Очень медленно Сикридер открывает дверь в мою комнату и впускает красотку с покрасневшими глазами. По привычке я втягиваю живот, хотя там уже втягивать-то нечего. В моем желудке неделю не было маковой росинки, к тому же через пуховое одеяло все равно ничего не разглядишь. Ганхолдер подходит к моей кровати осторожными шажками. Она явно не ожидала увидеть перед собой мумию. Мои изголодавшиеся глаза, неделю не видевшие ничего съедобного, пожирают ее с жадностью. Я бы с удовольствием проглотил ее целиком. Ее мать стоит в дверях с каменным лицом, дающим понять, как она ко мне настроена: я, молодой человек, не устанавливала здесь часы посещения. Кажется, впрочем, она решила использовать меня, чтобы попробовать восстановить отношения с дочерью. Посвятив Ган в страшную тайну - вот, мы приютили и выхаживаем серийного убийцу, которого разыскивает половина земного шара, - она, пожалуй, лишь набила мне цену. Кто бы возражал. Я в роли Спасителя. Ну и ну. Терапия действует быстрее, чем можно было ожидать.
Внизу звонит телефон, и Сикридер ненадолго исчезает. Мы остаемся вдвоем. Я и моя заплаканная Ган.
- Привет, - говорит она едва слышно. Таким тоном люди разговаривают, войдя в брошенный дом после пронесшегося смерча.
- Привет.
- Я звонила тебе.
- Знаю.
Моя способность артикулировать слова до известной степени восстановилась.
- Как ты? - спрашивает она.
- Проголодался.
Она улыбается.
- Почему ты ушел от нас? Что случилось?
- Я… я получил плохие известия.
- А именно?
- Они убили мою девушку.
- Твою девушку? Кто это?
- Мафия. То ли наша, то ли тальянская.
- Нет, я имела в виду… У тебя есть девушка?
- Была. Ее убили.
- О’кей. Поздравляю.
- Поздравляешь?
- С тем, что у тебя была девушка. Я не знала.
- Я тоже не знал.
- То есть как?
- Мы с ней просто… встречались.
- И как долго?
- Полтора года.
- Ого. В нашей стране это квалифицировали бы как брак. А сколько можно "встречаться" в Америке?
- Я думаю, сколько угодно, но по достижении тридцатипятилетнего возраста, когда ты получаешь права наследования, дело принимает более серьезный оборот…
Этим я ее немного рассмешил.
- Как ее звали?
- Мою девушку? Мунита.
- Мунита? Как она выглядела?
- Она была… упитанная.
Это говорит осколок зуба у меня в желудке.
- Упитанная?
- Да. Она… она была вроде… мясного блюда.
Сливочная блондинка смотрит на меня так, словно физическими увечьями мои проблемы не ограничиваются. Я мысленно приказываю своему зубу заткнуться.
- О’кей, - говорит она, облизывая свои шербетовые губы земляничным язычком.
- И кто-то ее съел. Тело слопал, а голову оставил в холодильнике. Для меня.
После короткой паузы она задает мне вопрос тоном врача, проверяющего вменяемость пациента:
- Ты ее любил?
- Нет. Тогда - нет. Сейчас, пожалуй, да.
Смерть - это наркотик. Я не знал, что люблю своего отца, пока он не погиб.
С минуту помолчав, Ган наклоняется и запечатывает мне рот своими подрумяненными губами. Эффект превосходит все ожидания: мой ярило и мой желудок тут же вступают в выяснение отношений. Каждый из этих изголодавшихся мерзавцев считает поцелуй своим. Пока дело не зашло слишком далеко, я успеваю выступить миротворцем, вклинившись между ними, как Билл Клинтон между Рабином и Арафатом на залитой солнцем лужайке перед Белым домом, где готовилось их историческое рукопожатие. Остается только решить, кто из этих двоих играет сейчас роль моего члена.
Она меняет повязку на моем носу.
- У моих родителей на твой счет большие планы. Они в таком возбуждении. Ты для них чуть ли не главный вызов судьбы.
- Вон как. Я не должен их подвести?
- Уж постарайся. По крайней мере, не убивай.
Прелесть, а не девушка.
- А как там Трастер?
- Мы поссорились. Неделька выдалась сумасшедшая.
- Ну-ну.
- Сегодня я переночую здесь. В своей старой комнате, впервые лет за шесть. Завтра сюда приедет Тордур.
- О? Торчер-тайм?
Она смеется:
- Вот-вот. Он повезет тебя в свою церковь.
- Даже так?
- Да. Как сказал мой отец, тебе предстоит пройти через врата ада.
Обана.
Глава 21. Врата ада
Вот она, Торчер-терапия, этап второй.
Я стою на ковровой дорожке в упомянутой церкви - с пластырем на лбу и без одного зуба, зато опухоль спала, лодыжка особенно не беспокоит, а правое плечо лишь изредка напоминает о себе тупой болью. Я потерял килограммов восемь. Для моего желудка, истинного скромника, пост - своего рода психотерапия.
В церковь меня привезли в багажнике. Эти ребята вызывают у меня большое уважение. Не могу взять в толк, зачем они так носятся с убийцей своего друга. Почему бы не отправить меня сразу в ад? Или это он и есть?
"Тебе предстоит пройти через врата ада".
В церкви пусто. Мистер Т. ушел в свой офис. Возвращается он в забавной белой курточке, перехваченной черным поясом, и босой. Он подходит ближе, и тут я понимаю, что он так оделся не то для схватки на татами, не то для бала-маскарада. В японском стиле. Есть в этом что-то залихватски гейское. Каратист в женском наряде.
Торчер велит мне следовать за ним по коридору. Справа от входа обнаруживается темно-красная дверь. Через нее мы входим в кубообразную комнату примерно 5x5x5 метров. Потолок очень высокий, стены белые и маленькие окошечки под потолком. Посреди комнаты стоит массивная квадратная колонна белого цвета. На полу матрасы в красных синтетических чехлах. И застоявшийся запах пота.
- Снимай ботинки, рубашку и штаны, - обращается он ко мне, запирая дверь и включая свет.
Сейчас меня будут насиловать по-японски.
- Как ты, вероятно, слышал, мир состоит из рая и ада. Их разделяет Великая огненная стена. Она тянется от Эдема до наших дней, от глубочайших угольных шахт до кончиков пальцев нашего Творца. НИ ОДНА ПТИЦА НЕ ПЕРЕЛЕТИТ ЧЕРЕЗ НЕЕ. Ни одна рыба не проплывет под ней. Ни одна душа не просочится через нее! - вдруг выкрикивает он громовым голосом и тут же шепотом добавляет: - Но есть в ней маленькие врата…
Он наматывает круги вокруг колонны, тяжело дыша, этакий маньяк из блокбастера. Почти все с себя сняв, я складываю одежку в углу. От меня самого идет запашок; который уже день на мне эти черно-белые "боксеры" из замечательной коллекции мистера Маака. А Горчер снова вещает:
- Ты ведь слышал про Золотые Врата? Все твердо рассчитывают в них войти. Даже грешник из грешников уверен, что войдет в Золотые Врата. Э нет. - Его указательный палец проделывает в воздухе запретительные мановения, а сам он все быстрее кружит по комнате. - Все думают, что после смерти они попадут в рай или в ад. Не-ет. ОНИ УЖЕ ТАМ! И ты тоже. Ты или в раю, или в аду. Тыкаться то туда, то сюда не получится. Никакого промежутка. Никаких компромиссов! Так что, друг мой, ТЫ В АДУ! И, чтобы попасть в рай, тебе сначала надо выбраться из ада. Чтобы войти в Золотые Врата, ты сначала должен выйти из ВРАТ ПРЕИСПОДНЕЙ!
Неожиданно он переходит на отеческий тон:
- Скажи мне, Томислав… мой дорогой Томислав… Почему, по-твоему, все парадные входы, такие, как в банках или церквях, имеют двойные двери? Почему делаются двойные двери?
- Я не знаю… Чтобы труднее было… убежать?
- Чтобы воздух внешний и воздух внутренний не смешивались. Первая дверь закрывается, прежде чем откроется вторая. Идеальная система. И тот же принцип действует в отношении двух врат. Золотых и огненных. Кому понравится обжигающая ноздри воздушная волна из ада в нашем кондиционированном раю? Поэтому сейчас тебе предстоит покинуть АДСКИЕ ВРАТА! - Взвыв, как сербский генерал, очумевший от порохового дыма, он вдруг прыгает на меня в стиле Джеки Чана и с каким-то восточным боевым кличем засаживает мне в фейс правой ногой. Губы мои лопаются, точно воздушный шарик, заполненный кровью.
У-Ё!
И тут же, получив по затылку кулаком, как кирпичом, я оказываюсь на полу. Кровь заливает матрасы. Моя душа наполовину покинула этот мир через те самые блядские врата, но тут наш рупор библейской мудрости хватает меня за уши и давай в них заливать огнекипящую благую весть:
- БАЛКАНСКИЙ СУЧОНОК! МРАЗЬ! ПОДЛЫЙ УБИЙЦА! ГРЯЗНАЯ СВИНЬЯ! ИЗВЕРГ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО! ДЬВОЛЬСКОЕ ОТРОДЬЕ! ВСЕЛЕНСКАЯ ПОМОЙКА!
Приподняв меня за уши, он практически нокаутирует меня своим библейским лбом, а когда мне все же удается встать на четвереньки, я получаю от него ногой в пах. После второго пинка я уже не поднимаюсь. А он прыгает мне на спину всем своим весом, словно победитель в борьбе без правил на арене Мэдисон-сквер-гарден, и, стиснув горло одной рукой, другой начинает откручивать мне голову. Ну ни фига себе. Чтобы меня так отделывал священник!
Нет, это выше моих сил.
Во мне пробуждается испытанный боец хорватской армии и, встав во весь рост, как Тито из могилы, берется за дело. Мгновение - и вся моя слабость, физическая и ментальная, улетучилась. Вконец истощенный, я превратился в голодного вепря. Я прокусываю ему руку до кости и резким поворотом вокруг своей оси сбрасываю с себя говнюка. Он шмякается на пол, багровый от боли, а я накидываюсь на него сверху, как разъяренная гейша на любовника, посмевшего прийти на свидание в пидорской распашонке. Потом беру за горло и начинаю сдавливать сильнее и сильнее, точно удавкой. Я уже готов успокоить его навсегда, но тут передо мной вырастает товарищ Тито. В маршальской форме, с головой Муниты в руках. Я закрываю глаза и пытаюсь стряхнуть наваждение. Снова открываю - все те же. Голова и маршал. Маршал и голова. Усиливаю хватку на горле священника-каратиста - картинка отчетливее. Ослабляю - картинка исчезает. Снова сжал - наваждение вернулось. Прям как пластиковая игрушка, которая пищит, когда ты на нее надавливаешь. Что бы это значило? Глава моего государства с головой моей любимой…
Почувствовав мое смятение, Торчер оживает и давай отрывать руки от своего горла. Левая почти сразу поддается, но при этом сбивает с него очки. Я тут же забываю про Тито и с утроенной силой принимаюсь за свою священную жертву, которая на глазах меняет цветовую гамму: от красного лица до малинового, от малинового до палевого, от палевого до белого. Я уже боюсь поднять голову, хотя меня так и подмывает. Вдруг Торчер превращается в моего отца. Без очков - одно лицо. То есть я душу собственного родителя.
Охренеть.
Я тут же вскакиваю и быстро ухожу в угол. Отвернувшись от лежащего, я восстанавливаю дыхание. Из шумной сопелки капает юшка.
Ну, блин.
Семь дней спасения души не привели ни к чему хорошему. Неделя строгого поста заканчивается убийством кабанчика. Человек возродился в вере, чтобы снова умереть. Убийство двух священников не слишком хорошо смотрелось на моем заявлении в рай, а уж добавление третьего сведет мои шансы к нулю.
Я провожу несколько секунд в аду, но вот за моей спиной раздается какая-то возня. Священное животное медленно поднимается.
- Томислав Бокшич… - Хотя голос дрожит, драматизма не убавилось. - Томислав Бокшич. Балканский солдат… - Гм, он основательно покопался в моем прошлом. - В игру по твоим правилам мне не выиграть, поэтому будем играть по моим.
Он хватает меня за плечо и разворачивает к себе. Он снова водрузил очки, на щеках появился легкий румянец, на расхристанном кимоно видны пятна крови. Дыхание вроде как налаживается. И слава богу.
- Сукин сын! - Он сопровождает эти слова пощечиной. - Какая сука, такой и щенок! - Он хватает меня за плечи. - Что ты о себе вообразил? Ты, ничтожная вошь, ползающая в помойном ведре на задворках царства Божьего! Безмозглое насекомое!
Он отпихивает меня - раз, другой. Я не реагирую. Этими тычками он заставляет меня пятиться, а у самого колени подгибаются. Скорее, он использует меня как ходунок.
- Болван. - Язык заплетается, точно у пьяного. - Сербо-хорватский болван.
- Просто хорватский.
- Заткнись!!!
Он останавливается. Мы стоим лицом к лицу, не шелохнувшись. Наконец, он спрашивает меня уже спокойно:
- Сколько человек ты убил?
- Ну… сто двадцать с чем-то.
- Сто двадцать с чем-то?!
- Ну да. Точнее не скажу.
- То есть как? Разве ты их не считаешь, как, например, женщин? Сколько у тебя было женщин?
- Не знаю. Вместе с проститутками?
- Ну, нет. Так мы до вечера не закончим.
- Тогда… точно не скажу… шестьдесят, семьдесят…
- Шестьдесят, семьдесят? То есть ты убил больше людей, чем уложил женщин? Ты еще хуже, чем я думал.
- Но я не убил ни одной проститутки.
- Что-о?
- В смысле… женщины. Я не убивал женщин.
- Не убивал женщин?
- Нет… то есть… да, во время войны были женщины, Но они не в счет.
- Не в счет?
- Нам приказывали стрелять. Это как на охоте. Или ты, или тебя. У нас не было выбора.
Пауза. Он шумно втягивает воздух, неотрывно глядя на меня. И потом говорит:
- Ты отдаешь себе отчет в том, что натворил?
- Да. Отдаю.
- Ты сожалеешь об этом?
- Да.
- Ты убивал людей.
- Да.
- Ты взял на себя функции Бога.
- Вы хотите сказать?..
- А это грех. Самый великий грех.
- Вы хотите сказать, Бог… убивает людей?
- Он творит и убивает, он царит и повелевает! Ты должен смиряться, а не своевольничать! Что ты ощущаешь?
- Что я… это вы о чем?
- Что ты ощущаешь, убивая человека?
- Я… я ощущаю…
- Ну?
- Как будто… проповедую.
- Что?
- Ага. Я чувствую власть… все под контролем.
- Черта с два. Это ты думаешь, что все у тебя под контролем, но под контролем находишься ты сам… Кто был первым?
- В смысле?
- Кто был твоей первой жертвой?
- Вы спрашиваете про первое убийство?
- Да. Твое первое убийство.
В считанные секунды, как ракета взлетает с авианосца в Персидском заливе, мой мозг проделывает обратный путь, на самое дно длиннющего списка, сквозь бетонные перекрытия и проржавевшую железную обрешетку, прямиком в подвал, где пахнет тьма и темнеют запахи, - чтобы вскрыть давно забытый, плесенью покрывшийся гроб в пыльном углу.
- Мой отец, - говорю.
- Твой отец?
- Да.
- Ты убил отца?
- Ммм.
Я убил отца. Наверное, следовало упомянуть об этом раньше.
- Ты убил собственного отца?
- Да, но об этом никто не знает.
- То есть?
- Я никому не рассказывал. Никто не видел.
- Никто? Бог все видит! Убийство есть убийство, какими бы… а отец есть отец. Как ты мог?! Что за дьявол подговорил тебя убить собственного отца?
- Я… Это было…
- Ну? Что это было? Дьявол заморозил твою кровь в холодильнике?
- Несчастный случай.
Я никогда про это не говорил, и от одной мысли, что я должен открыться наместнику Бога на земле, я падаю перед ним на колени. Я стою коленопреклоненный, этакий полуголый рыцарь перед своей дамой сердца в белом кимоно. Дама дает мне понять, что у нее есть меч.
- Несчастный случай?! Но ведь ты его убил, так?
- Да, но…
- Но что?
- Это была его вина.
- Его вина?
- Да… он сам…
Батарейка сдохла. Подобно яду замедленного действия - пятнадцать лет спустя - мой главный секрет нанес мне нокаутирующий удар. И вот я лежу у ног Торчера.
- Что? Что он сам?
- Он сам…
На меня нападает приступ кашля с воем, о существовании которого я даже не подозревал. Так, наверно, будет трубить детеныш тюленя, если охаживать его бейсбольной битой. Торчер с минуту слушает этот концерт, а затем решает поставить точку.
- Ты убил отца. Спаси, Господи, грешную душу.
Он опускает голую подошву на мою содрогающуюся спину, как генерал-победитель на поверженного врага. Этот жест странным образом действует на мои завывания умиротворяюще. Зато меня охватывает невероятное чувство голода. Из серии "заказывайте столько, сколько съедите". Я готов ринуться к алтарю и обгладывать огромный деревянный крест, как обезумевшая лошадь.
Мое левое ухо улавливает шевеление ветерка: или Торчер пернул, или это он перекрестил мое беспомощное тело.
- Спаси, Господи, грешную душу, - повторяет он. - Если можешь.
И дай мне что-нибудь поесть. Если можешь.
Глава 22. Отцова земля
Итак, я выхожу из врат ада, неся на руках невесомое тело возлюбленного отца, и нажимаю на Золотой звонок величиной с блюдце. Бог не торопится меня впускать. Видимо, мое заявление сначала должно быть одобрено Комитетом по Особым Делам, прежде чем лечь к Нему на стол.
Между тем Торчер приводит меня к себе в большой белый особняк на холме неподалеку от своей церкви и устраивает в подвале без окон, куда ко мне захаживают только он и его жена. Я узнаю, что у них трое детей. Я их не вижу, а они меня не слышат. Судя по всему, их дни проходят в гробовом молчании за чтением Библии. Как и мои. Каждое утро каратист-проповедник отмечает три главы, которые я должен прочесть. "Или пренебрегаешь богатством благости, кротости и долготерпения Божия, не разумея, что благость Божия ведет тебя к покаянию?"
Вот вам Торчер-терапия - этап третий.
Ханна, жена Торчера, является его секретным оружием. Вид у нее классический: дородная матрона с нежной кожей, симпатичными кожистыми морщинами, библейским бюстом и приятным голосом. Она бесшумно ходит по дому в бесцветных футболках и длинных юбках, с распущенными полуседыми волосами и без всякого макияжа. Если бы существовало телешоу "Мать Земля", все софиты и камеры были бы направлены на нее. Можно подумать, что ее "конский хвост" за день отрастает на пятьдесят сантиметров, а перед сном она его подрезает. И что каждое утро она сцеживается: необходимое для семьи молоко ставит в холодильник, а остатки посылает в фонд "Деловые женщины с пышной грудью". Английский акцент у нее более ярко выраженный, чем у исландцев. Может, она из какой-нибудь теплой южной страны? Если другие женщины за мужьями - как за каменной стеной, то эта за своим - как гора. А еще она мне видится такой добрососедской христианской страной, которую ее муж, посол с пылающими углями вместо глаз, представляет на свой неуклюжий манер.