для чего. Если только вы захотите выучить болгарский.
- Наследство и вправду небогатое, - вздыхаю я и устремляю взгляд в окно, выходящее на стену соседнего дома. - Всё равно, как вместо рассказа об окрестностях стоять перед этим окном и твердить: "Окрестности - это стена, глухая стена"…
- Стена действительно есть, - пожимает плечами Бенет. - И она возведена именно для того, чтобы мы не могли видеть ничего, кроме неё.
- Хорошо, - говорю я с досадой, - оставим это. - И, показывая своим видом, что прекращаю неприятный служебный разговор, добавляю: - Вы, как я вчера заметил, хорошо играете в карты.
- Да, но в последнее время постоянно проигрываю.
- А почему же не бросаете играть?
- Зачем бросать? Не может же плохая карта идти до бесконечности. Пойдёт и хорошая.
- Вот именно. Плохие карты кончаются, и появляется козырный туз. Но чтобы его дождаться, надо играть довольно долго.
- Но надо, чтобы в колоде был козырный туз, - напоминает Бенет, поняв прозрачный намёк.
- А разве его может не быть?
- Очень даже может: здесь, в нашей игре, противник сначала забирает туза себе, а потом раздаёт карты.
- Чепуха. Просто вы деморализованы неудачами. Неужели тут нет ну хоть немного алчности, коррупции, пороков, безнравственности?
- Есть, хотя и не в таком масштабе, как вы думаете.
- Тогда почему вы говорите, что в колоде нет туза? Это, в сущности, наши козыри, весь вопрос в том, как мы поведём игру.
Бенет тем временем подошёл к окну и бессмысленно уставился на глухую стену.
- Не повторяйте мне то, что мы изучали в школе, - недовольно ворчит он. - Лучше покажите, как вы играете в эту игру.
- Придёт время - покажу, - отвечаю я и беру папки, чтобы ещё раз посмотреть все эти страшно скудные сведения.
- Мне надо идти вниз, выдавать визы, - напоминает мой помощник.
- Идите. И не забывайте, что мне нужен полный отчёт о каждом приезжающем и выезжающем.
* * *
У меня нет никакого желания идти обедать домой и сносить пытки, которым будет подвергать меня Элен два бесконечных часа. Когда она сердится, она молчит, но у её молчания есть три степени, в зависимости от степени моей вины: почти молчание, полное молчание и гробовое молчание. В первом случае она бросает мне только короткие реплики, необходимые в быту. Во втором - вообще не говорит, но всё-таки замечает моё присутствие и готова, к примеру, подать мне тарелку и налить супа. В третьем случае я для неё вообще перестаю существовать, и она проходит мимо меня, не глядя, и даже, если я подавлюсь и буду отдавать Богу душу, она не подаст мне стакан воды.
Сейчас мы в третьей фазе. Поэтому я звоню швейцару и прошу его принести мне в кабинет кофе и два сандвича.
- Я заказал билет на самолёт для вашей супруги, - уведомляет меня он, когда спустя немного времени приносит мой скромный обед. - Шофёр привезёт его к трём часам.
- Отлично, - киваю Я, хотя новость обрушивается на меня как кирпич на голову.
- Какое несчастье, - с угодливым сочувствием говорит боксёр в отставке. - Только приехали, и она уже уезжает. Но беда всегда приходит не вовремя.
"Несчастье"… Значит, она всё-таки соблаговолила сочинить ради приличия какой-то банальный предлог для отъезда: "мама тяжело больна" или что-то в этом роде.
- Скажите шофёру, чтобы ждал меня, - говорю я швейцару. - Мне нужно съездить ненадолго в одно место.
Когда через полчаса я заглядываю в спальню Элен, то застаю её, как и ожидал, в разгар приготовлений к отъезду. В комнате, которая только вчера была прибрана, снова царит полный беспорядок. Повсюду разбросано содержимое громадного гардероба - халаты, комбинации, платья, кофточки, туфли. Что касается жены, то она с каменно-бесстрастным лицом склонилась над чемоданом на кровати, занятая укладыванием очередной партии тряпок.
- Ты опять что-то укладываешь… - замечаю я с наивным удивлением, хотя смысл происходящего яснее ясного.
- Укладываю свой багаж.
Она разговаривает со мной, следовательно, не собирается наказывать меня "гробовым молчанием", - мелькает у меня в голове. Самое худшее, когда человек перестаёт тебя мучить. Значит, он окончательно решил порвать с тобой.
- Не понимаю… - произношу я озадаченно.
- "Человек, который ничего не понимает"… Это твоя коронная роль… - Она поднимает глаза от чемодана. - Только на сей раз спектакль будет короче: я уезжаю, мой милый. Может, надолго, а может, и навсегда.
- Как хочешь… Хотя если мне будет, позволено сказать, то воспитанные люди делают это несколько иначе.
Как всякий невоспитанный человек, моя жена очень чувствительна к теме хорошего воспитания.
- Ты не можешь знать, как поступают воспитанные люди, потому что ты сам к ним никогда не принадлежал, - парирует Элен, но без тени спортивного азарта, с которым мы обычно обмениваемся обидными репликами. - Вот если бы речь шла о лжецах и мошенниках, то, наверно, я бы спросила тебя.
- Не стесняйся в выражениях, - говорю я. - Я привык. Но не считаешь ли ты, что должка мне, по крайней мере, дать объяснение?…
- Это ты должен мне дать объяснение, а не я! - возражает Элен. - Только я прощаю тебе этот долг и уезжаю. И причина настолько ясна, что даже ты способен её понять. Как тебе известно, я пришла к тебе с солидным и вполне реальным приданым в обмен на неосуществившиеся обещания твоей блестящей карьеры. А теперь оказывается, что даже перспектив сделать карьеру у тебя не осталось.
- Это всё твои фантазии, дорогая…
- Но и это не всё, - продолжает спокойно жена. - Хуже всего то, что и на этот раз ты пытался меня обмануть, и я узнала правду от чужих людей…
- Если ты имеешь в виду этого дурака-советника…
- Я имею в виду не только его.
- Значит, у тебя была дружеская беседа с супругой Адамса…
- Источник информации можешь искать потом. Надеюсь, что у тебя будет достаточно времени, когда ты останешься на холостяцком положении…
- Плевать я хотел на источник. В этом посольстве, как и во всяком другом, сплетничают. Но я не предполагал, что ты настолько наивна…
- Нет, именно на это ты и надеялся.
- Но подожди, выслушай меня! Я и вправду не рассказывал тебе о своих неприятностях по службе, но только чтобы не огорчать тебя…
- Ты не просто не рассказывал, ты лгал. Ты уверял меня, что тебя посылают сюда для выполнения важного задания, а тебя отправили в ссылку, чтобы ты искупил свою вину, если вообще это не первый шаг к тому, что тебя окончательно выгонят со службы.
- Правда то, что…
- Перестань, умоляю! - останавливает она меня властным жестом, - Правда - это то, что я никогда от тебя не услышу, поэтому у меня нет никакого желания ни слушать тебя, ни тем более таскаться за тобой!
Она резким движением захлопывает крышку чемодана, словно хочет подчеркнуть твёрдость своего решения.
- Жаль, конечно, что у меня нет никаких научных интересов и стремления изучать ещё оставшиеся кое-где заброшенные уголки планеты - Анды, Африку, Балканы, а завтра, может, и Южный полюс, если кому-то придёт в голову открыть там посольство. Потому что такой будет твоя судьба, если ты вообще останешься в этой системе.
- Спасибо, - киваю я. - К счастью, мнение моего шефа несколько иное. И то, что я говорил тебе утром, чистая правда. "Поработаешь, - сказал он, - в Софии, потом переведём тебя в Рим или Париж".
- Когда тебя переведут в Париж, пошли мне телеграмму. Я приеду, если моё положение не изменится, - спокойно отвечает Элен, хватаясь за ручку чемодана, чтобы опустить его на пол.
Я помогаю ей, она не возражает, но моя галантность не в состоянии растопить её холодность, с таким видом айсберга ей место разве что на Южном полюсе или где-нибудь у чёрта на куличках, и если в этот момент меня берёт зло, то только на то, что она посылает меня ко всем чертям, а не я её.
Моя жена кладёт очередной пустой чемодан на освободившееся место на кровати и продолжает укладывать свои роскошные тряпки. А я принимаюсь обдумывать ситуацию с практической стороны, потому как вижу, что ничего изменить уже нельзя и ещё потому, что у меня нет привычки драматизировать происходящее.
- Твой билет у шофёра, - говорю я. - Насколько я понял, самолёт улетает в пять. К сожалению, у меня деловое свидание, так что я приеду прямо на аэродром.
- Можешь не приезжать.
- Нет, приеду. И не столько ради тебя, сколько потому, что, как и ты, люблю соблюдать приличия. А раз так, то будь добра, скажи, какой предлог ты использовала для отъезда?
- "Мама тяжело больна".