- Теперь понятно, почему я завидовала Кевину? Он и Джеки оставались вполне счастливы, а я такой была только в детстве. Конечно же, я не желала ему ничего плохого - Боже упаси. Я просто смотрела на него и хотела быть такой же.
- Мелли, это тебя плохой не делает. Ты же не срывала зло на Кевине, никогда в жизни не делала ему гадостей, всегда старалась, чтобы у него все было хорошо. Ты была ему отличной сестрой.
- Все равно грех, - сказала Кармела. Она угрюмо оглядывала комнату, совсем чуть-чуть покачиваясь на каблуках. - Зависть. Даже подумать об этом грешно; ты и сам знаешь. "Я согрешила мыслью, словом, делом и неисполнением долга…" Как теперь я буду исповедоваться? Кевин-то умер. Ох, какой позор, до конца жизни!
Я приобнял ее, легонько сжав плечо. Кармела на ощупь была мягкой и уютной.
- Послушай, детка, честное слово, ты не попадешь в ад за зависть к брату. Тут, скорее, совсем наоборот: Бог насчитает тебе дополнительные очки за то, что ты стараешься с этим бороться.
- Наверное… - ответила Кармела машинально (привыкла за годы утешать Тревора), но мои доводы ее не убедили. На секунду мне показалось, что я ее чем-то разочаровал. Внезапно она выпрямилась, напрочь забыв обо мне. - Господь милосердный, что это у Луизы - банка? Луиза! Немедленно ко мне!
Луиза, выпучив глаза от страха, метнулась в толпу с быстротой молнии. Кармела устремилась за ней.
Я прислонился к стене в своем уголке и замер. Комната снова изменилась. Святоша Томми Мерфи затянул "Старые года" голосом, некогда звучавшим дымно-медово. Годы стерли многое, но Святошу Томми по-прежнему заслушивались, обрывая разговоры на полуслове. Женщины подняли стаканы и раскачивались плечом к плечу, дети жались к ногам родителей и слушали, засунув палец в рот; даже приятели Кевина приглушили свой обмен историями до еле слышного бормотания. Святоша Томми прикрыл глаза и запрокинул лицо к потолку. "Взращенные на песнях и подвигах былого, отважные герои прославят Дублин снова…"
Нора слушала, прислонившись к оконной раме, и у меня чуть не остановилось сердце: она была точной копией Рози, ее темной, недоступной тенью с печальными глазами.
Я поспешно отвел взгляд и тут же заметил миссис Каллен, маму Мэнди, - она, стоя у алтаря Иисуса и Кевина, увлеченно беседовала с Вероникой Кротти, у которой, похоже, так и не прошел кашель. Миссис Каллен и я когда-то ладили: она любила посмеяться, а смешить я умел. Но сейчас, когда я поймал ее взгляд и улыбнулся, она подпрыгнула, как от укуса змеи, схватила Веронику под локоток и что-то зашептала ей на ухо с удвоенной энергией, искоса поглядывая в мою сторону. Каллены никогда не умели ничего скрывать. Тут уж я задумался, почему Джеки не подвела меня к ним поздороваться.
Я пошел искать Деса Нолана, брата Джули, с которым мы дружили и которого мы с Джеки тоже почему-то пропустили во время ознакомительной экскурсии. При виде меня лицо Деса забавно вытянулось, что пришлось бы очень кстати, будь у меня настроение смеяться. Он пробормотал что-то невнятное, помахал банкой пива и юркнул в кухню.
Джеки я обнаружил зажатой в угол, с ухом, повернутым к нашему дяде Берти. Я изобразил на лице последнюю стадию нервного стресса, оторвал Джеки от потных лап дяди, направил ее в спальню и захлопнул за нами дверь. Комната теперь была персикового цвета и все свободные поверхности оказались заставлены фарфоровыми безделушками - очень неосмотрительно с маминой стороны. Пахло сиропом от кашля и еще каким-то лекарством.
Джеки рухнула на кровать.
- Боже мой, - простонала она, обмахивая себя и отдуваясь. - Громадное спасибо. Господи, прости, нехорошо делать замечания, но неужели он не мылся с самого рождения?
- Джеки, что происходит?
- А что?
- Половина присутствующих со мной не разговаривают, даже в глаза не смотрят, но зато у них есть о чем поговорить, когда они думают, что я не вижу. Что за дела?
Джеки скорчила гримаску, одновременно невинную и лукавую, как ребенок по уши в оправданиях и шоколаде.
- Тебя ведь двадцать лет никто не видел, вот им и не по себе.
- Хрень. Это из-за того, что я коп?
- He-а. Ну может, самую малость, но… Ой, давай не будем про это, Фрэнсис? Это чисто паранойя!
- Я должен понять, что происходит, Джеки. И не надо полоскать мне мозги.
- Господи, тише на поворотах; я тебе не какой-нибудь подозреваемый. - Джеки встряхнула банку в руке. - Не знаешь, еще сидр остался?
Я протянул ей едва початую банку "Гиннесса".
- Ну же, - поторопил я сестру.
Джеки вздохнула, вертя банку в руках.
- Ты же знаешь Фейтфул-плейс. Хоть намек на скандал…
- …И все набросятся, как стервятники. Значит, сегодняшний подарок к обеду - это я?
Джеки неуверенно пожала плечами.
- Рози погибла в ту ночь, когда ты уехал. Кевин умер через две ночи, как ты вернулся. И ты отговаривал Дейли обращаться к копам. Некоторые… - Джеки осеклась.
- Это прикол такой, да? Что, Фейтфул-плейс считает меня убийцей Рози и Кевина?
- Не вся Фейтфул-плейс, только отдельные личности. Ох, Фрэнсис, послушай, они и сами в это не верят, просто им так интереснее: тебя не было, потом ты стал копом, ну и все остальное. Не обращай внимания, им же, как обычно, хочется кровавой трагедии.
Надо же… Такую подлянку мог бы подстроить Снайпер или остальные придурки из убойного, даже некоторые из нашего отдела, но чтобы родная улица… Я вдруг заметил, что смял в комок зажатую в руке пустую банку из-под сидра.
Джеки с беспокойством смотрела на меня.
- Ты понимаешь, о чем я? И потом, кто бы ни напал на Рози, он из наших. Кому интересно думать…
- Я сам местный.
Мы замолчали. Джеки нерешительно потянулась к моей руке; я отмахнулся. Комната казалась сумрачной и пугающей, по углам жались густые тени. За стеной, в гостиной, люди нестройно подпевали Святоше Томми: "Я старше стал и жестче, в мозгу от пива дым, меняется и Дублин; все стало здесь иным…"
- Люди при тебе такими обвинениями бросаются, а ты их в дом пускаешь? - взорвался я.
- Не тупи, - отрезала Джеки. - Мне никто ни слова не говорит, знают, что я их с дерьмом смешаю. Только намеки. Миссис Нолан сказала Кармеле, что ты всегда оказываешься вовремя, Салли Хирн напомнила маме, что ты всегда был вспыльчивым, нос Живчику разбил…
- Он дразнил Кевина, за что и схлопотал от меня. Нам тогда по десять лет было.
- Я знаю. Не думай о них, Фрэнсис. Не доставляй им такого удовольствия. Обычные идиотины. Уже насмотрелись представления под завязку, так нет же, всегда хочется еще. Фейтфул-плейс!
- Ага, - сказал я. - Фейтфул-плейс.
За стеной пение стало громче и стройнее - все больше народу подтягивали, некоторые довольно стройно: "Динь-динь-дон, гаснет свет, когда я вспоминаю Дублин в старые года…"
Я откинулся к стене и провел ладонью по лицу. Джеки искоса поглядывала на меня, допивая мой "Гиннесс".
- Пойдем обратно? - нерешительно спросила она.
- Ты так и не узнала, о чем Кевин хотел со мной поговорить?
Лицо Джеки застыло.
- Ох, Фрэнсис, прости - я бы спросила, но ведь ты сказал…
- Я помню, что я сказал.
- Он до тебя так и не дозвонился?
- Нет, не дозвонился.
Мы снова замолчали.
- Прости, Фрэнсис, - повторила Джеки.
- Ты не виновата.
- Нас будут искать.
- Я знаю. Еще одну минутку - и пойдем.
Джеки протянула мне банку.
Я помотал головой.
- Нет, мне нужно что-нибудь существеннее…
Под отставшей половицей у окна мы с Шаем прятали сигареты от Кевина; папаша, конечно, добрался и до этого тайника. Я вытащил полупустую бутылку водки, хорошенько глотнул и предложил Джеки.
- Господи, - удивленно ахнула она. - Ну что ж…
Она взяла у меня бутылку, деликатно отхлебнула и промокнула губы.
- Молодец! - Я как следует приложился к горлышку и вернул бутылку в тайник. - Пойдем навстречу линчевателям.
В этот самый момент звуки за стеной изменились. Пение прекратилось; через мгновение стихло жужжание беседы. Низкий мужской голос прорычал что-то сердитое, стул грохнулся о стену, и тут взвыла ма: что-то среднее между банши-плакальщицей и противоугонной сиреной.
Папаша и Мэтт Дейли уткнулись друг в друга подбородками в центре гостиной. Ма, в забрызганном сверху донизу лавандовом наряде, трещала без умолку:
- Я знала, скотина, знала! Всего один вечер, больше я ни о чем не просила…
Гости отшатнулись к стенам, чтобы не попасть под руку. Я через всю комнату поймал взгляд Шая - словно магнит сработал, - и мы принялись продираться через зрителей.
- Сядь! - рявкнул мистер Дейли.
- Па, - окликнул я отца, тронув его за плечо.
Он не заметил меня и завопил на Мэтта Дейли:
- Не смей мне указывать в моем доме!
- Па! - позвал Шай, с другого бока.
- Сядь, - повторил Мэтт Дейли, тихо и спокойно. - Не устраивай сцен.
Па ринулся вперед. По-настоящему важные навыки не угасают: я ухватил его, не отстав от Шая, пальцы привычно сомкнулись, спина напряглась в готовности, но па перестал сопротивляться, и колени его подогнулись. От жгучего стыда я покраснел до корней волос.
- Уберите его отсюда, - брезгливо бросила ма. Женщины с кудахтаньем сгрудились вокруг нее и принялись вытирать ее салфетками, но она от ярости ничего не замечала. - Вали, убирайся, иди в канаву, откуда пришел, я и не подумаю тебя вытаскивать оттуда - на поминках родного сына, скот, никакого уважения…
- Сука! - взревел па, пока мы выталкивали его в дверь. - Дешевая сраная шлюха!
- Во двор, - резко сказал Шай. - Пусть Дейли уходят через парадное.
- Имел я Мэтта Дейли, - сообщил нам па по дороге вниз. - И Тесси Дейли тоже. И вас обоих имел. Из вас троих один Кевин чего-то стоил.
Шай коротко рассмеялся неприятным горьким смехом. Он выглядел опасно измотанным.
- Вот тут ты, пожалуй, прав.
- Лучший из всех, - сказал па и зарыдал. - Сынок мой голубоглазенький!
- Ты хотел знать, как он? - спросил меня Шай. Мы смотрели друг на друга через папашину голову, и глаза братца горели, как бунзеновская горелка. - Вот и гляди. Наслаждайся… - Он ногой распахнул заднюю дверь, свалил папашу на ступеньку и направился вверх по лестнице.
Па, рыдая и жалуясь на несправедливость жизни, разошелся вовсю. Я прислонился к стене и закурил. Мутный оранжевый свет, лившийся непонятно откуда, придавал саду какую-то угловатую колючесть, в стиле Тима Бертона. Сарай, раньше служивший сортиром, стоял на месте, только утратил несколько досок и накренился под невообразимым углом. Позади, в доме, хлопнула дверь парадного: Дейли отправились домой.
Постепенно папаша начал истощаться, а может, задница замерзла. Он приглушил свою шарманку, вытер нос рукавом и заерзал, устраиваясь поудобнее на ступеньке.
- Дай закурить.
- Скажи "пожалуйста".
- Дай закурить! Отец я тебе или кто?!
- А, к черту! - Я вручил ему сигарету. - Я всегда соглашаюсь с разумными доводами. Получишь рак легких - вполне подходящая причина.
- Надменный придурок, - заявил мне па, но сигарету взял. - Надо было спустить твою ма с лестницы, как узнал, что она на сносях.
- Ну, ты небось так и сделал.
- Хрень. Я никого из вас пальцем не трогал - только если напрашивались.
Его так трясло, что не удавалось прикурить. Я сел рядом с ним на ступеньку, взял зажигалку и помог. От него несло застарелым никотином и "Гиннессом" с легким налетом джина. Мой позвоночник по-прежнему каменел в его присутствии. Из окна над нами снова послышался звук беседы, постепенно набиравшей обороты.
- Что у тебя со спиной? - спросил я.
Па выпустил громадный клуб дыма.
- Не твое дело.
- Я просто разговор поддержать.
- Ты никогда не говорил просто. Я не тупой. Не смей со мной так.
- Я и не считал тебя тупым, - ответил я совершенно искренне. Если бы па немного больше времени потратил на образование и немного меньше - на алкоголь, то мог бы рассчитывать на многое. Как-то в школе - мне было лет двенадцать - мы проходили Вторую мировую войну. Учитель - злобный, замкнутый мелкий урод - считал, что дети бедняков слишком тупые, чтобы понять такие сложные вещи, и даже не пытался объяснить. Па, по случайному совпадению трезвый на той неделе, усадил меня перед собой, нарисовал на кухонной скатерти схемы, принес оловянных солдатиков Кевина, показал расположение армий и все мне объяснил - так ясно, живо и доходчиво, что я до сих пор помню все, словно кино посмотрел. Самая страшная трагедия в жизни папаши - то, что ему хватает ума понять, как он профукал всю свою жизнь. Лучше уж быть тупой дубиной.
- А на кой тебе сдалась моя спина?
- Любопытно. Если мне придется частично оплачивать дом престарелых, лучше знать заранее.
- Я ни о чем тебя не просил. Не поеду я в дом престарелых. Лучше застрелиться.
- Разумно. И не стоит откладывать.
- Не дождетесь.
Он снова от души затянулся и наблюдал за струйками дыма, истекавшими из его рта.
- А из-за чего там все, наверху? - поинтересовался я.
- То да сё. Мужские дела.
- И что это значит? Он угнал твое стадо?
- Не стоило ему приходить в мой дом. И уж сегодня - точно не стоило.
Ветер рыскал по дворам, овевал стены сарая. На мгновение перед моими глазами возник Кевин - как прошлой ночью он лежал, лилово-белый, разбитый, во тьме, в четырех дворах отсюда. Как ни странно, я не ощутил злости, а только тяжесть - словно во мне двести кило и я буду торчать здесь всю ночь напролет, поскольку сдвинуться с места не светит.
- Помнишь ту грозу? - вдруг сказал па. - Тебе было тогда лет пять или шесть, я вас с Шаем во двор вытащил, а мамашу чуть родимчик не хватил.
- Да. Помню. - Это был вечер жаркого, как в духовке, лета. Страшная гроза разразилась ни с того ни с сего. Когда грохнул первый раскат грома, па хрипло расхохотался, одной рукой сгреб Шая, другой - меня и затопал вниз по лестнице, не обращая внимания на яростный мамин визг у нас за спиной. Он поднял нас, чтобы виднее были вспышки молний над дымовыми трубами, и объяснил, что не надо бояться грома - гремит оттого, что молния нагревает воздух быстро, как взрыв; и не надо бояться мамы, которая, высунувшись из окна, пронзительно верещала. Дождь хлынул на нас стеной, а па, задрав лицо к лилово-серому небу, таскал нас взад-вперед по опустевшей улице. Мы с Шаем визжали от восторга, как звереныши, крупные теплые капли дождя шлепали по лицам, электричество потрескиваю в волосах, гром тряс землю и перекатывался из папашиных костей в наши.
- Прекрасная гроза, - сказал па. - Отличная ночь.
- Я помню запах. И вкус.
- Ага. - Па затянулся в последний раз и швырнул окурок в лужу. - Знаешь, в ту ночь я хотел забрать вас обоих и дернуть в горы. Жили бы там припеваючи, палатку и ружье где-нибудь украли бы, на охоту ходили бы. Жена не ворчала бы, не указывала нам, какие мы плохие, не угнетала бы рабочего человека. Вы были отличные мальчишки, ты и Кевин; крепкие мальчишки, готовые на все. Наверное, мы бы жили прекрасно.
- В ту ночь были я и Шай, - напомнил я.
- Ты и Кевин.
- Не. Я еще совсем малец был - ты меня носил. Значит, Кевин был грудничком, а может, и вовсе не родился.
Па поразмыслил.
- Да пошел ты! - рявкнул он. - Знаешь, что ты сделал, засранец? Отнял у меня самое лучшее воспоминание о покойном сыне. А на хрена?!
- У тебя нет настоящих воспоминаний о Кевине, потому что к тому времени, как он появился на свет, твои мозги превратились в кашу. Если ты хочешь объяснить, почему это моя вина, я весь внимание.
Па набрал воздуху, намереваясь врезать мне от всей души, но так зашелся в кашле, что чуть не рухнул с крыльца. Я обалдел от происходящего: целых десять минут я нарывался на удар в морду и только сейчас сообразил, что выбрал соперника не по размерам. Пожалуй, еще три минуты поблизости от этого дома - и я свихнусь окончательно.
- Держи! - Я протянул ему еще одну сигарету. Па говорить не мог, но сигарету взял трясущейся рукой. - Наслаждайся, - добавил я и ушел.
Наверху Святоша Томми снова организовал пение. Вечер дошел до той стадии, когда "Гиннесс" сменяют крепкие напитки и люди начинают воевать с Британией. "Волынка молчит, и не стучит на заре барабан боевой; поднимет нас он - колокольный звон в тумане над Лиффи-рекой"…
Шай исчез. Между прочим, Линды Дуайер тоже нигде не было видно. Кармела оперлась о бок дивана и мурлыкала про себя, одной рукой обнимая дремлющую Донну, а другую положив на мамино плечо.
- Па во дворе, - тихо сказал я на ухо Кармеле. - Присмотри за ним, а? Мне пора.
Кармела повернула голову, но я приложил палец к губам и кивнул на маму.
- Ш-ш-ш. Увидимся. Обещаю.
Я вышел, прежде чем хоть кто-то нашелся что сказать. На темной улице горело только окно в доме Дейли и еще одно - в квартире волосатых студентов; все остальные обитатели Фейтфул-плейс или спали, или сидели у нас. Нестареющий голос Святоши Томми доносился через освещенное окно нашей гостиной: "И пока домой ехал сам не свой, грызла сердце мое беда: ведь, в конце концов, этих храбрецов не увижу уже никогда"…
Голос следовал за мной, пока я шел по Фейтфул-плейс, и, даже повернув на Смитс-роуд, я слышал сквозь шум проносящихся машин, как Святоша Томми выплескивает душу.
13
Я сел в машину и поехал в Долки. На темной и пугающе тихой улице в этот поздний час все уже спали, заботливо подоткнув атласные простыни. Я припарковался под изящным деревом и какое-то время сидел, глядя на окно спальни Холли и вспоминая ночи, когда я поздно возвращался с работы в этот дом, парковался на подъездной дорожке как положено и бесшумно поворачивал ключ в замке. Оливия обычно оставляла мне что-нибудь на барной стойке: впечатляющие бутерброды, записочки - и то, что нарисовала днем Холли. Я ел бутерброды у стойки, рассматривал рисунки при свете, лившемся в окно кухни, и слушал звуки в доме, укутанном тишиной: гудение холодильника, ветер по карнизам, легкое дыхание моих девочек. Потом я писал что-нибудь для Холли (ребенку полезно тренировать навыки чтения: "Привет, Холли, очень, очень хороший тигр! Нарисуй мне сегодня медведя. Обожаю, папа") и целовал ее на ночь по дороге в спальню. Во сне Холли, раскинувшись на кровати, захватывала все возможное пространство. Лив тогда спала, свернувшись клубком, освободив место для меня. Когда я ложился, она что-то бормотала, прижималась ко мне спиной и неловко тянула к себе мою руку - мол, обними.
Я решил позвонить на мобильный Оливии, чтобы не будить Холли. Когда три раза подряд включилась голосовая почта, я перезвонил на домашний.
Оливия взяла трубку с первого звонка.
- Ну что, Фрэнк?
- Мой брат умер, - сказал я.
Молчание.
- Мой брат Кевин. Его труп нашли сегодня утром.
Через мгновение загорелась лампа в спальне у кровати.
- Боже, Фрэнк! Но как же… Как он…
- Я под окном. Пустишь меня?
Снова молчание.
- Я не знаю, куда мне еще идти, Лив.
- Подожди. - Оливия вздохнула и повесила трубку. За шторами спальни мелькнула тень - накинула халат, пригладила волосы.