Люк с силой трет лоб. Доротея, в отличие от Алисы, существо горячее, ее голыми руками не возьмешь.
- Сейчас вы не можете меня подвести, я должен дойти до конца. Ради вас и ради Алисы. Мы почти у цели, Доротея.
- Я сказала: мой дневник.
Люк подходит к ящику и протягивает ей стопку исписанных листов. Доротея стискивает зубы.
- Это… это ксерокс! Плевать я хотела на ксерокс! Отдай оригинал!
- Он не здесь, а на работе.
Он кладет руку ей на спину, подталкивает к двери.
- Послушайте, Доротея, я обещаю скоро заняться вами. Я придумал, как рассказать вашей сестре о том, что вы живы, не навредив ей еще больше. Но надо сделать то, о чем мы договорились, надо дойти до конца. А когда у Алисы восстановится память, все будет хорошо.
Она грозит ему пальцем:
- Только поосторожнее, ладно? Я не очень-то люблю Алису, но не могу видеть ее в таком состоянии, она же совершенно с катушек съехала. Это моя сестра.
И она уходит, такая же, как всегда: прямая, гордая. Ее машина резко трогается с места.
Оставшись один, Люк берет забытый ею сиреневый шерстяной шарф и утыкается в него носом. Можно сказать, что весь мир ополчился против него. Если Доротея и Мирабель испугаются, дорога к исцелению станет еще труднее. Год лечения может пойти насмарку.
"Думаю, отец тебя здорово не любит. И это еще мягко сказано". Люку становится не по себе. Он никогда не видел Клода Дехане, но много слышал о нем. И он знает, что этого человека все должны бояться.
18
Доротея, по-прежнему вне себя от злости, резко тормозит машину где-то за городом, отъезжает на обочину и смотрит на листки бумаги, лежащие на пассажирском сиденье. Ее личный дневник, описание трех лет ее жизни. Она сожалеет обо всем, она сожалеет о том, что встретилась с Люком Грэхемом, она сожалеет о том, что сказала об отце и своей жизни на ферме.
Она чувствует, что пропала. Ей не следовало доверять свой дневник Грэхему, не следовало так открываться перед ним. Если отцу каким-то образом станет известно о существовании этих записей и о том, какие тайны они скрывают, то…
Она вынимает из-под сиденья зажигалку, собирает листки в стопку, выходит из машины и отходит в сторону. Это тоже надо сжечь. Обязательно.
Она подносит огонек к бумаге, и та сразу вспыхивает. Наблюдая за тем, как обгоревшие листки разлетаются, словно бабочки, она думает о собственной жизни. Ей тоже хотелось бы улететь, снова увидеть городские огни. Ей кажется, что она пропустила все на свете.
Она зажигает последнюю сигарету, которую стрельнула у прохожего. Зрелище исчезающих страниц успокаивает, но это лишь копии, а оригиналы по-прежнему остаются в кабинете психиатра. Надо как можно скорее получить их. Она до сих пор боится отца. Даже когда он в больнице. Даже если его запрут в самую глухую темницу, ничего не изменится.
Она уходит, а огонь пожирает следы ее прошлого.
Бумага чернеет, но на двух страницах, которые вот-вот прекратят свое существование, еще можно прочесть:
7 июля 1995 года
Дорогой дневник!
Ого! Я увидела, что последний раз сделала запись в начале мая! Неужели меня не было так долго? Не волнуйся, я все наверстаю. Когда тебе почти тринадцать, у тебя есть много чего рассказать, но совсем нет на это времени.
Папа все время ходит по участку, что-то считает, рассчитывает, записывает. Я немного порылась и нашла в кармане его охотничьей куртки чертеж. Он собирается купить на рынке двух коров и построить для них коровник. Боюсь, что наш дом превратится в настоящую ферму. Да, сейчас папа все время что-то покупает. Новенький морозильник, новый телевизор и один из самых современных телефонов, с кнопками, просто гениальный! Он объяснил, что после несчастья с мамой мы получим какие-то деньги, ну и тем лучше для всех нас, может быть, у меня будет новый велосипед.
Ну а теперь про маму. Папа часто ездит в реабилитационный центр в Берк-сюр-Мер, это очень далеко. Уже почти три года… Я бывала там очень редко, потому что я не могу. Мне слишком жалко маму. Видел бы ты ее глаза, милый мой дневник! Они напоминают глаза крокодила, который подстерегает добычу, причем даже не настоящего крокодила, а чучело. Да, именно так. Мама превратилась в живое чучело. Там говорят, что она "замурована заживо". Я очень испугалась. Один раз она как-то страшно двигала глазами. Доктор говорит, что иногда движения могут быть ненормальными, но у нее глаза прямо выпрыгивали из орбит, как мячики для пинг-понга. Брр…
Скоро мама сможет приезжать на выходные домой, это круто. Когда я ездила в центр, я спросила, рада ли она, что скоро приедет к нам. Она моргнула два раза, с большим трудом, с большим перерывом. Насколько я понимаю, два раза значит "нет". Папа говорит, что два - это "да". Да, да. Он объяснил мне, что, когда мама упала, она утратила какие-то способности, он назвал это "изменением способности выносить суждения". Кстати, мама так и не может наладить общение с логопедом, кажется, у нее проблемы с мышцами век. И потом, судя по всему, она совершенно не понимает их азбуку. Это еще не самое страшное, не самое, что уж… Мама теперь не в себе, так все говорят… И тем лучше для нее, так она меньше страдает. Иногда люди с синдромом "запертого внутри" остаются в таких клиниках на всю жизнь. Но врачи считают, что папа может за ней ухаживать. Он ездит туда почти каждый день. По необходимости, врачи это понимают.
Знаешь, я ненавижу место, где ее держат, я ненавижу, когда ей в горло суют всякие трубки, потому что она плохо глотает, я ненавижу всех этих больных, и я ненавижу папу, потому что он орет на меня каждый раз, когда я говорю, что хочу быть журналисткой, как он раньше. Я нашла статьи, которые он прячет в сарае, под старым одеялом. Папа ездил в Америку, в Африку, в Польшу и еще в кучу других стран, где очень много узнал про людей и их традиции. Я нашла и его старые фотоаппараты, и вроде бы они до сих пор здорово работают! По-моему, папа хранит все, как какая-то мышь.
Да, я очень хочу быть журналисткой. Я хочу путешествовать. Но посмотри на мои руки, они же все в волдырях! Чтобы наказать меня за то, что я хочу заниматься тем, чем занимался он сам, он все время заставляет меня чистить картошку. Хорошо еще, что обычно Алиса приходит на помощь и доделывает это за меня. Когда она так поступает, я ее очень люблю. Я защищаю ее в школе, когда к ней пристают, а она защищает меня от папы. Такой обмен меня устраивает.
Ну хватит на сегодня, дорогой мой дневник! Не знаю, когда вернусь к тебе. Ты же понимаешь, я не всегда все успеваю…
И второй листок тоже вот-вот превратится в черную бабочку… Доротее уже немного больше тринадцати…
5 ноября 1995 года
Поговорим про Мирабель, соседку, которая живет довольно далеко от нас (два или три километра через грязное поле). Она вовсе не красивая, но зато умная. Внешне она похожа на пластилинового человечка из тех, которых лепит Алиса, ну, ты понимаешь, уродина. Круглая голова с толстыми щеками, а тело крепкое как камень, как будто и не гнется. Про одежду я и не говорю - деревенщина. Дон Диего очень любит эту Мирабель, вечно к ней ласкается. Но вообще этот Дон Диего любит всех на свете, тоже мне сторожевой пес! По утрам папа его так выматывает, что потом этот блохастый целый день спит. Меня, честно говоря, Мирабель не раздражает. Она всегда всем довольна. Папе это очень нравится, он часто с ней смеется. Мирабель Брё, вот ее полное имя.
Но что меня огорчает после появления Мирабель, так это состояние Алисы. Ей, судя по всему, это все не по душе, она все чаще жалуется, что забывает разные вещи, но ничего не говорит, тем более папе. Мне-то она говорит. Я знаю, что Мирабель ей мешает, что ей от этого плохо. Хотя Алиса должна была бы радоваться, что ей больше не надо спать в одной комнате с папой, что у нее наконец есть своя комната. Так нет же! Поди пойми Алису, дорогой дневник! Иногда я думаю, что она и в самом деле дура.
А что до папы, то мне все больше хочется, чтобы его наказали за то, как он со мной обращается, чтобы ему было плохо. И за это я тоже ненавижу Мирабель, которая с ним веселится. Алиса-то, она никогда ничего не говорит, слушается, и все. Милая маленькая рабыня. Прости меня за такие дурные мысли, но я ничего не могу поделать, они у меня такие…
Да, вот еще. Я и Бога ненавижу за то, что он сделал с мамой, но об этом никто не должен знать, понятно? Потому что, если папа узнает, он свернет мне шею, как кроликам.
19
Алиса медленно открывает глаза. Все расплывается, но она узнает свою комнату, свою кровать, свою мебель. Склонившись над ней, Фред протягивает ее очки.
- Ну как, получше?
Молодая женщина садится, ей еще не по себе. Она смотрит на часы. Без двадцати семь.
- Что… Что случилось?
- Самсон, беженцы, газ… помнишь?
Алиса застенчиво кивает. Фред садится на край кровати.
- Ты вдруг выскочила из моего фургона на светофоре. Во сколько же? Часа в три. Я волновался. У меня был твой номер телефона, поэтому удалось выяснить твой адрес. Дверь была не заперта. Вот я и вошел…
Алиса внезапно вспоминает минуты, предшествовавшие черной дыре. Она видит площадь, полицейских, распыляющих газ, слышит крики.
- Фотография! Где фотография, которую дал Самсон?
Фред кивает в сторону ночного столика.
- Это что, твоя сестра-близняшка?
Алиса берет снимок, поджимает губы.
- Да, моя сестра-близняшка…
Фред вздыхает и проводит обеими руками по лицу.
- Ну так почему же, когда я тебя спрашивал, ты сказала, что у тебя нет сестры?
Алиса медлит с ответом.
- Потому что Доротея умерла десять лет назад.
В комнате воцаряется ледяное молчание. Фред указывает пальцем на фотографию:
- Но женщина на этой фотографии вовсе не мертвая. А две тысячи седьмой - это сейчас.
Алиса с лихорадочной скоростью обувается.
- Это все безумие какое-то. Мне надо понять.
- Куда ты собралась?
- К отцу.
Она выходит в гостиную. Фред хватает ее за руку:
- Постой-постой. Задержись на пару секунд и объясни. Я что-то никак не врублюсь.
- Что тебе надо объяснять? Почему на этой фотографии женщина, которая давно умерла? Нет у меня объяснения!
Фред берет ее за руки и пытается успокоить.
- Ну, давай подумаем, хорошо? Всему можно найти объяснение. Как умерла твоя сестра?
Алиса смотрит ему прямо в глаза. В них читаются боль и сострадание.
- Она разбила голову о камень. Умерла мгновенно.
Девушка трет глаза. В голове вихрем проносятся обрывки прошлого.
- Она часто сбегала с вершины холма и как ненормальная прыгала с откоса вместе с Доном Диего. Отец говорил, что это опасно, наказывал ее. Но она опять бралась за свое, такой уж у Доротеи был характер, она редко слушалась. Она умерла в день нашего пятнадцатилетия. Двадцать девятого сентября девяносто седьмого года.
- Ты там была? Ты все это видела?
- Нет… Я… Я совершенно не помню то время. Наверное, у меня была долгая черная дыра, на несколько дней. Когда я пришла в себя, Доротею уже похоронили в саду. Папа сказал, что она умерла.
Фред ходит взад-вперед, обхватив рукой подбородок. Его взгляд становится серьезным, напряженным.
- Значит, ты не видела ни как все случилось, ни ее тела?
Алиса трясет головой:
- Нет. Но отец показал мне кучу бумаг. Он получил разрешение похоронить ее в нашем саду, оно было подписано префектом Па-де-Кале. И свидетельство о смерти, выданное нашим семейным врачом. В глубине сада была… могила, на камне написано имя моей сестры и даты жизни. Разве я могла хоть на мгновение представить себе, что…
Алиса прижимается к его плечу. Ей необходимо выплакаться, излить душу. Фред ласково шепчет ей на ухо:
- Откуда тебе было знать… Тебе говорили, что случилось во время твоей черной дыры?
- Отец сказал, что у меня была температура. Что я бредила… Он говорил так всегда, после всех моих провалов.
- Сумасшедший дом какой-то. Слушай, Алиса, надо понять, что в действительности произошло.
Она отодвигается.
- Так я именно это и хочу сделать. Я должна пойти и проверить, увидеть своими глазами. Хочу понять, не превратилась ли моя жизнь в одну огромную ложь.
Фред натягивает куртку. Алиса кладет руку ему на плечо.
- Я пойду одна.
- Но…
- Прошу тебя. Мне и так нелегко.
Фред сжимает губы, потом целует ее в лоб и выходит вместе с ней из квартиры.
- Хорошо. Но будь осторожна.
20
- Так что, будем говорить про работу или не будем?
Прямо под носом у Жюли откуда-то возникает большой букет цветов. Благоухающие красные розы. Она с улыбкой оборачивается. Перед ней стоит Люк. На нем строгий костюм отличного покроя, галстук в тонкую синюю полоску и рубашка с золотыми пуговицами. Жюли вдыхает аромат роз.
- Какая красота. Спасибо большое. Но… Почему их восемь?
- Это число для меня особенное.
Он ничего не добавляет. Жюли кладет цветы на край стола.
- Что же касается вашего вопроса, по-моему, разговор о работе испортил бы нам вечер.
Жюли нравится, как он смотрит на нее, усаживаясь напротив. Без халата он кажется совершенно другим человеком. Незнакомец из тех, с кем можно встретиться на шикарных вечеринках, кто уведет тебя в отдельную комнату, чтобы поговорить о живописи или литературе.
- Простите, что немного опоздал. Бре-Дюн - это еще дальше, чем Бетюн.
Они обмениваются какими-то банальностями, естественными для двух людей, которые еще не нашли точек соприкосновения. Люк заказывает аперитив.
- Вы будете просто газировку? - удивляется Жюли.
- Нет в мире совершенства. Я уже много лет не пью спиртного.
- У меня тоже был период, когда я пила всякую ерунду. Правда, это было не так уж давно…
Она ждет, что он заинтересуется, попросит ее продолжать, но он спрашивает, как ей нравится ресторан, что она думает о Лилле, рассказывает о других ресторанах, где тоже можно вкусно поесть. Поверхностный разговор. Жюли чувствует себя все более неловко. Можно подумать, что Люк надел на свои мысли смирительную рубашку, что он скрывает свои переживания. Жюли делает глубокий вдох.
- Уж и не знаю, насколько хороша была эта идея со свиданием. Послушайте, Люк, вы женаты, и…
- Моя жена умерла четыре года назад.
Слова обрушились внезапно, словно брошенный сверху камень.
- О, простите.
- Вам не за что извиняться.
Мучительное молчание. Люк прокашливается, потом Жюли уходит в дамскую комнату. Они сидят за одним столом, но они не вместе. К счастью, приносят бокалы. Люк берет свою газировку, они чокаются.
- Жюли, я боюсь показаться неловким, но мне хотелось бы кое о чем вас попросить.
Она смотрит на него, потягивая мартини, потом медленно кивает.
- Никогда не задавайте мне вопросов о моей семье, хорошо? О чем угодно, но не о семье. Все это в прошлом и похоронено.
Ощущение, словно их обоих накрыл свинцовый колпак. Жюли улыбается, но губы онемели, и она бессмысленно гоняет соломинкой оливку по бокалу.
- Наверное, не совсем похоронено, если вы не хотите говорить об этом. Может быть, лучше будет поболтать о работе.
Люк одним глотком допивает свою газированную воду. Ему так хочется обнять эту маленькую женщину, прижать ее к себе, но ничего не получается. Очень трудно. В глубине души он понимает, что она права. Что ему нечем поделиться с ней, кроме описания своей работы в клинике, своих пациентов. Дело в том, что уже много лет его жизнь ограничивается несколькими квадратными метрами кабинета.
Теперь они снова обмениваются банальностями. На первое место выходят больница, нищета. Такое впечатление, что двое ожесточившихся коллег не успевают наговориться друг с другом за день. Жюли старается выглядеть довольной, но не перестает задавать себе вопросы. Этот человек много страдал, с него заживо содрали кожу и облили кислотой. Совершенно очевидно, что он относится к людям, сломленным личной драмой.
Приносят вкусную еду. Люк наполняет бокалы. Себе - воду, ей - вино. Под действием спиртного Жюли позволяет себе расслабиться, ей бы хотелось, чтобы Люк последовал за ней, чтобы все барьеры наконец рухнули.
- Люк, у вас какой-то отсутствующий взгляд… Что-то не в порядке?
- Простите. Я…
Он встряхивает головой и продолжает:
- Дело в том, что я думаю об одной больной. Обычно в это время я нахожусь с ней - то есть прослушиваю записи наших с ней разговоров.
Жюли тихонько вздыхает. Она притворяется, будто ей интересны его рассказы, но на самом деле меньше всего на свете она хотела бы говорить об этом в таком месте.
- О больной?
- Да. Молодая женщина, ей двадцать пять. Я наблюдаю ее уже год у себя в Бре-Дюн. Очень сложный случай…
Тяжелый голос, медленная речь. Жюли чувствует, что он отвлекается. Он не знает, как спасти это свидание от верного фиаско.
- А вы еще и частный психиатр?
- Этой практикой занимался мой отец. И я тоже - по понедельникам, иногда по субботам. Но я собираюсь бросить это дело. Закончу с последними больными и целиком посвящу себя клинике.
- Почему? Никогда не слышала, чтобы кто-то отказывался от частной практики ради работы в больнице. Не самое лучшее место.
- Мне там хорошо.
- Потому что там вы постоянно прячетесь за своим халатом, даже когда идете обедать? Что случилось с настоящим Люком Грэхемом? С тем, который сидит сейчас передо мной?
Он неуверенно улыбается. На сердце у него совсем не весело.
- Кто меня спрашивает - сотрудница социальной службы?
- А мне отвечает психиатр? Расскажите про вашу больную… Про ту молодую женщину, которая ухитрилась вклиниться между вами и мной в этом дивном месте. Наверное, она очень много значит для вас.
- Да, много…
Люк машинально обводит пальцем край бокала.
- Я двадцать лет занимаюсь этой профессией, я стараюсь разобраться в психиатрии. И тут появляется эта больная, и на первом же сеансе у меня вырываются слова, которые с точностью передают то, что я пытался найти всю жизнь.
- Люк, вы меня интригуете.
- Вы помните "Маппет-шоу"? Была такая детская передача в восьмидесятых.
- Ну конечно… Я тогда была девчонкой-подростком.
- Там был лягушонок Кермит, так он все время повторял: "Не так-то просто быть зеленым". Вот эта фраза совершенно естественным образом всплыла у меня в памяти, когда я пообщался с моей пациенткой. Лягушка зеленая, а она больная - и она ничего с этим поделать не может.
Он сжимает бокал, вцепляется в него, как в спасательный круг. Жюли хотела бы взять его за руку, но не решается. Люк идет ко дну, как выбившийся из сил пловец.
- Два года назад я столкнулся с деликатной ситуацией. Когда я вижу свою пациентку из Бре-Дюн, я словно бы переживаю тот случай, но на самом деле они очень разные. Всегда, во всем…
Он резко поворачивается и говорит:
- Надеюсь, что десерт вам тоже понравится. Я до сих пор голоден как волк. А вы?
Жюли улыбается из вежливости. Люк Грэхем снова отклонился от интересующей его темы и положил еще один кирпич в стену, за которой скрыта его личная жизнь.