Кирилл Петрович вдруг перебил Нату и начал рассказывать, как они с Виктором ее ждали, как волновались. Виктор молчал, не принимая участия в разговоре. Наконец подъехали, к дому Варламовых и поднялись наверх, в квартиру. Когда все удобно устроились, Скворецкий повернулся к Нате:
- Итак, дорогой товарищ, рассказывайте. Рассказывайте все по порядку. А что получилось "так" и что "не так", разберемся.
Ната заговорила медленно, неуверенно, подыскивая слова. Кирилл Петрович ее внимательно слушал, только изредка бросал: "Понимаю, понимаю"… - и сочувственно кивал головой. Ната постепенно оживилась и довольно связно изложила все, что с ней произошло. А произошло следующее.
Дверь открыла сама Раиса Максимовна. Не успела Ната перешагнуть порог, как Раечка кинулась ей на шею и, всхлипывая, начала причитать: "Бедная девочка, бедное дитя… Какое несчастье, какое страшное несчастье!.." И тут Ната не выдержала и расплакалась.
- Стою и реву, - частила Ната, - стою и реву. Ну прямо как маленькая. И поделать с собой ничего не могу.
Раиса Максимовна увела девушку в свою комнату, начала отпаивать водой, успокаивать, а у самой тоже нет-нет, а слеза и навернется. Прошло много времени, пока Ната выплакалась и хоть немножечко пришла в себя, рассказать же Раисе Максимовне она ничего не рассказала. Та и так все знала: и о Малявкине с Гитаевым, и о "кошмарной угрозе" (так она и выразилась), нависшей над профессором Варламовым, и о бегстве Петра Андреевича и Евы Евгеньевны.
- Еще бы ей не знать! - сказала Ната. - Ведь в ту ночь, когда дядя с тетей ушли, когда вы у нас были, они к ней отправились, к Раечке. Представляете? Оказывается, именно там, у Зайцевой, они и сидели…
Горюнов при этих словах Наты так и подскочил на месте, но, бросив взгляд на майора, на его сурово сошедшиеся брови, промолчал. А Кирилл Петрович только крякнул и мрачно переспросил:
- У нее, значит? У Зайцевой? - И сказал: - Ну-ну, продолжайте, слушаем.
Ната рассказывала дальше. Ночь, по словам Раисы Максимовны, была ужасная. Все дрожали, ждали обыска, ареста. Петр Андреевич прилег было на диван, но так и не уснул, а Ева Евгеньевна с Раисой Максимовной и вовсе не ложились. Единственно, кто спал в эту ночь в квартире Зайцевых как ни в чем не бывало, это муж Раечки. Он вообще такой: в дела жены никогда не вмешивается.
Едва настало утро, только кончился комендантский час, как Ева Евгеньевна стала торопить Петра Андреевича, и они ушли. Совсем ушли.
"Как же? - спросила Ната. - Ушли? Куда? Куда они могли уйти?"
Но Раиса Максимовна заверила Нату, что и сама этого не знает. Всю ночь они с Евой Евгеньевной перебирали разные варианты, но так ни на чем и не остановились, а под утро Ева Евгеньевна будто бы вдруг решила: "Уедем из Москвы. Где-нибудь пристроимся. Свет не без добрых людей". С тем и ушла. И Петра Андреевича увела. А он… Э, да что там говорить: он как потерянный…
Раечка опять начала всхлипывать, но сказать больше ничего не сказала. По ее словам, с той самой ночи она не имела никаких вестей от Евы Евгеньевны и понятия не имеет, где сейчас Варламовы…
"Кстати, - полюбопытствовала Раиса Максимовна, - а у вас тогда, в ту ночь, обыск на квартире был? Как? Страшно? Ты-то как, ничего?"
Нате в эту минуту показалось, что Раечка на нее как-то странно посмотрела, но Ната нашла в себе силы спокойно ответить: "Нет. Какой обыск? Никакого обыска не было. Правда, приходили какие-то двое, спрашивали дядю. Повертелись, повертелись и ушли. Сказали - из института. С работы. Больше никто не был. Звонить, правда, звонили. По телефону. Но также с работы".
"Ну да, ну да, - часто закивала Раиса Максимовна. - Они, из НКВД, всегда так: говорят - с работы, или - вам телеграмма. А там суют тебе ордер в нос на арест и пистолет в придачу. Знаем их штучки!"
- Так и сказала: пистолет? Прямо в нос? - усмехнулся Скворецкий. - Ну и ну!
- Не вижу ничего смешного, - насупилась девушка. - Это же всем известно.
Ната внезапно смутилась.
- Ничего, - подбодрил ее майор. - Продолжайте. Мы это от вас уже слышали.
- А что? Разве это не правда? Разве у вас нет пистолетов?
- Почему? - серьезно сказал Кирилл Петрович. - Пистолеты у нас, конечно, есть. Но мы их применяем только тогда, когда нам оказывают вооруженное сопротивление. Вооруженное - понимаете?.. Однако вернемся к Раисе Максимовне. Значит, куда ушли Варламовы от Зайцевых, где они, Раиса Максимовна не знает?
Ната задумалась.
- Как вам сказать? Если Раиса Максимовна сказала мне правду, то - не знает. Но правду ли она сказала?
- А вы, вы как считаете? - быстро спросил Горюнов.
Ната пожала плечами:
- Право, не знаю. Раиса Максимовна - человек не очень хороший, а плохой человек всегда может солгать.
- Но вам-то зачем ей лгать, вам, с какой целью? - сказал Скворецкий. - Она и так вам вон сколько всякого рассказала. Или рассказывала сгоряча, а потом одумалась, так, что ли? Какое у вас, у вас лично, сложилось впечатление?
- Не знаю, - повторила Ната. - Ничего не знаю. Ничего не могу сказать.
- А насчет продовольственных карточек вы ей говорили?
- Ну конечно. И о карточках говорила, и говорила, что не могу понять, зачем они ушли, зачем это сделали. А она свое: ты, мол, дурочка. Ничего не понимаешь. Не уйди Петр Андреевич, его бы сцапали. Посадили. В тюрьму…
- А карточки, карточки?.. - нетерпеливо спросил Горюнов. - Как быть с карточками?
- Раиса Максимовна ничего не сказала, только охала и вздыхала.
- Ладно, - подвел итог Скворецкий, поднимаясь и протягивая Нате руку. - Давайте лапку. Вы сделали большое и нужное дело, держались молодцом, как и подобает комсомолке. Спасибо вам превеликое.
- А как же дальше? - жалобно спросила Ната. - Что будет дальше? И потом, я же должна заявить в свою организацию или в райком… Все рассказать. Как вы считаете?
- В райком? Нет, в райком сообщать пока ничего не надо. И в организацию тоже. Да и что, собственно говоря, вы можете сейчас сообщить? Что дядя и тетя ушли из дама? А какое до этого дело комсомольской организации? Нет, Ната, пока уж положитесь на нас и ничего никуда не сообщайте.
Ната тяжело вздохнула:
- Хорошо, я никуда не пойду. Но что же все-таки будет дальше? Мне-то что делать?
- Первое: не волноваться. Можете мне поверить - все образуется. И дядя с тетей объявятся. Рано или поздно, но объявятся. Главное сейчас - выдержка. Вы уж подежурьте у телефона, очень это сейчас важно. И товарищей наших пока придется у вас подержать.
- Ладно, - кивнула Ната. - Я все сделаю, как вы говорите.
Как только Горюнов и Скворецкий очутились на улице, Виктор, сгорая от нетерпения, схватил Кирилла Петровича за руку и, не пытаясь скрыть волнение, сдавленным голосом зашептал:
- Кирилл Петрович, а Кирилл Петрович! Раечку надо брать. Зайцеву. Немедля брать. И - допрашивать. Знает она, где Варламовы. Убей меня бог, знает!
- Не пори горячки. - Скворецкий высвободил руку. - Брать Зайцеву нет оснований. Да и к чему? Никакой уверенности в том, что она знает местонахождение Варламовых, у нас нет. А если и знает, да не скажет? Тогда что? "Допрашивать"! Ишь ты какой быстрый! "Допрашивать"! - Кирилл Петрович сердито фыркнул. - Нельзя, брат, так. Нельзя. Зайцева - это ниточка, очень тонкая ниточка, которая появилась и может привести к Варламовым. Рвать такую нитку допросом не просто глупо, а преступно. Понял?
Горюнов сконфуженно опустил голову.
- Нет, - продолжал майор, - с Раисы Максимовны сейчас надо глаз не спускать. Вот задача. Трудная, но разрешимая. И еще - Малявкин. Про него тоже забывать не следует. Садись-ка в машину, поехали в наркомат.
Глава 11
Малявкин снова сидел перед следователями. За минувшее время он заметно изменился: осунулся, побледнел. Глаза у него запали, а выражение их было испуганное, настороженное; он ни минуты не сидел спокойно: то и дело потирал руками колени, дергал плечами, плотно сжатые губы искажались гримасой.
Кирилл Петрович долго, пристально всматривался в лицо Малявкина.
- Н-да, - прервал он наконец гнетущее молчание. - Хорош! Краше в гроб кладут. Ну, да сама себя раба бьет, коль нечисто жнет. Винить, кроме себя, некого. По ночам-то хоть как? Спали?
- Н-не знаю, - промямлил Малявкин. - Кажется, спал… Думал.
- Думали? - усмехнулся Скворецкий. - Что же, это хорошо. Думать - дело полезное, особенно в вашем положении. И что же вы надумали, если не секрет?
- Я… я вел себя как идиот, - с горячностью заговорил Малявкин и стукнул себя кулаком в грудь. - Да, да! Как идиот. Пожалуйста, не перебивайте, я все сознаю, все продумал. Вы были правы: я лгал, беспардонно лгал. Зачем? Какой смысл? Я все скажу, все. Я понимаю: я заслужил смерть. Пусть так: можете меня расстрелять…
- Ой, ой! Как это все просто получается, какие слова, а? Как по-твоему, Виктор Иванович, не много ли берет на себя сей молодой человек, решив все заранее, до следствия и суда? - Майор повернулся к Горюнову.
Тот пожал плечами:
- Расстрелять! Действительно… Только ведь это, Малявкин, не вам решать. На то есть суд. Трибунал. Мы приговоров не выносим. Наше дело - следствие. Разберемся в ваших грехах. Вот и рассказывайте: спокойно, по порядку. И - правду. Правду, вот что важнее всего.
Малявкин рассказывал путано. Скворецкому и Горюнову то и дело приходилось останавливать его, уточнять сказанное. Постепенно картина прояснялась, становилась все более и более отчетливой.
С первых же слов Малявкина стало ясно, что он был агентом германской разведки и вместе с Гитаевым был заброшен в Москву для подрывной работы. Командировочное предписание, продовольственные аттестаты - все было фальшивкой. Вернее, бланки документов были подлинными, но в эти подлинники вражеская разведка вписала то, что посчитала нужным.
- Я - шпион! - истерически выкрикивал Малявкин, хватаясь за голову. - Фашистский холуй. Холуй Гитаева. Я… я не могу больше. Убейте меня, как падаль. Расстреляйте…
- Прекратите истерику! - сердито прикрикнул Скворецкий. - И давайте без декламации: шпион, не шпион, разберемся. От вас требуются факты. Точные, конкретные факты.
Выпив воды, Малявкин несколько пришел в себя и стал рассказывать более вразумительно. По своей военной профессии он был радистом: еще осенью 1941 года окончил специальное училище и сразу же был направлен на фронт. В течение, без малого, года судьба его миловала - ни одного, ранения, ни разу не был в окружении, хотя порой и бывало очень трудно…
Но вот настало лето 1942 года… Под ударами превосходящих сил противника войска Юго-Западного фронта, в состав которых входила дивизия, где служил Малявкин, отходила с Дона на восток. Одной сентябрьской ночью в районе Суровикино рация Малявкина была подбита, а сам он получил тяжелую контузию. Как он остался цел, почему его не подобрали свои, Малявкин не знал; скорее всего, сочли убитым. Пришел он в себя под утро уже в плену.
Трудно сказать, как сложилась бы судьба Малявкина. Может, он и не стал бы предателем, если бы не встретил в лагере военнопленных своего бывшего однополчанина Гитаева.
Да, Матвея Гитаева он знал раньше, до плена. В октябре 1941 года они служили в одной части. Время тогда было тяжелое, немец подошел к Москве, война Малявкину казалась проигранной. Воевать-то он воевал честно, но душа частенько уходила в пятки, веры в победу не было. Ну, он под настроение и поделился своими мыслями с Гитаевым. А тот… Тот присматривался к нему, присматривался и вдруг предложил… перейти к немцам. Малявкин струсил и стал прятаться от Гитаева. Ничего лучше он не мог придумать. И сообщить никому ничего не сообщил. Прошла неделя, другая, и Гитаев исчез. Напросился в разведку - и пропал. Малявкин догадывался, как и куда он пропал, но опять смолчал. И вот теперь, почти год спустя, снова встретил Гитаева. В лагере для военнопленных.
Нет, Гитаев не был заключенным. Он… он носил немецкую форму. И, судя по всему, был у гитлеровцев не на плохом счету. Вскоре это подтвердилось. Самым ужасным образом.
Как потом узнал Малявкин, мало того что Гитаев перешел к немцам добровольно, он доставил им какие-то весьма ценные сведения. И это не все. Гитаев-то, оказывается, сын какого-то знатного царского офицера. Его папаша в годы гражданской войны занимал видный пост в колчаковской армии, а когда белых разбили, удрал с семьей за границу в Харбин, где и умер.
Мать Гитаева вторично вышла там замуж за крупного советского работника в системе КВЖД, и таким путем они вернулись в Россию. Только Гитаев никогда не забывал отца и лютой ненавистью ненавидел все советское. Теперь-то он не скрывал этого и сам все рассказал Малявкину.
Он, Гитаев, и на войну-то в первый день пошел, добровольцем, чтобы перейти к немцам.
Встретив Малявкина среди заключенных, Гитаев сразу его узнал и взял под свое покровительство. Помнил, что Малявкин его не выдал.
Дальше - больше. Матвей Гитаев, бывший старший лейтенант Советской Армии, стал нужным человеком в каком-то из подразделений разветвленного ведомства адмирала Канариса, в кровавом абвере - немецкой военной разведке. Он и в лагерь для советских военнопленных приезжал, чтобы подбирать "кадры" в фашистскую разведывательную школу. И - подобрал. Немного, но подобрал. В том числе и Малявкина: куда ему было деваться? Гитаеву ведь пальца в рот не клади; когда Малявкин поначалу отказался служить немцам, Гитаев и его подручные долго били Бориса, а потом Гитаев пригрозил, что немцы перебросят Малявкина обратно, к красным. И не просто перебросят, а сообщат, что он - пособник немецкого разведчика Гитаева, и уж тут один конец: свои же вздернут, да и мать… Да, арестуют и мать Малявкина. Главное - мать… Что было Борису делать? А дальше одно пошло к одному. Гитаев продолжал ему покровительствовать (и помыкать им). В разведывательной школе его обучали работе на немецкой радиоаппаратуре - дело это для опытного радиста оказалось не хитрым, - натаскивали в диверсионном деле, учили обращаться со специальным оружием и ядами - для террора. Еще учили пользоваться шифрами, кодами, тайнописью.
Но и это не все - главное впереди. Еще раньше, в 1941 году, до того как Гитаев стал предателем, Малявкин, вспоминая Москву, рассказывал о своих знакомых. В их числе не раз называл и профессора Варламова. Тогда Гитаев особого значения этим рассказам не придавал, только завистливо восклицал: "Вот какие у тебя друзья! С такими не пропадешь!"
Что он тогда имел в виду, Малявкин не догадывался. Теперь Гитаев вспомнил профессора Варламова и обо всем донес по начальству. (А может, и не теперь? Может, раньше, сразу, как встретил Малявкина в лагере? Или еще раньше?) Во всяком случае, не прошло и недели по прибытии Малявкина в школу, как его стали вызывать то к одному начальнику, то к другому - вплоть до какого-то генерала - и расспрашивать, расспрашивать, расспрашивать. Всё о профессоре: о его работах, образе мыслей, семье, домашнем укладе. До мелочей. Было ясно, что германская разведка очень интересуется профессором Варламовым и немало о нем осведомлена: и адрес знали, и место работы, и что он был в эвакуации в Уфе, и что вернулся домой, в Москву. Всё знали…
- Стоп! - остановил в этом месте Малявкина Скворецкий. - Уточним. Что же, судя по вашему впечатлению, больше всего интересовало немцев в судьбе профессора Варламова?
- Нет, - поправил майора Малявкин, - вы неправильно меня поняли. Судьба профессора? Нет. Судьба профессора Варламова, пожалуй, не очень интересовала немцев. Прежде всего они хотели знать о его работах. Впрочем, и это не совсем так. Содержание работ профессора Варламова немцы знали куда лучше меня, это я сразу понял. Правда, я-то никогда толком и не знал, чем занимается профессор. Не интересовался. К чему мне это было? Так что о работах Петра Андреевича я им ничего не мог сообщить.
- Это точно, Малявкин, - задал вопрос Горюнов, - не могли сообщить? А если бы знали, если бы могли?
Малявкин задумался, потом собрался с духом и сказал:
- Думаю, если бы что знал, наверное сообщил. Уж очень я их боялся…
- Ладно, - прервал Скворецкий. - Это ясно. Продолжим. Чего же все-таки добивались от вас немцы, расспрашивая о Варламове?
- Как вам сказать? Вот, судите сами. Они меня расспрашивали, где работает профессор, только ли в институте или дома. Где хранит расчеты. Что рассказывает о своей работе домашним. Характером его интересовались, привычками: падок ли на деньги, тщеславен ли, что любит, к чему и к кому привязан. Расспрашивали о друзьях Петра Андреевича, его знакомых. Кто, мол, у него дома бывает, к кому он ходит. Насчет жены, Евы Евгеньевны, расспрашивали. Много чем интересовались.
- Что вы им сообщили?
- А что я мог сообщить? - развел руками Малявкин. - Ведь я профессора видел последний раз перед войной, а немцев интересовало совсем другое: тот институт, где он сейчас работает, настоящие работы Петра Андреевича. Его нынешние друзья. Знакомые. Откуда мне было все это знать, уж не говоря о том, где он сейчас хранит свои расчеты. Я этого и раньше не знал.
- А насчет привычек профессора, увлечений, привязанностей?
Малявкин криво усмехнулся, потер ладонями колени, откашлялся:
- Тут я, конечно, сообщил все, что знал. И что Петр Андреевич чудак, немножко не от мира сего. И что в доме командует Ева Евгеньевна, жена профессора. Ну, короче, все. Ведь я профессора Варламова и его семью знаю много лет. Понимаю, не следовало говорить, но… - Малявкин безнадежно махнул рукой. Потом внезапно приободрился и быстро заговорил: - Только, знаете, им все и без меня было известно. О, немцы, разведка немецкая, осведомлены о профессоре досконально. И о его семье…
- Откуда же у них могли быть такие сведения? - спросил Скворецкий.
- Откуда? - растерянно переспросил Малявкин. - Но как я могу это знать? Они мне ничего не говорили. Они меня допрашивали, ставили вопросы, но мне ничего не сообщали.
- Вот именно! - подхватил Кирилл Петрович. - "Ставили вопросы". Это я и имею в виду. По вопросам-то, по вопросам вам не удалось понять, откуда у них сведения, что за источники информации? Что они вам не называли эти источники, я догадываюсь. - Он усмехнулся.
Малявкин задумался, наморщил лоб, пожевал губами. Потом горестно вздохнул:
- Нет, никак не соображу. Трудно было что-либо понять по их вопросам. Кто их о Петре Андреевиче информировал? Не знаю, врать не буду.
- Давайте разбираться вместе, - предложил Скворецкий. - Судя по степени осведомленности германской разведки, информацию они имели точную, соответствующую действительности, или кое в чем ошибочную?
- Пожалуй, скорее правильную. Ошибок я не заметил. Но вы учтите мое состояние тогда… Я мог что-то оставить и без внимания.
- Учитываем. И все же: знали ли они о профессоре только то, что мог сообщить даже мало-мальски знавший его человек, или они знали какие-либо факты, детали, обстоятельства, известные лишь близким профессора, самым близким? И, конечно, ему самому.
- Не знаю. - Малявкин даже застонал. - Ой, не знаю… Не могу сказать. Ничего я такого тогда из их вопросов не понял.
- Ладно, - сказал майор. - Оставим профессора Варламова. ПОКА оставим. Итак, германская разведка расспрашивала вас о профессоре Варламове. Вы учились в диверсионной школе. Ясно. Что было потом?