В ближайшие недели шпионы Канариса начнут замечать признаки целеустремленной массовой доставки людей и материальной части на юго-восток Англии. Они увидят солдат в американской и канадской форме. Они увидят стационарные лагеря и временные стоянки. Они услышат от жителей тех и более отдаленных мест душераздирающие рассказы об ужасных неудобствах, которые приходится испытывать из-за того, что на столь малой территории собрано такое немыслимое количество солдат. Они будут видеть проезжающего через деревни Восточной Англии генерала Паттона в сверкающих ботинках и с револьвером, отделанным слоновой костью. Лучшие из них даже сумеют выяснить имена высших командиров этой армии и сообщат эти имена в Берлин. И ваша сеть двойных агентов будет играть во всем этом ключевую роль.
Бутби сделал паузу, раздавил в пепельнице окурок и сразу же закурил следующую сигарету.
- Но вы покачиваете головой, Альфред. Я подозреваю, что вы уже разглядели ахиллесову пяту всего плана дезинформации.
Вайкери осторожно улыбнулся. Зная пристрастие Вайкери к греческой истории, Бутби не мог не ожидать, что тот, узнав о подробностях операции "Сила духа", сразу же задумается о Троянской войне.
- Вы позволите? - спросил Вайкери, указав на пачку "Плейерс", которые курил Бутби. - Я оставил свои внизу.
- Конечно, - ответил Бутби. Он протянул Вайкери сигареты, щелкнул зажигалкой и поднес огонек, чтобы тот мог прикурить.
- Ахиллес умер оттого, что стрела попала ему в уязвимое место - его пятку, - сказал Вайкери. - Ахиллесова пята "Силы духа" состоит в том, что весь план может провалиться в результате одного подлинного сообщения из источника, которому Гитлер доверяет. Для осуществления этого плана нам необходимо манипулировать всеми источниками информации, которыми располагают Гитлер и его разведывательные органы. Чтобы "Сила духа" сработала, мы должны отравить все эти источники. Гитлер должен полностью запутаться в сети лжи. Если хоть одно слово правды просочится наружу, вся схема пойдет прахом. - Вайкери умолк, чтобы затянуться сигаретой. Он не мог сопротивляться искушению провести очередную мифологическую параллель. - Когда Ахиллес погиб, его доспехи достались Одиссею. Боюсь, что наши доспехи могут достаться Гитлеру.
Бутби взял со стола пустой стакан и задумчиво покрутил его в длинных пальцах.
- Эта опасность неотъемлемо присуща всем военным хитростям, вы ведь согласны со мной, Альфред? Правда всегда представляет для них смертельную опасность. Генерал Морган, главный разработчик плана вторжения, сформулировал это лучше всех. Все, что требуется для провала - один приличный немецкий шпион на все южное побережье Англии от Корнуолла до Кента. Если это случится, все вторжение пойдет прахом, а с ним и надежды на спасение Европы. Именно об этом мы и говорили весь вечер с премьер-министром, именно поэтому вы находитесь здесь.
Бутби поднялся и медленно прошелся по всей длине кабинета.
- С этого момента мы действуем, руководствуясь разумной уверенностью в том, что нам удалось, как вы выразились, отравить все источники разведывательной информации Гитлера. Второй исходный постулат заключается в том, что мы выявили всех шпионов Канариса в Великобритании и ни один из них не действует вне нашего контроля. Мы не пошли бы на такую операцию, как "Сила духа", если бы не были убеждены в этих двух вещах. Я пользуюсь словами разумная уверенность, потому что у нас нет никакого пути, чтобы установить, как в реальности обстоят дела. Мы выявили двести шестьдесят шпионов, которые были арестованы и перевербованы или повешены.
Бутби покинул круг неяркого электрического света и скрылся в темном углу кабинета.
- На прошлой неделе Гитлер провел совещание в Растенбурге. Там присутствовали все, так сказать, тяжеловесы: Роммель, фон Рундштедт. Канарис и Гиммлер. Предметом обсуждения было вторжение, конкретнее - время и место вторжения. Гитлер приставил пистолет к голове Канариса - фигурально, не буквально, - и приказал ему выяснить правду или же готовиться к некоторым не слишком приятным последствиям. Канарис, в свою очередь, дат поручение своему подчиненному по имени Фогель - Курт Фогель. До сих пор мы считали Курта Фогеля личным юрисконсультом Канариса. Очевидно, мы были неправы. Ваша задача состоит в том, чтобы Курт Фогель не узнал правду. У меня не было возможности ознакомиться с его досье. Но я полагаю, что в нашем архиве должно иметься что-нибудь на него.
- Вы правы, - неопределенно произнес Вайкери.
Бутби снова вышел на свет. На его лице было недовольное выражение, как будто он подслушал через стенку что-то неприятное в соседней комнате, затем он надолго замолчал.
- Альфред, я хочу быть с вами совершенно честным насчет некоторых деталей этого дела. Премьер-министр настоял на том, чтобы это задание было дано вам, невзирая на настойчивые возражения генерального директора и мои.
Вайкери на мгновение встретился глазами со взглядом Бутби, но, обеспокоенный последним замечанием, отвел взгляд и теперь смотрел по сторонам. Его взгляд блуждал по стенам. По полированным темным дубовым панелям, которыми была обшита комната. По старому веслу, которое висело на одной из стен и казалось совершенно неуместным в служебном помещении. "Возможно, оно служило напоминанием о более счастливых, менее сложных временах, - подумал Вайкери. - Зеркальная поверхность реки на восходе солнца. Оксфорд против Кембриджа. Возвращение домой на поезде прохладными осенними вечерами..."
- Позвольте мне пояснить последнее замечание, Альфред. Вы проделали прекрасную работу. Ваша бекеровская сеть оказалась в высшей степени успешной. Но и генеральный директор, и я считаем, что для этого задания лучше подошел бы более опытный человек.
- Понимаю, - отозвался Вайкери. Эвфемизм "более опытный" подразумевал кадровых сотрудников, а не людей, набранных со стороны, которые до сих пор считались новичками и которым Бутби очень не хотел доверять.
- Но, судя по всему, - продолжил Бутби, - нам не удалось убедить премьер-министра в том, что вы не самая подходящая кандидатура для этого дела. Так что оно ваше. Прошу вас регулярно докладывать мне о ходе работы. И желаю вам удачи, Альфред. Я подозреваю, что она вам очень понадобится.
Глава 7
Лондон
К январю 1944-го погода вновь заняла свое законное место главной темы разговоров британской публики. Лето и осень оказались необычайно засушливыми и жаркими, а пришедшая с запозданием зима - необычайно холодной. Над рекой висели туманы, они заволакивали Вестминстер и Белгравию, клубились, словно пушечный дым, над развалинами Баттерси и Саутварка. Попытка немецкого блицкрига вспоминалась уже как отдаленное прошлое. Дети возвратились по домам. Они заполняли магазины игрушек и универмаги, волочили за собой матерей, менялись друг с другом, пытаясь избавиться от пришедшихся не по душе рождественских подарков и получить что-то более привлекательное. В новогодний сочельник целые толпы людей заполонили Пиккадилли-серкус. Все, казалось, шло точно так же, как в доброе старое время, если не считать того, что праздники проходили во мраке затемнения. Но вот Люфтваффе после продолжительного и благословенного отсутствия возвратилась в лондонские небеса.
В 20:00 Кэтрин Блэйк поспешно перешла Вестминстерский мост. В Ист-Энде и доках пылали пожары, огненные пунктиры трассирующих пуль и световые столбы прожекторов бороздили черное небо. Кэтрин отчетливо слышала однообразный треск зенитных батарей, стоявших в Гайд-парке и на Набережной, и ощущала на губах горьковатый вкус дыма. Она знала, что ей предстоит долгая тяжелая ночь.
Она повернула на Ламберт-пэлэс-род, и тут ей в голову пришла мысль, поразившая ее своей абсурдностью в нынешней обстановке: она по-настоящему голодала. Положение с продовольствием было хуже, чем когда-либо за все последние годы. Сухая осень и редкостно морозная зима объединенными усилиями лишили страну большей части овощей. Картофель и брюссельская капуста стали деликатесами. В изобилии имелись только репа и брюква. "Если мне придется съесть еще одну репу, - подумала она, - я, наверно, застрелюсь". Однако Кэтрин подозревала, что в Берлине дела с едой обстояли намного хуже.
Полицейский - приземистый толстячок, казавшийся с виду слишком старым для того, чтобы попасть в армию, - стоял на карауле в начале Ламберт-пэлэс-род. Он поднял руку и, напрягая глотку, чтобы перекричать сирены воздушной тревоги, потребовал, чтобы она предъявила пропуск.
Как всегда в таких случаях, сердце Кэтрин, казалось, сбилось с ритма.
Она протянула карточку, на которой было написано, что она входит в состав Женского добровольческого корпуса. Полицейский взглянул на документ, потом на ее лицо. Она легонько прикоснулась к плечу полицейского и наклонилась вплотную к его уху, чтобы он чувствовал ее дыхание, когда она будет говорить. При помощи этой техники она нейтрализовывала мужчин уже на протяжении многих лет.
- Я медсестра из добровольческого состава госпиталя Сент-Томас, - сказала Кэтрин.
Полицейский снова вскинул на нее взгляд. По выражению его лица Кэтрин ясно видела, что он больше не представлял для нее опасности. Глупо ухмыляясь, толстячок смотрел на нее с таким видом, будто влюбился в нее с первого взгляда. В такой реакции для Кэтрин не было ничего нового. Она была поразительно красива и всю жизнь использовала свою внешность в качестве оружия.
Полицейский вернул ей пропуск.
- Как там - плохо? - спросила она.
- Плохо. Будьте осторожнее и старайтесь не слишком высовываться.
Потребность Лондона в санитарных машинах далеко превышала их наличие. Власти прибрали к рукам все мало-мальски подходящее, до чего смогли дотянуться, - автофургоны, грузовики для перевозки молока, все, что угодно, лишь бы там был мотор, четыре колеса и место сзади, где можно было бы поместить раненого и санитара. Кэтрин заметила на одной из санитарных машин, вереницей подъезжавших к приемному покою больницы, красный крест, намалеванный поверх выцветшего названия популярной местной пекарни.
Она пошла быстрее, миновала санитарную машину и вошла в здание. Там творился настоящий бедлам. Приемный покой был заполнен ранеными. Они, казалось, находились повсюду - на полу, в вестибюле, даже на постах медсестер. Некоторые плакали. Другие сидели молча, тупо глядя перед собой, слишком ошеломленные для того, чтобы осознать, что же с ними случилось. Ко множеству пациентов еще не подходили ни врач, ни медсестра. И каждую минуту прибывали все новые и новые пострадавшие.
Кэтрин почувствовала, как ей на плечо опустилась чья-то рука.
- Некогда зевать по сторонам, мисс Блэйк.
Обернувшись, Кэтрин увидела строгое лицо Энид Притт. До войны Энид была добродушной, легко смущавшейся женщиной, которой по большей части приходилось иметь дело с больными гриппом да порой, субботними вечерами, с хулиганами, получившими удар ножа во время драки возле паба. С началом войны все переменилось. Теперь она держалась прямо, как ружейный шомпол, говорила четким твердым голосом, словно командовала на плацу, и никогда не использовала больше слов, чем было необходимо для того, чтобы ее правильно поняли. Без перебоев управляла приемным отделением одной из самых загруженных лондонских больниц. Ее муж погиб год назад, во время немецкого блицкрига. Энид Притт не стала предаваться скорби - с этим можно было и подождать до тех пор, пока немцы не будут разбиты.
- Не позволяйте им понять, что вы чувствуете, мисс Блэйк, - негромко, но твердо сказала Энид Притт. - Это напугает их еще больше. Снимайте пальто и принимайтесь за работу. Только в нашу больницу уже поступило не менее ста пятидесяти раненых, и морг быстро заполняется. Предупредили, что нужно ожидать новых поступлений.
- Я не видела таких ужасов с сентября сорокового года.
- Именно поэтому эти люди так в вас нуждаются. А теперь, молодая леди, за работу и поживее, как вы это умеете.
Энид Притт направилась дальше по приемному покою, словно полководец, объезжающий поле битвы. Кэтрин заметила, как побранила она молодую медсестру за неопрятный вид. Энид Притт не заводила любимчиков, она была равно строга и с медсестрами, и с волонтерами. Кэтрин повесила пальто на вешалку и окинула взглядом вестибюль, заполненный ранеными. Она решила начать с маленькой девочки, прижимавшей к груди полуобгоревшего плюшевого мишку.
- Где у тебя болит, маленькая?
- Ручка болит.
Кэтрин закатала рукав свитера девочки. Рука, по всей видимости, была сломана. Ребенок все еще пребывал в шоке и не сознавал боли. Кэтрин продолжила разговор, пытаясь отвлечь девочку от мыслей о травме.
- Как тебя зовут, солнышко?
- Эллен.
- Где ты живешь?
- В Степни, только нашего дома там больше нет. - Ее голос звучал спокойно, словно она не испытывала никаких чувств.
- А где твои родители? Они здесь, с тобой?
- Пожарник сказал мне, что теперь они вместе с Богом.
Кэтрин ничего не ответила на это, только слегка пожала здоровую руку девочки.
- Скоро придет доктор и полечит тебе ручку. Только сиди, не шевелясь, и не двигай рукой. Хорошо, Эллен?
- Да, - ответила девочка. - Вы очень красивая.
Кэтрин улыбнулась.
- Спасибо. Знаешь, что я тебе скажу?
- Что?
- Ты тоже.
Кэтрин пошла дальше. Пожилой человек с рассеченной на темени лысиной взглянул ей в лицо, когда Кэтрин осматривала его рану.
- Я в полном порядке, молодая леди. Тут много народу с куда более серьезными травмами. Позаботьтесь сначала о них.
Она пригладила растрепанное кольцо седых волос, обрамлявшее лысину, и повиновалась. Снова и снова она видела у англичан это качество. Решение Берлина попытаться возобновить блицкриг означало, что там сидят дураки. Ей было жаль, что она не имеет права сообщить им об этом.
Кэтрин шла по вестибюлю, оказывая ту или иную предварительную помощь раненым, и за работой слушала их рассказы.
- Я сидел в кухне, наливал себе в чашку этот треклятый чай, и тут ба-бах! Тысячефунтовая бомба грохнулась прямо под мою треклятую дверь. А потом помню только, что я тихонечко лежу себе на спине там, где только что был мой треклятый сад, и пялю зенки на кучу щебня, которая осталась от моего треклятого дома.
- Последи за языком, Джордж, ведь тут есть дети.
- У меня дела еще не самые плохие, дружище. В дом на нашей улице, прямо напротив моего, так угодило прямиком. Семья из четырех человек, хорошие были люди... Ничего от них не осталось.
Очередная бомба взорвалась где-то поблизости; здание больницы зашаталось.
Тяжело раненная монахиня перекрестилась и начала молитву. К ней сразу же стали присоединяться другие раненые.
- Нужно кое-что посильнее молитвы, чтобы отогнать нынче ночью Люфтваффе с нашего неба, сестра, - проворчал кто-то невдалеке.
- ...Придет Царствие Твое, исполнится воля Твоя...
- Я потерял жену во время блица в сороковом. А нынче ночью, похоже, лишился и единственной дочери.
- ...На небе и на земле...
- Что за война, сестра, что за треклятая война.
- ...Как и мы прощаем обидчикам нашим...
- Знаешь, Мервин, у меня сложилось впечатление, что Гитлер не очень-то жалует нас.
- Я это тоже заметил.
Переполненный страдающими людьми коридор приемного покоя взорвался хохотом.
Минут через десять, когда монахиня сочла, что молитва должна была уже попасть по адресу, начачось неизбежное пение.
- Эй, катите нам бочку...
Кэтрин покачала головой.
- Нас ждет целая бочка веселья...
Но уже в следующий момент она запела вместе со всеми.
* * *
В свою квартиру она вошла на следующее утро, в восемь часов. Утренняя почта уже пришла. Домовладелица миссис Ходджес как всегда подсунула ее под дверь. Кэтрин наклонилась, подняла письма и сразу же отправила три конверта в стоявшее на кухне помойное ведро. Ей вовсе не требовалось читать эти письма, потому что она собственноручно написала их и отправила из трех разных мест в окрестностях Лондона. При нормальных обстоятельствах Кэтрин не имела бы никакой личной корреспонденции, поскольку у нее в Великобритании не было ни друзей, ни родственников. Но полное отсутствие переписки у молодой, привлекательной, образованной женщины показалось бы странным, а миссис Ходджес была чрезвычайно любопытна. Поэтому Кэтрин приходилось идти на хитрости, чтобы обеспечить себя устойчивым потоком поступающей почты.
Она вошла в ванную и открыла краны. Давление было низким, вода текла тонкой струйкой, но сегодня она была, по крайней мере, горячей. В результате засушливого лета и осени без дождей воды не хватало так же, как и продуктов, и правительство угрожало ввести норму еще и на нее. Для заполнения ванны требовалось немало времени.
Когда ее вербовали, Кэтрин Блэйк не имела возможности выдвигать особые условия, но одно она все же выдвинула - иметь достаточно денег для того, чтобы вести достойную жизнь, и это условие было принято. Ее детство и юность прошли в больших городских особняках и просторных поместьях - ее родители принадлежали к высшему классу, - и о том, чтобы провести годы войны в каком-нибудь жалком пансионе и делить ванную еще с шестерыми постояльцами, не могло быть и речи. Согласно легенде, она была вдовой военного времени из обеспеченного семейства среднего класса, и ее квартира идеально соответствовала этому образу: скромные, но вполне комфортабельные комнаты на Викториан-террас в Эрлс-корте.
Гостиная была удобной и скромно обставленной, но посторонний человек, возможно, удивился бы полному отсутствию в интерьере чего-то личного. Там не было ни фотографий, ни каких-то сувениров. Еще в квартире имелись отдельная спальня с удобной двуспальной кроватью, кухня со всеми современными принадлежностями и собственная ванная комната с большой ванной.
Квартира обладала и другими качествами, которых нормальной англичанке, живущей в одиночестве, вряд ли пришло бы в голову требовать. Она находилась на верхнем этаже, где Кэтрин могла без особых помех слушать по своей портативной рации передачи из Гамбурга. Имевшийся в гостиной эркер в викторианском стиле обеспечивал ей отличный обзор улицы.