- Нет, мы не фанатики. Мы убеждены в том, что правы основоположники нашего учения: социалистическая революция победит. Мы боролись с сильным и хитрым, имеющим полицейский опыт врагом. Департамент полиции, отдельный корпус жандармов, эти наследники третьего отделения - бенкендорфов и Дубельтов, - были опасными врагами. Среди них были такие мастера провокаций, как Климович, Белецкий и другие. Кстати, первый ещё жив и состоит шефом разведки у Врангеля. Да, эти господа многое знали, но не всё. Они действовали очень тонко. Я это знаю по собственному опыту. Не сосчитать, сколько раз меня допрашивали. Царской полиции помогала германская, французская и английская тайная полиция, весь ещё не расшатанный государственный аппарат царизма. Годами держали революционеров в каторжных тюрьмах. Я говорю не о себе, хотя знаю, что такое царская каторга и что значит ходить, работать и спать в кандалах. Я знаю, глупцы говорят, будто бы я хочу мстить за мои прежние страдания. Это ложь. Мы вынуждены были карать смертью врагов революции. После разгрома Деникина отменили смертную казнь. Как ответили на это белые? Заговорами и убийствами. Мы принуждены были восстановить высшую меру наказания. Борется с врагами советской власти не только Чека. Борется с ними народ, весь народ. В этом наша сила.
Дзержинский продолжал со всей страстностью:
- Мы победили белогвардейцев и интервентов. Мы, революционный народ! Неужели после всех жертв, после всех страданий, испытаний этот народ отдаст власть, завоёванную с такими жертвами? Нет и нет!
Он подошёл к столу, взял папку, которую держал в начале разговора, и положил перед Якушевым:
- Здесь вы найдёте письма… Их очень много, я выбрал только те, что мы получили недавно. Люди нам пишут. Одни выражают сердечную благодарность за то, что мы по мере наших сил защищаем советский строй от притаившихся врагов, другие стремятся помочь нам в работе, предостеречь от ошибок, направить на верный путь… Это письма тружеников, рабочих, бедняков крестьян, учителей, пишут вдовы и матери красноармейцев, потерявшие родных на фронтах гражданской войны. Есть люди, которые своими глазами видели, как мучили, пытали, били шомполами, выжигали звезды на теле живых пленных красноармейцев… И кто это делал? Образованные господа офицеры, цвет, так сказать, царской гвардии… И вот об этих зверствах рассказывают в своих письмах свидетели, они понимают, что несёт с собой новый поход белых, новая интервенция или контрреволюционный мятеж.
Якушев молча брал письмо за письмом, на коричневой обёрточной бумаге, на обороте обоев, на клочках. Это были волнующие человеческие документы. Писали малограмотные люди, но в кривых строчках, в больших, старательно выписанных буквах, в каждом слове были искренность и выстраданная правда, сокровенные чувства народа.
Дзержинский сидел откинувшись, полузакрыв глаза. Потом протянул руку и взял часть писем.
- Слушайте, Александр Александрович! В своих показаниях вы откровенно рассказали о деятельности контрреволюционной организации, которой руководил ваш штаб, или Политический совет МОЦР, как вы его называли. В Петрограде, Киеве, Ростове-на-Дону, на Северном Кавказе этот совет организовывал террористов, диверсантов, шпионов, сторонников Врангеля, Николая Николаевича. Лично вам я не могу отказать в смелости и решительности, вы проявляли мужество отчаяния. Но никто не может быть героем, когда идёт против своего народа. Помнится, это сказал Виктор Гюго. Мужество, истинный героизм в том, чтобы идти с народом, с теми, кто защищает государство рабочих и крестьян… Вы в своих показаниях откровенно назвали тех, кого завербовали, сделали членами преступной монархической организации. Среди них есть люди, не окончательно погибшие для своей родины, люди, которые колеблются, сомневаются, задают себе вопрос: зачем мы связали свою судьбу с судьбой врагов революции? И что же, вы, Якушев, не чувствуете своей вины перед теми, кого вели на гибель, бросите их и вас не будет мучить совесть? Подумайте об этом. Вы должны помочь нам разобраться в том, кто из этих людей окончательно погиб и кто может ещё стать честным гражданином своей страны. Вот ваш долг. Не поздно ещё повлиять на тех, кого можно спасти, открыть им глаза, чтобы нам не пришлось их карать. Подумайте вот о чем: мы хотим не только карать, но и перевоспитывать тех, в ком есть крупица совести. Если вы сумеете убедить хоть одного из них стать честным советским гражданином, мы будем вам благодарны. Если вы поможете нам обезвредить неисправимого врага - это будет большой вашей заслугой. Вы писали в своих показаниях, что навсегда отказываетесь от политической деятельности. А я призываю вас к тому, чтобы вы вернулись к политической деятельности. Но не по ту, а по эту сторону баррикады. Вы сделали один шаг, надо сделать следующий. Я думаю, что вы поняли - нельзя оставаться нейтральным, между двух лагерей. Вы должны встать на защиту родины, активно оберегать её от злейших врагов, от интервентов, контрреволюционеров, террористов и шпионов. Вы должны бороться не на жизнь, а на смерть с вашими бывшими единомышленниками. Это значит, надо играть роль прежнего Якушева - монархиста, контрреволюционера, заговорщика - и в то же время вместе с нами обсуждать меры, как вскрыть заграничные связи монархистов, парализовать попытки МОЦР вредить народу, взять под контроль действия этих озверелых врагов родины. Вы понимаете, о чем я говорю?.. Знаю, вам трудно ответить сейчас, сию минуту. Было бы странным, если бы вы не обдумали это моё предложение. Мы ждём ответа… Это и есть тот второй путь, о котором я вам говорил в начале нашего разговора. Это выход из положения, в котором вы очутились.
На этом кончился разговор с Дзержинским. Он продолжался почти три часа. Якушев видел, чего стоил Дзержинскому этот разговор. Усталость проступала на его лице.
"На плечах этого человека лежит сверхчеловеческий труд", - подумал Якушев. Он знал, что Дзержинский совмещал работу в ОГПУ с деятельностью на транспорте. Недавно он вернулся из Сибири. Дзержинский возглавил комиссию по восстановлению сибирского транспорта. И это было особенно важно в 1922 году. "Железный Феликс" доложил Центральному Комитету партии о политическом положении в Сибири и о состоянии сибирского транспорта. Готовилась важная реформа управления путями сообщения. В то же время руководитель органов государственной безопасности нашёл возможным уделить три часа ему, Якушеву, надеясь превратить бывшего контрреволюционера в сторонника советской власти и активного борца с контрреволюцией. "Я нужен родине. И я должен служить ей честно, не так, как служил ей в прошлом", - решил Якушев.
13
В ту весну, в апреле 1922 года, кажется, не было дома в Москве, где не говорили бы о конференции в Генуе. Думается, так было во всей России. Одни надеялись на успех конференции и думали, что жить станет легче, исчезнет опасность новой интервенции, другие, враги, злобно ругали Антанту, которая вздумала разговаривать "на равных" с большевиками, вместо того чтобы напасть на Советскую Россию.
Дзержинский в своём кабинете, в доме на Лубянской площади, перечитывал речь Чичерина на первом пленарном заседании конференции. Он узнавал мысли Ленина, руку Ленина. В те дни, когда на Политбюро обсуждали, какой политической линии держаться в Генуе, Дзержинский был ещё в Сибири и писал: "Сибирский хлеб и семена для весеннего сева - это наше спасение и наша опора в Генуе".
Теперь он читал, вникая в каждое слово речи Чичерина: "Установление всеобщего мира должно быть проведено, по нашему мнению, всемирным конгрессом, созванным на основе полного равенства всех народов и признания за всеми права распоряжаться своей собственной судьбой".
Дзержинский понимал: много воды утечёт, пока западные державы признают право Советской республики распоряжаться своей судьбой. Разговаривая в Генуе, они в то же время поддерживают заговоры внутри Советской страны, поддерживают и белоэмигрантские организации. Это было хорошо известно Дзержинскому, и все-таки он считал полезным, что Чичерин полным голосом заговорил об установлении всеобщего мира на основе полного равенства всех народов.
Позвонил телефон из Кремля. Дзержинский взял трубку и услышал:
- Ну, с весной вас… Признаться, надоела зима? А?
Он узнал голос Ленина, который отличил бы от тысячи других голосов.
- Теперь поговорим о политической погоде. Чичерин хорошо сделал, когда повторил слова итальянца: "Здесь нет ни победителей, ни побеждённых…" Но я не убеждён в том, что наши делегаты в полной безопасности в Генуе, как вы полагаете?
- Вы правы, Владимир Ильич. Покушение возможно. Меры предосторожности и охраны со стороны хозяев страны очень сомнительны. Наши рабочие знали это, когда не хотели отпускать вас в Геную. По нашим сведениям, наблюдается оживление деятельности белой эмиграции, в особенности монархических группировок…
- Это понятно, они думали, что нэп - признак нашей слабости, и разочарованы.
- Мы следуем вашим советам, Владимир Ильич; и пока стараемся глубже проникнуть в их планы. У меня, например, была долгая беседа с одним бывшим монархистом Якушевым. Он теперь полностью на стороне советской власти и может принести нам пользу. В прошлом занимал довольно видное положение… Говорит, что сейчас эти господа в поисках денег. Иностранцы после всех разочарований не слишком щедры, хотя очень старается Коковцов…
- Коковцов? Финансист? Ученик Витте… Кстати, о курсе, какой сегодня курс? В январе золотой рубль стоил двести восемьдесят восемь тысяч бумажных рублей, а сегодня перешёл за миллион… Эту проблему надо решать… И конечно, не как Витте и Коковцов… Я позвонил вам вот почему: товарищ Серго поставил вопрос о грузинских меньшевиках. Вы их держите в тюрьме?
- Да. В Тифлисе и в Поти.
- Серго бомбардируют письмами родственники. А что, если мы господ меньшевиков вышлем за границу?
- За границу? Меньшевиков?
- Да. Они будут там нас ругать, но, пока мы их держим в тюрьме, их коллеги из Второго Интернационала на этом спекулируют в своих странах. А когда меньшевики появятся на Западе и начнут ругать нас, они ещё больше скомпрометируют себя в глазах рабочих. Пусть едут.
- А дадут ли им визы французы? У нас с Францией нет дипломатических отношений. Впрочем, может быть… через Красный Крест.
- Как? Мы ещё будем заботиться о меньшевиках? Пусть сами достают себе визы!
- Для этого их надо доставить в Москву.
- Доставим. Пусть хлопочут через польскую миссию.
- Пустить их гулять по Москве?
- Пусть гуляют! Вот они потолкаются в прихожей у польского посла, поводят их за нос французы - они понюхают их свободу…
Ленин засмеялся так весело, что Дзержинский тоже не мог сдержать улыбку.
На этом кончился разговор. Дзержинский положил трубку и задумался: какую жизнь прожил Ленин - кампания за кампанией, вечная борьба, основание партии большевиков, революция 1905 года, борьба против империалистической войны, против оборонцев, апрель 1917 года - "Апрельские тезисы" и первые слова на вокзале: "Да здравствует социалистическая революция!", борьба с колеблющимися, а далее - Октябрь и провозглашение советской власти. Брестский мир и снова борьба с противниками мира, гражданская война и поворот к нэпу… Это все легко пересказать, но какие силы, какую волю и решимость надо иметь, чтобы все это вынести на своих плечах… И что ещё впереди?
А в эти минуты Ленин думал о Дзержинском и велел позвонить Обуху, спросить, что говорят врачи по поводу здоровья Дзержинского, нельзя ли дать ему две недели отдыха. Одиннадцать лет тюрьмы, каторга и такая адовая работа. Надо настаивать на отдыхе, хотя бы двухнедельном.
14
О чем бы ни думал Якушев, он возвращался к разговору, который произошёл в кабинете Дзержинского. Сослуживцы, жена и дети заметили, что, всегда внимательный, очень точный во всем, что делал и говорил, он отвечает невпопад, а то и оставляет вопросы без ответа. Дома он запирался в своей комнате, часами неподвижно сидел, устремив взгляд в одну точку: Якушев спорил с собой.
"Если я люблю свой народ, то как я мог быть заодно с этими зубрами, которые о народе говорят не иначе как "хамьё", "быдло", серьёзно обсуждают, сколько десятков, сотен тысяч крестьян, рабочих придётся скосить пулемётами. И все для того, чтобы вновь вступил на престол "всепресветлейший", "вседержавнейший" государь император Николай Третий или Кирилл Первый. Правда, были исключения. Вот, например, старый князь Тверской: не хотел нового царя, принял утрату своего титула и поместья как должное, отказался уехать за границу и умер на родине. Впрочем, много ли таких было?.." Политический совет МОЦР иногда называл себя "звёздной палатой". Он вспомнил тайное совещание бывших воспитанников лицея в 1919 году. Это было празднование лицейской годовщины. Лицей! Но разве они гордились Пушкиным, великим поэтом России, воспитанником лицея? Они гордились канцлером Горчаковым, сановниками и придворными, которые тоже вышли из стен лицея. И никто никогда не назвал имён декабристов Пущина и Кюхельбекера, товарищей Пушкина по лицею.
Но больше всего Якушев думал о тех, кто, неизвестно почему, оказались участниками монархической группы. Вспомнился Градов - видный московский адвокат, либерал, защищавший революционеров на процессах. Его втянули в группу "испытуемых", и он взял на себя добывание денег для монархической организации. "А что, если попытаться помочь старику, сказать о ненужности его участия в делах МОЦР", - подумал Якушев. И вскоре случай помог ему выполнить это решение.
Был выходной день, жена и две маленькие дочки ушли в цирк, сын Саша остался дома, готовил уроки. Справившись с арифметическими задачами, он заглянул в комнату к отцу и робко сказал:
- Ты обещал…
- Что? Ах да… В другой раз.
- Ну тогда в "Густые сливки".
Так называлось кафе в Столешниковом переулке. В витрине этого кафе была завлекательная надпись: "Нас посещают дети кушать сливки".
"Надо угостить мальца и отвлечься немного", - подумал Якушев.
- Одевайся. Пойдём.
Они шли по улицам Москвы, все вокруг интересовало мальчика - автомобиль с надписью "Прокат" в жёлтом кружке, цыганка, привязавшаяся к отцу: "Позолоти ручку - погадаю". Мальчик читал вслух вывеску: "Зубной врач Вильгельмсон. Приём с 10 до 2-х".
"Все интересно, когда тебе десять лет", - думал Якушев.
А сын бежал немного впереди. Скоро они дошли до кафе.
В кафе с трудом нашёлся свободный столик - всюду сидели мамаши или бабушки, девочки и мальчики. Якушев уже собирался устроиться у дверей, когда кто-то его взял за рукав. Он оглянулся и увидел Евгения Христофоровича Градова и маленькую девочку, вероятно, внучку.
- Присаживайтесь, Александр Александрович. От дверей дует.
Немного помедлив, Якушев сел.
- А молодёжь сядет против нас. Рядом с Верочкой. Так, молодой человек?
"Молодой человек", то есть Саша, сел рядом с Верочкой. Ей было лет пять, не более.
- Внучка? - спросил Якушев.
- Внучка. У меня трое внучат: Петенька от Лиды, а Верочка и Оленька от Серёжи.
Якушев опять подумал: "И этого безобидного старика втянули в шайку извергов и убийц…"
- Евгений Христофорович… - Якушев оглянулся, звенели ложечки, мамаши и бабушки занимались собой и своим малолетним потомством. - Евгений Христофорович… Вы помните беседы у вас в Мамонтовке на даче? И один разговор в дачном поезде… Подождите, Евгений Христофорович! - Якушев видел, что старик изменился в лице и открыл рот, собираясь его прервать. - Подождите… Я прошу считать эти беседы несостоявшимися. Их не было. Их не было, и я и вы должны об этом забыть.
Прошло несколько секунд, пока Градов смог понять, о чем идёт речь. Он вдруг просветлел и, чуть не опрокинув стакан, бросился пожимать руку Якушеву. Успокоившись, сел и стал внимательно слушать.
- Евгений Христофорович! Забудьте. Никаких разговоров на эту тему не было, - внушительно повторил Якушев. - И никаких денег у Кушакова на известные вам цели не просите.
- Да я и не просил. По зрелом размышлении я решил воздержаться, зная, что Кушаков не даст денег, его вполне устраивает нэп… Кроме того, я недавно привлечён к работе в Наркомюсте. Работать и держать нож за пазухой не в моих правилах…
- Вы абсолютно правы. На этом мы кончим. Как ваша подагра?
- Беда! Что поделаешь?! Годы…
И они заговорили о другом.
"Работать и держать нож за пазухой" - это мне не в бровь, а в глаз. А ведь я так работал. Нет, рвать так рвать…"
К вечеру Якушев и Саша возвращались домой.
- Папа, - сказал Саша, - я поиграю во дворе. Можно?
- Иди… Скоро придёт мама.
- Будем играть в "красные" и "белые".
- То есть как?
- В войну. Я буду краском, а Витька с того двора - беляк.
- Хорошо…
"Всюду одно и то же… Всюду борьба. Даже у детей".
Якушев позвонил и вдруг вспомнил, что в квартире никого нет. Он достал ключ и вошёл в коридор. Навстречу ему бросился Бум, визжа от радости.
Пройдя в кабинет, как был, в пальто, Якушев сел и взял папиросу. На душе стало чуть легче - с Градовым уладилось. Но разве это всё?
И тут он услышал звонок, слегка тявкнул Бум.
Якушев пошёл к дверям, открыл дверь и окаменел.
В дверях, поглаживая рыжую холёную бородку, стоял Стауниц.
- Вы? - с удивлением сказал Якушев. - Какая неосторожность!
- Не беспокойтесь. Я произвёл разведку и установил, что вы один в квартире.
В это мгновение сорвался со своего коврика Бум и с яростью залаял на Стауница.
- Уберите вашего тигра…
Якушев подхватил собаку под мышку и отнёс на кухню.
- Странно, - сказал он, проводив Стауница в свою комнату. - Бум никогда никого не трогает, ласковая собачка.
- Возможно. Но этот шум ни к чему.
- Чем обязан? - сухо спросил Якушев. - Полагаю, что дело неотложное и важное.
- Совершенно верно. Разрешите доложить: помещение на Болотной площади приведено в порядок. Может вместить чуть не сто человек, если понадобится созвать съезд провинциальных групп.
- По поводу съезда мы ещё ничего не решили в Политическом совете. Собрать такое количество людей - небезопасно. Кроме того, пока мы не получим помощь из-за границы, средств на организацию съезда монархических групп у нас нет.
- Оборудование помещения обошлось недёшево. Ртищев мне говорил, что у вас есть виды…
- Виды есть. Но денег пока нет.
- В связи с этим надо обсудить важный вопрос: об "эксе".
- О чем?
- Об экспроприации. Члены моей группы томятся, требуют активных действий. Предлагают "теракт", то есть террористический акт. Поскольку Политический совет поручил вам руководство нашей "семёркой", мы бы просили вас пожаловать завтра в восемь на Болотную площадь. Пароль: "Я от Селянинова". Отзыв: "Фонтанка, шестнадцать". Позвольте откланяться.
Якушев проводил Стауница. Выпущенный из кухни Бум злобно лаял ему вслед.
"Что ж, надо решать…"
Он погладил собаку и подумал вслух:
- Ты, оказывается, разбираешься в людях. Впрочем, это не люди!