Хорош ответ: с людьми и языком! Как будто переводчик инъяза готовится к работе не с представителями рода гомо сапиенс, а с птицами или млекопитающими! Я задумался и спросил, как же быть с поездкой в Ирак. Юдинцев успокоил, что это не моя забота, все будет улажено без меня. Я попросил дать время на размышление - нужно было посоветоваться с женой. В отличие от меня, жена отнеслась к новой перспективе положительно, а тесть высказал предположение, что на меня положила глаз разведка. Кстати, об этом догадывался и Левка Белозеров, но я ему не верил: я и разведка никак не сочетались вместе. Я не страдал от завышенной самооценки и полагал, что для работы в разведке необходимо обладать необыкновенными качествами, которые у меня наверняка отсутствовали.
Опять я получил номер телефона, начинавшийся с магического цифрового сочетания "224" и опять я позвонил и получил приглашение на Кузнецкий Мост, 26. После длительной беседы мне дали анкеты и направление на медицинскую комиссию, которую я проходил вместе с женой. В коридорах поликлиники КГБ я встретил еще нескольких моих сокурсников и был удивлен довольно широким забросом невода кадровиками Комитета. После комиссии было сказано ждать, и я ждал. Недели через две-три позвонил знакомый кадровик и сообщил, что комиссию я не прошел, потому что страдаю близорукостью. Минус две диоптрии на оба глаза, благоприобретенные при тусклом освещении в читальном зале библиотеки иностранной литературы имени разгульного атамана Степана Разина, враз отделили меня от "работы с людьми и языками". Не прошел комиссию и расстроившийся Левка Белозеров.
Но я воспринял известие спокойно и даже как-то безразлично и опять зачастил в здание ГКЭС (дом № 8 на Большой Садовой улице), чтобы форсировать прерванное оформление в Ирак. На носу были государственные экзамены, времени на все эти дела - в обрез. Когда я уже сдавал "госы", меня опять вызвали к Юдинцеву, и тот опять попросил меня позвонить кадровику Комитета. Зачем? Позвони, все узнаешь.
Телефон начинался с тех же трех цифр 224, только последние четыре были другими, и ответил мне уже другой мужской голос. Голос предлагал вернуться к вопросу о трудоустройстве в КГБ при тех же медицинских противопоказаниях к работе, обнаруженных месяцем раньше. Как так? А так, другое подразделение готово мириться с моей близорукостью, если я соглашусь работать в очках. Мне это показалось слегка обидным: "нормальное" подразделение от меня отказалось, а теперь меня хотят засунуть в какую-то дыру с дефективными очкариками, основное занятие которых будет состоять в потрошении книг и составлении документов. Нет, ответил кадровик, работа ничем не будет отличаться от работы, на которую уже взяли моих сокурсников. Она тоже будет связана с людьми и языками.
Последнее меня почему-то окончательно убедило - вероятно, благодаря частому повторению и своей лаконичной и слегка абсурдной формуле, прозвучавшей на этот раз в моих ушах как призывное пение сказочной птицы Гамаюн.
И я согласился. О чем не пожалел и не жалею до сих пор. Судьба сделала мне шикарный подарок, дав возможность на тридцать с лишним лет с головой окунуться в захватывающую работу в одном из важных и ответственных подразделений, рядом с порядочными и самоотверженными людьми, ставившими интересы страны выше собственных.
Кадровик сказал, что в соответствии с установленным порядком с будущим сотрудником должен познакомиться руководитель подразделения, в котором ему придется работать. Мне выписали пропуск, и я в первый раз вошел в пятый подъезд здания КГБ и на лифте поднялся на шестой этаж. В приемной кабинета начальника сидела секретарша и доложила о моем приходе. Начальник был занят, но скоро освободился. От него выскочил какой-то сотрудник с папкой в руках, а потом пригласили войти меня.
Окна просторного кабинета обозревали площадь Дзержинского, и когда я вошел, начальник, заложа руки за спину, стоял у окна и смотрел вниз на увертюру из снующих по кругу машин и молчал. Молчал и я, остановившись у дверей. Наконец молчание кончилось, начальник управления Михаил Степанович Цымбал повернулся ко мне лицом и пригласил сесть за приставной столик, а сам устроился в кресле напротив. Это был невысокий дородный мужчина лет пятидесяти пяти с непроницаемым лицом и вальяжными манерами. Он начал меня спрашивать, я что-то отвечал, потом он говорил о сложности и ответственности предстоящей работы, а я внимательно слушал. Если бы меня сразу после беседы спросили, о чем шла речь, я бы затруднился с ответом. Я даже не понял, в каком же подразделении мне придется работать и чем заниматься. Спрашивать об этом было не принято.
Репрессиям со стороны партии и правительства не подвергался, в белых армиях не служил.
Примерно такое же впечатление я вынес и с мандатной комиссии, последовавшей вскоре после беседы с М. С. Цымбалом. Мандатная комиссия - это собрание опытных и мудрых сотрудников разведки, созываемая на период вербовочной кампании. Я уже думал, что нескончаемым собеседованиям пришел конец, когда Юдинцев мне напомнил, что перед тем как окончательно рассчитаться с институтом и пробежаться с обходным листом по коридорам, нужно было получить рекомендацию комитета ВЛКСМ. Это, конечно, уже была формальность, и по поводу того, что здесь могут встретиться подводные камни, я ничуть не переживал.
На заседание всеинститутского комитета меня привел Генка Анчифоров, секретарь курсовой организации. Он оставил меня сидеть в предбаннике, а сам зашел, чтобы узнать, когда будет слушаться наш вопрос. Ждать пришлось недолго, Генкина голова высунулась в проем двери и кивком пригласила войти. Народу сидело человек пятнадцать. Анчифорову дали слово, и он начал зачитывать мою характеристику. Перечислив все положительные качества комсомольца Григорьева, он приблизился к основному месту, и я слегка насторожился. И недаром. "Комсомолец такой-то", - громко чеканя слова, читал Генка, - "рекомендуется для работы в органах госбезопасности". Я чуть не упал со стула. Нам столько говорили о конспирации, нас так строго предупреждали о том, чтобы о предстоящей работе никто, кроме жены, не знал, что я был готов накинуться на нашего комсомольского вожака, заткнуть ему рот и… Все дружно, как ни в чем не бывало, подняли руки, и нас с Генкой выпустили наружу. Не обменявшись ни словом, мы разошлись с ним в разные стороны и больше никогда не встречались. Не хочу никого из членов комитета винить в разглашении служебной тайны, но позже убедился, что многим, очень многим наш уход в Службу был тайной мадридского двора. Там, где тайну делят больше двух, тайна перестает быть таковой.
Это был первый прокол в хрупкой оболочке конспирации, так старательно раздуваемой вокруг кандидатов в разведчики. Хотя я еще ни на шаг не приблизился к званию разведчика, но прокол этот воспринял довольно болезненно. Потом таких проколов будет больше, и воздушный шар конспирации сильно похудеет от них, но я уже привыкну и буду относиться к ним философски.
Примерно так - с некоторыми шероховатостями или без них - проходило оформление многих моих коллег на работу в разведку. Если Россия по Гоголю вышла из "Шинели", то советская разведка - из выпускников вузов. Как уже можно догадаться, заместитель декана по кадрам Юдинцев не просто так сидел в своем скромном кабинетике, а наблюдал за каждым из нас, изучал наши моральные и деловые качества, прикидывал, который из нас годится на роль будущего сотрудника ПГУ - Первого главного управления КГБ, в ведении которого находились вопросы внешней разведки Советского Союза.
Значительная прослойка разведывательных кадров поступала из других подразделений КГБ, в том числе и из территориальных. Реже приходили молодые дипломаты из МИД СССР. Еще реже организовывался т. н. партийный набор из молодых партийных функционеров. На Старой площади считали, что ПГУ время от времени нужно укреплять кадрами, и направляли на площадь Дзержинского свой передовой отряд. Некоторые из этих ребят становились хорошими оперативниками и пользовались уважением коллег. Иные так и не смогли избавиться от своих партийных замашек и продолжали свою карьеру уже в рамках чекистско-партийной деятельности. Отношение оперативной массы к ним было скептическим. В результате укрепления рядов Службы как такового, на мой взгляд, не происходило: кандидаты из партийных органов были не лучше и не хуже других, но поскольку КГБ считал себя тогда отрядом партии, то отказываться от таких подарков было не принято.
Какие требования предъявляются к кандидатам для работы в разведке? В первую очередь молодой человек проверяется на лояльность к своей родине. Важное значение имеет физическое и психическое состояние его здоровья, чистая, не запятнанная криминальным прошлым биография, высокие моральные принципы и адекватная мотивация. Знаменитый разведчик Ким Филби называет пять качеств, необходимые для разведчика: дисциплина, терпение, внимание к деталям, выдержка и вера.
Список личных и деловых качеств, которые необходимы сотрудникам разведывательных служб, можно продолжить. Естественно, не каждый из сотрудников обладает полным их набором, да этого и не нужно. Вот взять, к примеру, такое качество, как склонность к авантюризму. В зависимости от ситуации эта человеческая особенность может принести крупный успех и наоборот, такое положительное качество, как природная осторожность, может сыграть с разведчиком злую шутку. Разведывательная работа не терпит шаблона и готовых рецептов. Есть какие-то определенные каноны, которые, однако, нужно применять творчески и не следует утрировать и доводить до абсурда. Базисный принцип любой работы - конспиративность - при желании тоже можно превратить в тормоз. Если последовательно его придерживаться, расширять и углублять до бесконечности, то окажется, что он как зловредный вирус постепенно "съест" саму разведку.
…Осенним хмурым августовским утром нас собрали в одном из дворов служебного квартала в Варсонофьевском переулке и на автобусе через всю Москву повезли по шоссе Энтузиастов за город. Проехав Балашиху, мы скоро остановились у массивных железных ворот выкрашенных в зеленую краску. Ворота заскрипели, распахнулись, и автобус въехал на территорию 101-й школы КГБ, основанной в 1941 году для подготовки разведчиков-диверсантов, а со временем ставшей основной кузницей кадров для внешней разведки КГБ.
Докладываю: явился в ваше распоряжение согласно вашему распоряжению!
Сразу по прибытии всех новичков представили "дядькам", руководителям учебных отделений. Нашим "дядькой" стал полковник Толстиков Петр Игнатьевич, уже пожилой человек лет шестидесяти. Его лоб пересекал шрам (бандитская пуля!), лицо было хмурым и неприветливым, как Ладога в непогоду, говорил он медленно и как-то весомо. Первое впечатление от встречи с ним было не очень благоприятным, но оказалось обманчивым, и мы потом по достоинству оценили его добрую, заботливую и справедливую душу.
Нас разместили в деревянных барачного типа общежитиях по три человека в комнате. Моими соседями по комнате оказались питерец и мурманчанин, уже имевшие опыт контрразведывательной работы и потому считавшие меня "салагой". Они беззлобно надо мной посмеивались и разыгрывали, путая сообщениями о том, что по окончании школы меня заберут на "нелегалку".
Времени до обеда было предостаточно, и мы пошли знакомиться с обстановкой, посмотрели на учебные корпуса, столовую, клуб, библиотеку, спортивный зал и спортивные площадки, обошли по тенистым дорожкам почти всю территорию и впечатлились ее размерами и высоким деревянным забором, ее со всех сторон окружавшим. И вдруг прямо под ноги нам упал футбольный мяч. Над забором показалась хулиганская мордаха какого-то местного Квакина и нахально потребовала:
- Эй вы, шпионы! Подайте-ка нам мяч!
Один из нас молча поднял мяч и перебросил через забор. "Квакин", не поблагодарив, исчез, и игра по ту сторону забора возобновилась. Мы пришли к единодушному выводу, что наша зашифровка оставляет желать лучшего. Но несмотря ни на что она продолжала осуществляться по всем канонам жанра.
Нам всем присвоили псевдонимы, начинавшиеся с той же буквы, что и фамилии. Приходившие в адрес иногородних письма передавались руководителю учебного отделения, а тот уже раздавал их адресатам вложенными в конверты. Условия проживания в школе были казарменными, увольнения в город и домой случались раз в неделю по воскресеньям.
Времени на раскачку не было, и уже на следующий день начались занятия. Кроме специальных оперативных дисциплин изучали страноведение, основы дипломатической службы, протокол и этикет, иностранные языки и политнауки. Учебное время делилось примерно поровну между спецдисциплинами и иностранным языком. Два месяца спустя мы в торжественной обстановке приняли присягу. ПГУ была военной организацией, и внутри нее жизнь регулировалась воинскими уставами. Сотрудники разведки не носили форму и ходили в "партикулярном платье", общение между собой и с начальством было неформальным, но вместе с тем воинская дисциплина присутствовала, офицерские звания и оклады действовали неуклонно, приказы вышестоящего руководства не обсуждались, а принимались к исполнению.
Поскольку в моем дипломе уже значились два иностранных языка, я надеялся от изучения этого предмета освободиться. Не тут-то было! Обнаружив владение мной третьего языка - шведского - на уровне трех семестров, руководство школы поставило мне задачу довести эти знания до уровня восьми семестров. Приходилось "вкалывать", как и всем другим. Преподаватель шведского языка Надежда Афанасьевна Лукашина много сделала для того, чтобы поставленная задача была выполнена. Задним числом понимаю, что руководство 101-й школы поступило мудро, загрузив меня по уши учебой и лишив почвы для возникновения дурных наклонностей.
Теоретические знания мы получали на лекциях и из учебных пособий, практические навыки приобретались на семинарах и отрабатывались на городских занятиях - зимой и летом. Городские занятия требовали тщательной подготовки, которая проходила без отрыва от учебного процесса. Это конечно сказывалось на их качестве, потому что времени на изучение города и подбор нужных мест для встреч, проверочных маршрутов и оперативно-технических мероприятий совершенно не хватало. Приходилось жертвовать единственным свободным днем - воскресеньем.
На городских занятиях пришлось впервые почувствовать терпкий (при)вкус оперативно-разведывательной работы. Мы все играли в сотрудников с дипломатическим прикрытием. Нашими противниками выступали боевые бригады наружного наблюдения 7-го Управления КГБ, работавшие за иностранными разведчиками. В роли источников и агентов выступали приватные преподаватели - отставные полковники разведки. В соответствии с полученными теоретическими знаниями и условностями игры, мы должны были получать от них информацию, склонять к сотрудничеству и "воспитывать" в нужном направлении, а они - оценивать наши действия и в зависимости от этого корректировать свои: разыгрывать роль жадных до денег "липачей", подсовывать заведомо недостоверную информацию, опаздывать и срывать встречи, саботировать выполнение поручений. Встречи с "источниками" проводились в ресторанах, в которых мы за свой счет угощали их водочкой или вином, цыплятами табака и салатами оливье. После каждой встречи мы писали подробные отчеты, которые потом Петр Игнатьевич сопоставлял с отчетами "приватов". Разборы были честными, справедливыми, нелицеприятными и исчерпывающими.
На городских занятиях, как и в боевой работе, естественно не обходилось без ЧП и накладок. Происходили и забавные ситуации.
По условиям игры мне нужно было провести тайниковую операцию под наружным наблюдением. В боевых условиях изымать или закладывать тайник на глазах у филеров приходится в случае крайней необходимости, когда дело значительно перевешивает личную безопасность разведчика. Спецшкола готовила нас и к таким превратностям судьбы. Мой тайник был подобран в здании редакции газеты "Правда" в подвальном переходе от служебных кабинетов к пищеблоку. Контейнер, в котором была закамуфлирована "важная информация" в непроявленной пленке, представлял собой самодельный картонный указатель-стрелку с приглашающей надписью "в столовую". Мой коллега по учебному отделению должен был повесить этот указатель на стене коридора, а мне предстояло его бесшумно и незаметно снять. Задумка показалась мне благородной: нужно было помочь проголодавшимся сотрудникам партийной прессы побыстрее добраться до источника питания.
В день операции "наружка" исправно топала за мной по проверочному маршруту, дыша чуть не в затылок, я менял виды транспорта и неуклонно приближался к заветному месту. У редакции "Правды" я вышел из троллейбуса и, не останавливаясь, направился к тайнику. Для бригады наружного наблюдения такой маневр предугадать было трудно, сработать с опережением было невозможно, так что ей пришлось пустить своего сотрудника вслед за мной. Этого мне и было нужно. Я топал по цементному полу перехода, и мои шаги гулко отзывались в ушах. Такие же шаги раздавались за спиной - слежка не отставала.
Когда я подошел к тайнику, то увидел, что прямо рядом с табличкой поставлен табурет, а на табурете сидел пожилой то ли охранник, то ли сторож. Это был сюрприз! Две недели тому назад, когда я подобрал это место, здесь никого не было. Что делать? Шаги за спиной неумолимо приближались, надо было на что-то решаться. И я решился. Напустив на себя самый безразличный вид, я приблизился к табличке и на глазах изумленного вахтера спокойно сорвал ее со стены и положил за пазуху.
- Ты что… ты зачем? - завопил вахтер. - Добрые люди повесили, а ты филюганишь!
Но я уже не слушал его и бежал к выходу. На разборах "полетов" Толстиков об этом инциденте ничего не упомянул, а я, естественно, проявлять инициативу не стал, но вывод на будущее сделал.
С одним моим сокурсником по школе произошел еще более комичный случай. П. И. Толстиков объявил, что во время городских занятий один из нас будет "продан" и отдан "наружке" на съедение, то есть его место и время операции станут известными "противнику". По правилам игры "противник" должен организовать захват разведчика с поличным. Кто станет жертвой сговора и когда это произойдет, никто не знал. Все выходили в город с тревожным чувством ожидания этого рокового события, что делало учебные занятия еще более похожими на боевую работу. Это называлось учиться "в условиях, приближенных к боевым".
Итак, наш товарищ из Петрозаводска отправился на тайниковую операцию. Ему, как и мне в вышеописанном случае, предстояло изъять тайник, который он лично подобрал. В качестве контейнера петрозаводчанин выбрал силикатный кирпич, который его напарник заложил в каком-то проходном дворе.
Убедившись в отсутствии слежки, петрозаводчанин прибыл на место и приготовился изымать контейнер. Когда он с некоторыми усилиями выколупал кирпич из стены и приготовился опустить его в сумку, до его слуха донесся скрежет автомобильных тормозов. Он оглянулся и увидел, как из подъехавшей "волги" "посыпались" молодые, крепкого спортивного телосложения люди. Они молча и сосредоточенно бежали к нему. Сомнений не было - это были сотрудники наружного наблюдения, которые знали место и время операции задолго до того, как наш бедный слушатель вышел на проверочный маршрут. Времени на размышление не было, нужно было избавляться от улики. Так нас учили в 101-й школе.
Когда можно было различить даже цвет глаз приближавшихся "наружников", наш бедолага широким движением правой руки отбросил контейнер куда-то в сторону. Раздался женский крик и стоны:
- Караул!! Убивають ни за что!