Якушев, как ведающий иностранными делами, изображал человека не весьма осведомлённого в военном деле и ссылался на авторитет Потапова. Тот обладал искусством сочинять все материалы так, что они принимались польским штабом без всяких сомнений. Вместе с тем "Трест" старался посеять недоверие к материалам, получаемым из других источников. "Мы должны внушить им представление о большой мощи и высокой боеспособности Красной Армии", - говорил Дзержинский. И это делали Потапов и Якушев. Делали очень искусно.
Потапов, будучи работником Генерального штаба Красной Армии, в прошлом человек, близкий ко двору, с точки зрения 2-го отдела польского генштаба, представлял собой ценнейшего информатора. В его монархических убеждениях не сомневались.
Николай Михайлович имел большой военный опыт. Это был человек тонкого ума и знал, что с польскими господами надо изображать себя далеко не мудрецом. Таликовский в своих донесениях характеризовал его как карьериста, типичного "момента", воспитанника Академии генерального штаба, которому льстит внимание к его особе.
После ультиматума Керзона, этой откровенной угрозы войной Советскому Союзу, все милитаристы в пограничных государствах от Чёрного до Белого моря встрепенулись. Их интересовала прежде всего боеспособность Красной Армии; они возлагали надежды на территориальные войска, на то, что в них вольются сыновья кулаков и поднимут восстание против советской власти; интересовало настроение командного состава после введения единоначалия.
Потапов вёл тонкую игру, изображая себя отъявленным белогвардейцем. Он умел создать впечатление у слушателей, что командный состав Красной Армии по-прежнему на высоте, что революционный дух бойцов нисколько не ослабел, что в отношении военной техники сделано очень много, а настроение народа ясно проявилось в ответе на угрозу Керзона, когда советские люди добровольно собрали средства на постройку эскадрильи самолётов "Ультиматум". И все это было правдой.
Об этом и сообщали более или менее добросовестные разведчики польского генштаба своим правителям. Полковник Таликовский докладывал:
"Генерал Потапов преуменьшает боеспособность Красной Армии. Но так как он - светский говорун и небольшого ума, то из его слов можно заключить, что перед нами, в случае военного конфликта, будет весьма серьёзный противник. Что касается Якушева, то этот бюрократ спит и видит Россию в границах 1914 года".
Доклад Таликовского - это свидетельство руководителям "Треста", что они умело и тонко защищали интересы родины.
Некто Недзинский, которому польским генштабом была поручена в Москве связь с "Трестом", писал Якушеву: "Желательно получить сведения относительно манёвров УВО… Кроме того, позволю себе напомнить относительно манёвров ЛВО и ЗВО". Таким образом, польский генштаб проявлял интерес к Украинскому, Ленинградскому и Западному военным округам. Требуемых сведений польская разведка не получила, а другие источники в связи с провалом многих агентов были парализованы.
Якушев вызвал из Варшавы в Ревель Таликовского и сообщил ему, что один из сотрудников 2-го отдела польского генштаба - провокатор: явился в советское полпредство в Варшаве и предложил за триста тысяч долларов выдать действующую в России тайную контрреволюционную организацию "Трест". Его прогнали.
- Вот я и спрашиваю вас, дорогой друг, можем ли мы целиком доверять вашим сотрудникам, если среди них провокаторы и шантажисты, можем ли мы выполнять ваши поручения, подвергая смертельной опасности наших людей?
Таликовский был потрясён.
Позднее Якушев получил от него известие, что провокатор "уже не существует".
Так шла "тайная война" на этом особенно опасном участке очень важного и огромного фронта, где всегда можно было ожидать провокаций со стороны милитаристов, заклятых врагов Советского государства.
Поразительной была энергия Александра Александровича Якушева. В пожилом возрасте он много раз пересекал границу, иногда десятки вёрст проходил пешком по бездорожью. Приходилось создавать впечатление нелегального перехода границы. Частые деловые командировки, имеющие официальный характер, одного и того же лица могли вызвать подозрение.
В Ревеле кроме свидания с Таликовским было ещё одно дело.
Некто Арсений Жидков, эмигрант, связанный с английской разведкой, писал через Романа Бирка в "Трест": "Англичане ищут людей, которые занялись бы в России взрывом мостов, порчей водопроводов, диверсиями". 23 июня 1924 года он же писал: "Я продолжаю утверждать, что только война, притом война на поражение, может в настоящий момент снести советскую власть" - и высмеивал лозунг Бенеша: "Разложение через признание".
Жидков был сотрудником паспортного бюро английской миссии в Ревеле. Якушев установил с ним связь и помог укрепить положение Романа Бирка в Ревеле.
Роман Бирк приезжал в Москву только в качестве дипломатического курьера. В Москве он познакомил Якушева с новым военным атташе эстонского посольства Мазером. В ресторане на Рождественке, в отдельном кабинете, был дан обед Мазеру. Присутствовали Якушев, Потапов, Ланговой и Стауниц.
- Я надеюсь, мы в безопасности? - спросил Мазер.
- В абсолютной безопасности. На улице дежурит наш человек, бывший полковник.
Мазер был польщён и высказал сожаление, что полковнику нельзя выпить с ним бокал вина.
Весной 1924 года через эстонское "окно" прибыл приятель Арапова, евразиец Мукалов. На границе держался надменно, развязно, называл себя "ревизором". Потом, в Москве, струсил, и пришлось им долго заниматься. Зубов возил Мукалова в Харьков. Там этот "конспиратор" для храбрости напился в ресторане и едва не был задержан милицией. Его выручили, устроили ему головомойку. Он чуть не плакал, думал, что погиб. Мукалов был твёрдо уверен, что находился на краю гибели и его спас "Трест". Убедившись, что этот "конспиратор" безвреден и даже может сослужить при случае службу "Тресту", Мукалова водили в церковь, организовывали "конспиративные" встречи с мнимыми командирами воинских частей, - словом, устраивали инсценировки, в которых главные роли играли Ланговой, Старов и другие сотрудники Артузова.
Когда Мукалов выразил удивление тем обстоятельством, что Мария Захарченко была не венчана с Радкевичем, Якушев разыграл ханжу, уговорил их обвенчаться. На свадьбе посажёным отцом был сам Александр Александрович, который исполнял свои обязанности не без удовольствия и даже со светским шиком.
Все это проделывалось с такой серьёзностью, что Потапов и Ланговой только диву давались: откуда у Якушева, человека, чуждого актёрскому искусству, такие способности?
Мукалов был отправлен за границу через польское "окно" и остался восторженным почитателем "Треста". Впоследствии он снова был переброшен на советскую территорию и принёс некоторую пользу "Тресту", поддержав его престиж в кругах белой эмиграции.
41
Из Ревеля Якушев привёз с собой друга Мукалова - евразийца Арапова, представителя "Треста" в Берлине.
Арапов был одним из столпов евразийского течения в эмиграции.
Это течение, захватившее главным образом молодёжь, нашло себе сторонников среди эмигрантов, обосновавшихся в Англии.
Одним из основных пунктов программы евразийцев был такой:
"Человечество переживает тягчайший кризис. Пожертвуем Европой. Европа - не человечество. Россия - не Европа и не Азия. Русская революция противопоставила Россию Европе и открыла перед Россией скрытые в ней возможности самобытной культуры".
Вот эту чепуху приходилось обсуждать и разбираться в ней, чтобы в борьбе с белой эмиграцией использовать евразийцев.
- По существу, эти господа вбивают клин в белое движение, - говорил на одном совещании Артузов. - Они могут быть полезны "Тресту". Почему бы этой мощной подпольной организации не иметь внутри группу "зарвавшихся молодых" - евразийскую фракцию, с которой вы спорите? Эти молодые, недовольные матёрыми монархистами, сочинили свою программу "спасения" России, ищут поддержки у евразийцев за границей, которые недовольны закоренелыми монархистами-эмигрантами.
Роль лидера евразийской фракции "Треста" поручили Александру Ланговому. Когда Арапов прибыл в Москву, "лидер" встретил его. Ланговому пришлось немало потрудиться, чтобы изучить стиль и сумбурную "философию" евразийцев.
Старов занялся инсценировкой совещания евразийской фракции "Треста", распределил роли. Они были написаны и выучены наизусть исполнителями. Пришлось дополнительно привлечь ещё нескольких сотрудников ОГПУ. Мнимые контрреволюционеры должны были выступать рядом с подлинными, привлечёнными Стауницем.
Совещание началось докладом Арапова. Тезисы доклада:
- Основа будущего русского государства - русская самобытность.
- Россией будет управлять евразийская волевая группа.
- Романовы дискредитировали себя - сплошные ничтожества. Нужен царь, но в комбинации с советским строем.
- Одна из главных задач - борьба с капиталом.
Начались прения.
Некто, под кличкой Светлый, видимо семинарист, произнёс речь о диктатуре церкви и государственном воспитании юношества в духе древнего христианства.
Вяземский с возмущением протестовал против брани докладчика по адресу царской фамилии. (Кстати, Вяземский был одним из "актёров" Старова, сотрудником ОГПУ, старым членом партии.)
От лица интеллигенции выступил приват-доцент под кличкой Экономист. Он детально обсудил вопросы экономики страны в будущей монархии.
Затем выступил Ланговой. Он глубокомысленно доказывал, что в будущей монархии не может быть классовых противоречий. Их сможет уничтожить навеки монарх, помазанник божий. Речь свою Ланговой закончил эффектно - цитатой из стихотворения философа Владимира Соловьёва:
Каким ты хочешь быть Востоком,
Востоком Ксеркса иль Христа? -
хотя о Востоке не было речи в докладе.
Это вызвало реплику докладчика Арапова:
- Идей у белого движения нет. А какие есть - известны со времён Древней Греции. Только тогда были молодые герои, а теперь кто? Старцы?
- А мы?! - воскликнул Стауниц.
Словом, каждый говорил, что ему взбредёт в голову, и все забыли о докладе. Тогда до сих пор молчавший Зубов заметил, что в докладе Арапова мало места уделено монархизму и личности царя, а также экономике.
Последним выступил Якушев от имени Политического совета "Треста" с назидательной речью, в которой советовал евразийцам спуститься с облаков и пойти на сближение с руководителями "Треста".
Стауниц предложил избрать комиссию для выработки резолюции. В комиссию избрали Арапова, Лангового и Зубова.
На этом кончилось совещание. Стауниц увёл Арапова к себе.
После совещания Старов сделал замечания своим "актёрам": некоторые, по его мнению, несколько переборщили, в такой ситуации важны детали, тончайшая линия; перейдёшь её, и конец, провал. А главное - нужна серьёзность, какую бы чушь ни пришлось говорить. Важен результат. И действительно, как выяснилось позднее, Арапов был глубоко взволнован искренностью выступавших на совещании фракции евразийцев, особенно Вяземского.
Второй инсценировкой была встреча Арапова с главным руководителем "Треста", бывшим генералом Андреем Медардовичем Зайончковским. Его инструктировал Артузов.
Андрею Медардовичу эта встреча не доставила много хлопот. Она произошла на Тверском бульваре. Арапов был совершенно растерян. Представительная наружность генерала, несколько доброжелательных слов, которые он обронил, потрясли Арапова. Он почувствовал себя младшим офицером перед высоким начальством.
Затем Арапов был представлен Потапову, который говорил, что евразийство выросло на британской почве и потому может быть использовано англичанами во вред патриотической русской организации "Трест".
Ланговой рассказал гостю об отношении "молодёжи" - евразийской фракции "Треста" - к Политическому совету. "Извечный спор между отцами и детьми был наглядно показан на совещании фракции. В переписке с зарубежными евразийцами фракция "молодых" придерживалась такого стиля:
"Наш "дид" (Николай Николаевич) окружился только падалью… Народ требует живого человека в мундире и штанах, а не бесплотную идею. У нас нет денег, и мы не видим способа их достать, а между тем время не ждёт…"
Несмотря на ералаш в головах эмигрантов-евразийцев, Ланговой подметил, что Арапов с любопытством присматривался к жизни в советской столице, интересовался финансовой реформой, укреплением курса червонца, восстановлением промышленности, работой Советов. Правда, до эволюции в его сознании было ещё далеко, но Ланговой все же почувствовал, что Арапов не окончательно погряз в эмигрантской трясине. Он с сожалением и смущением вспоминал о гражданской войне и жестокости белых.
Предположения Лангового о возможном переломе во взглядах Арапова оправдались. Арапов впоследствии по-иному воспринимал то, что увидел в Советской стране, и осуждал белую эмиграцию.
42
Якушев и Потапов часто были в разъездах, и тогда Алексею Зубову приходилось нелегко. На его долю выпадали заботы о Захарченко и Радкевиче, наблюдение за Стауницем и другими монархистами. Правда, он старался чаще видеться со Старовым и Пилляром, получал нужные инструкции и сумел внушить к себе доверие убеждённым монархистам. Даже Мария Захарченко им стала восхищаться и обещала доложить о нем Кутепову.
- Если бы нам найти сотню-другую таких краскомов, переворот был бы обеспечен, - однажды сказала она Стауницу. - Якушев все-таки штатский, а Потапов - барин.
Через "окна" доставлялась белоэмигрантская литература. Зубов получал её в ларьке, где дежурила Захарченко, и уносил якобы для распространения среди курсантов. Образцы этой литературы он передавал Артузову, а остальным топил печку-буржуйку, когда были перебои с топливом.
Личная жизнь у него как-то не налаживалась. Лена замещала заведующего отделом партийной жизни газеты, и у неё редко выдавались свободные вечера. Зубову приходилось возиться с "племянниками". Стауниц по-прежнему занимался коммерцией и, как мог, старался использовать знакомство с Кушаковым и его клиентами.
А тут опять вышло недоразумение. Кто-то из знакомых Лены увидел Зубова с Марией Захарченко, которая считала полезным проявить в отношениях с ним некоторую долю женского обаяния.
Лена не то чтобы ревновала Алексея, но у неё возникли подозрения: неужели он опять связался с "вредным элементом", как тогда называли нэповскую публику. "Отсюда недалеко и до контрреволюции", - думала Лена. А Зубов, конечно, не мог объяснить ей секрета отношений со Стауницем и компанией.
Однажды он позвонил ей в редакцию, и вечером они встретились. Именно в этот вечер Лена решила поговорить с ним серьёзно о его странных знакомствах и подозрительных исчезновениях. Но он положил перед ней пригласительный билет.
- Это куда? - спросила она сухо. - Небось опять в оперетту? - Но, рассмотрев билеты, удивилась: - Это на Лубянку?
- Да. В клуб ОГПУ. Я ведь служил в погранвойсках. Товарищи не забывают. Первомайский вечер, доклад Луначарского, а потом концерт.
Лена посмотрела на него: никогда он не говорил ей об этих товарищах. Она даже как будто повеселела.
А произошло вот что: Зубов рассказал о своих сложных отношениях с Леной Артузову, и тот посоветовал пригласить её в клуб на вечер.
- Она увидит, что ты, так сказать, в кругу своих… Девушка, видимо, умная и сообразит, что к чему. А в клуб никакие стауницы не проникнут, они Лубянку за две версты обходят.
Зубов и Лена шли по праздничной Москве. Ещё не зажигалась иллюминация, скромная по тем временам, но радовали даже эти редкие, выкрашенные в красную краску лампочки и флаги.
Они поднялись в небольшой зал, и Лена близко увидела людей, которые наводили ужас на врагов советской власти. Это были ничем не отличающиеся от её товарищей простые и скромные люди. У всех было праздничное настроение, слышались шутки, смех. Вокруг была молодёжь, были и девушки - радостные и весёлые, как те, кого в революционные праздники Лена видела не раз в рабочих клубах. Рядом с Алексеем сидел человек с тёмными красивыми глазами и небольшой бородкой. На его гимнастёрке блестел значок в виде щита с римской цифрой V и мечом. Такими значками были награждены некоторые чекисты в ознаменование пятилетия ВЧК-ОГПУ, Алексей поздоровался с этим человеком и познакомил с ним Лену, назвав его "товарищ Артузов".
- Концерт, кажется, хороший, - добродушно заметил он.
"Да они такие же товарищи, как все. Ничего в них нет строгого, пугающего, - думала Лена. - И Алексея знают, и некоторые приветливо здороваются с ним… А какие глупости мне приходили в голову…" Она взяла руку Алексея и слегка пожала. Он улыбнулся.
Все стихло. Раздвинулся занавес, в президиуме появился Луначарский, его встретили рукоплесканиями, предоставили слово для доклада.
Лена не раз слышала Анатолия Васильевича Луначарского, и каждый раз её поражало умение оратора с первых слов увлечь своих слушателей силой логики, целеустремлённостью и яркой образностью речи. Он говорил о том, как возникла революционная традиция праздновать Первое мая - праздник пролетарской солидарности, как потомки коммунаров, парижские рабочие, в день Первого мая идут со знамёнами к Стене коммунаров на кладбище Пер-Лашез, туда, где в 1871 году их дедов расстреливали солдаты версальского карлика Тьера. И хотя все знали, что Луначарский один из лучших ораторов партии, все же изумлялись тому, как он строил, казалось бы, очень сложную фразу, начиная её не так, как другие ораторы. Каждая фраза его речи не только выражала глубокие мысли, но и звучала как-то по-особенному. Он говорил красиво в хорошем смысле этого слова. Мысль, облечённая в красивую форму, становилась ещё более убедительной и ясной.
Луначарский напомнил, как в годы царизма сознательные рабочие мужественно и смело праздновали Первое мая. И хотя все это было известно, но докладчик говорил об этом так проникновенно, что подвиг русских рабочих осознавался каждым во всем величии. И вот Луначарский закончил:
- Советский Союз пока единственная в мире социалистическая республика, где в полном смысле свободно празднуется этот весенний праздник пролетарского единения, но мы мечтаем о будущем, когда все человечество соберётся под знамёнами победившего коммунизма.
Когда грянул "Интернационал", все встали. Сотни поющих голосов звучали вместе с трубами оркестра. Лена взглянула на Алексея и увидела его бледное от волнения лицо. А когда зал утих и они сели, он нежно погладил её руку.
Начался концерт.
Квартет имени Страдивариуса исполнил анданте кантабиле, трогательную и всегда волнующую часть струнного квартета Чайковского. Все слушали с большим вниманием и потом долго аплодировали. Затем на сцену вышел светловолосый, стройный молодой человек - поэт Василий Каменский. Он расположил слушателей тем, что держался просто, непринуждённо и прочитал сильным, звонким голосом отрывок из поэмы "Стенька Разин". После выступления Каменского певица из Большого театра исполнила сегедилью из оперы "Кармен". В конце артист Владимир Хенкин читал юмористические рассказы. Каждая его фраза вызывала взрыв смеха, в особенности когда он изображал сцену в танцклассе старого времени.