* * *
Ханс-Петер осторожно, исподволь уговаривал мать позволить ему войти в комнату сестры и убрать ее вещи. В конце концов она сдалась.
Он отнес личные вещи Маргареты на чердак, кровать ее забрал себе, как и небольшой, красивый письменный стол. Родители никак не отреагировали, ни слова не сказали, даже когда комната сестры зазияла пустотой. Он дочиста отдраил там все, стены вымыл с содой, протер потолок шерстяной тряпкой, отскреб полы и отполировал окна.
Мать всегда мечтала иметь столовую.
– Теперь она у вас есть, – сказал он. – Там все готово.
И он бросил на столик перед диваном в гостиной каталог ИКЕА, а позже даже заставил их пролистать его. Отец пожевал губами, потом сжал их, так и не сказав ни слова. Мать заплакала. Но со временем они смирились. Он убедил их смириться, понять, что Маргарета никогда не вернется и что ее память не будет оскорблена тем, что ее комната получит более практичное применение, а не останется музеем.
И все же ели они в новой столовой только тогда, когда он бывал дома. Чтобы ему угодить. Ханс-Петер не думал, чтобы родители хоть раз принимали гостей. Они и прежде-то никого не приглашали, почему теперь должно что-то измениться? Только потому, что у них появилась столовая?
У родителей словно не было сил ни на что, кроме поддержания жизни. Отец выглядел вечно усталым. Когда-то он работал жестянщиком, но уже несколько лет как вышел на пенсию. Спина у него никуда не годилась.
Мать работала учительницей в старших классах.
Ханс-Петер вспомнил, как Маргарета как-то раз обвинила родителей в том, что они отгораживаются от людей. Ей было лет тринадцать, и она начала понемногу дерзить. Отец тогда схватил ее за плечи и прижал к стене.
– Мы живем как живем, а если барышне не подходит, то ей остается только съехать. Мы прекрасно себя чувствуем и без того, чтобы чужаки совали нос в наши дела.
Это был один из редких случаев, когда отец вышел из себя.
* * *
Жилье себе Ханс-Петер присмотрел как можно дальше от родителей. Квартиру в районе Хэссельбю Странд. Рядом с метро, совсем близко от леса, он ведь всегда любил гулять, двигаться. Он продолжал учиться, но ни к чему конкретному это его не привело. Когда он забеспокоился по поводу долга по студенческому займу, то нашел себе несколько подработок: развозил на велосипеде почту, проводил опросы для СИФО. Платили немного, но потребности у него были скромные.
В библиотеке района Окермюнтан, в самом центре городка Вилластаден, он встретил Лив Свенссон, которая только что закончила библиотечную школу, и спустя некоторое время они поженились. Особой страсти между ними никогда не было, ни с ее, ни с его стороны. Они просто нравились друг другу.
Свадьбу устроили простую: регистрация в ратуше, а потом обед в ресторане "Улла Винблад" с ближайшими родственниками.
Ее брат держал гостиницу в городе, и Ханс-Петер устроился туда ночным портье. Не самый удачный ход, ведь ежели ты только-только женился, то полагается проводить как можно больше времени с молодой женой.
Детей они так и не завели, и мало-помалу супружеские радости сошли на нет.
"У нас другие отношения", – думал он, убежденный, что и она придерживается того же мнения.
Но она не придерживалась. И однажды в субботу вечером, практически на четвертую годовщину их свадьбы, она заявила, что хочет развестись.
– Я встретила другого, – сказала она и нервно затеребила мочку уха, чуточку отклонившись назад, словно ждала удара.
Он остался совершенно спокоен.
– Мы с Бернтом подходим друг другу. Совсем по-другому, чем мы с тобой. Честно сказать, у нас с тобой и всегда-то было не так много общего. Ничего, кроме литературы. А одной литературой не проживешь.
На него опустилась печаль, легкая и трепещущая, опустилась и улетела.
Жена дотронулась до него, ее маленькая холодная рука коснулась его затылка. Кадык у него ходил ходуном.
– Ты – хороший, – прошептала она. – Это не твоя вина, ничего такого... но мы почти никогда не видимся, а Бернт и я, мы...
Ханс-Петер кивнул.
– Прости меня, скажи, что ты меня прощаешь.
Она заплакала, слезы проложили дорожки на щеках, задерживались на подбородке, а потом падали на грудь и впитывались в свитер. Красный, с блестками.
– Ты не сделала ничего такого, за что следовало бы прощать, – пробормотал он.
Она шмыгнула.
– Так ты на меня не сердишься?
– Я скорее разочарован. Из-за того, что у нас не получилось.
– Может, нужно немного больше... топлива?
– Может, и так.
* * *
Уже на следующий день она съехала. Взяла только самое необходимое и перебралась к Бернту. На неделе она прикатила на грузовичке, взятом напрокат на бензоколонке. Это его удивило: она же терпеть не могла водить машину.
Он помог ей вынести вещи. Ему осталась большая часть мебели и домашней утвари. Жилище Бернта было полностью обустроено. Он жил в таунхаусе на улице Блумстеркунг.
– Может, кофе? – спросил он, когда они закончили грузить вещи.
На самом деле кофе ему не хотелось, на самом деле ему хотелось, чтобы она поскорее уехала, а он остался бы один. Он и сам не понял, зачем он это сказал, слова сами собой слетели с языка.
Чуть поколебавшись, она согласилась.
Они сидели рядышком на диване, но, когда она хотела обнять его за плечи, он застыл.
Она сглотнула.
– Ты все-таки на меня стервенишься.
Он впервые услышал от нее простецкое словечко. Это так удивило его, что он расхохотался.
* * *
Много лет спустя он встретил их в Окермюнтан, нагруженных пакетами. С ними было несколько детей, она назвала их, но он тут же забыл имена.
Новый мужчина был большим и толстым, с основательным брюхом. И в тренировочных штанах.
"Сосисочное пузо", – без злости подумал Ханс-Петер.
Лив теперь коротко стригла свои вьющиеся волосы.
– Заглянул бы к нам как-нибудь на стаканчик, – предложила она.
Мужчина рядом с ней кивнул:
– Конечно. Заходи. Мы живем в районе Баклура, садись на автобус номер 119.
– Ладно, – машинально согласился он.
Лив ухватила его за рукав куртки.
– Я бы не хотела, чтобы мы совсем потерялись, – сказала она.
На лицах детей читалось нетерпение. Единственная среди них девочка враждебно рассматривала его.
– Нет, – ответил он. – Мы не потеряемся.
* * *
Иногда мать на него ворчала. Она мечтала о внуках. Прямо об этом не говорила ни разу, но могла ткнуть пальцем в фотографию какого-нибудь ребенка в газете и отпустить грустную реплику. И с удовольствием смотрела вечернюю детскую программу: спокойной ночи, малыши, тра-ля-ля, спокойной ночи.
Это выводило его из себя. Но он старался, чтобы мать не заметила.
Он встречался с разными женщинами, иногда даже знакомил их с матерью, в основном чтобы подарить ей надежду.
Он знал, что родители в нем разочарованы: ни профессии толком, ни семьи.
Он и не думал их за это порицать, напротив.
Все сложилось бы иначе, не случись того, что случилось с Маргаретой. Именно тогда он потерял вкус к жизни.
* * *
На Рождество зарядил дождь и лил больше недели. Мать изо всех сил старалась его побаловать. Она приносила ему завтрак в постель, он просыпался и слышал, как она деликатно скребется в дверь.
– Мой большой мальчик, – еле слышно шептала она и ставила поднос на тумбочку около кровати.
И ему хотелось прижаться к ней, заплакать. Но во рту у него был противный привкус, и он продолжал недвижно лежать под одеялом.
* * *
Он прожил у родителей до тридцатого декабря. Дольше не выдержал. Их дыхание, манера пережевывать пищу, звук телевизора, который вечно орал. Обоим было уже за семьдесят. И кто-то умрет первым. Неизвестно, с кем из них легче будет иметь дело под конец.
Родители были вместе с двадцати лет.
Он соскучился по своей тихой прохладной квартире, где собирался откупорить бутылочку вина, порешать кроссворд, послушать любимые пластинки: Крауса и Фрэнка Синатру.
Матери он сказал, что друзья пригласили его отпраздновать Новый год.
* * *
Только он переступил порог, как зазвонил телефон.
Знакомая дама.
Черт бы тебя подрал, подумал он. Ни за что.
– Как поживаешь? – До чего слабенький, просто детский голосок.
– Хорошо, я только что приехал.
– Ты у Челля с Биргит был?
Она их только раз видела и все же спрашивала, как про старых знакомых.
– Да.
– Я так и думала, я пыталась до тебя дозвониться.
– Вот как...
– Ханс-Петер, можно я завтра к тебе приду? Встретим вместе Новый год...
Он мог бы сказать, что работает, да не сразу сообразил.
* * *
Видно было, что она долго готовилась. Он и забыл, какая она хорошенькая, догадался, что она расстаралась ради него, внутри у него даже заскреблась совесть.
Они познакомились у общих приятелей, какое-то время затем встречались. От случая к случаю, ничего постоянного. Правда, она побывала с ним в Стувсте у его родителей.
– Думаешь, я навязываюсь? – спросила она напрямую. – Женщина не должна проявлять инициативу. Такую, я хочу сказать.
– Ерунда!
– Ну, в любом случае я здесь.
Она привезла еды, два полных пакета, а еще вино и шампанское.
Ладно, подумал он. Раз уж ей так хочется.
* * *
Что-то в ней его возбуждало. Такого он ни с кем больше не испытывал. Что-то было в ее манере склонять голову, в ее вечно виноватом виде.
Он даже немного испугался своего острого желания.
Потом она сразу выбралась из постели.
Он знал, что ей не было хорошо, что все произошло слишком быстро.
Он хотел ей об этом сказать, но не нашел слов.
Мы еще раз попробуем, подумал он. Позже.
* * *
Они вместе накрыли стол, она все отмалчивалась, но, выпив вина, вдруг заплакала.
– Эй, – забеспокоился он. – Что случилось?
Она не ответила, но заплакала еще горше.
Он отшвырнул вилку и крикнул:
– Знаю, я – дерьмо!
Она отвернулась и перестала плакать.
– Маленькая моя, – произнес он тихо. – Зачем же ты пришла?
– Ты мне нравишься, я по тебе скучала, я все это гребаное Рождество по тебе скучала.
Он встал, обошел стол, взял ее за руки, поднял на ноги.
– Давай доужинаем?
Она вытащила носовой платок, согласно кивнула.
* * *
После ужина она заснула на диване, привалившись к его плечу. Во сне она дышала тяжело, громко. От неудобной позы у него все затекло, но он не решался пошевелиться из страха, что она проснется и снова чего-нибудь потребует.
Его переполняло ощущение пустоты и заброшенности.
Глава 3
Натан был в армейских штанах защитного цвета, слишком плотных для джунглей, о чем он не подумал, покупая их, просто они показались ему практичными и дешевыми. По доступной цене, как он сказал. Жюстина вспомнила именно эти слова.
Никто не заметил, как он отошел в сторону. А она заметила.
* * *
Наверное, он вскрикнул, когда в него попала стрела. Должен был вскрикнуть, но скорее от неожиданности, а может, и от боли. В следующий миг он упал, прямо в бурлящую воду, в мощный поток. Водопад заглушал все звуки, и течение там было сильное, тут же уносившее все, что упало в воду.
* * *
Ей иногда казалось, что она слышит его крик. Даже сейчас, находясь у себя дома. А затем она видела и его тело, как оно летит, переворачиваясь, она видела его руки, его ладони, которые так любила.
* * *
Дом был узким и высоким, почти в голландском стиле. Вначале он состоял из двух этажей, а потом отец обустроил чердак, чтобы было побольше места. Только они не очень-то жаловали чердак: летом там было слишком жарко, а зимой холодно.
Рукастостью отец похвастать не мог. Он нанял рабочих, молодых парней в комбинезонах, они все сновали вниз-вверх по лестнице и беззвучно, одними губами, делали ей всякие предложения, если она показывалась в ночной рубашке.
Она тогда болела. Лежала, слушала их шаги и стук молотка и понемногу преисполнялась пониманием, что она больше не маленькая девочка.
Внизу, в погребе, стоял котел, работавший на солярке. Водитель автоцистерны, привозивший горючее, неизменно ворчал, что к котлу не подобраться, что дом стоит слишком близко к берегу, что шланги едва дотягиваются. Отец, как правило, умасливал его бутылкой виски, и, оставшись одна, Жюстина продолжила эту традицию. Конечно, водитель был уже другой. Новый отличался костлявостью, неизменно пребывал в дурном настроении, а его диалект она с трудом понимала. Она сжималась всякий раз, как слышала гудение огромной автоцистерны. Одно время она подумывала отказаться от отопления на солярке, но замены ему придумать не сумела. Конечно, в доме имелся камин на втором этаже, но она предполагала, что его не хватит. Холод, идущий от озера, проникал сквозь полы и стены.
* * *
В подвале также стоял старый бельевой бак, которым упорно пользовалась Флора. Дважды в месяц она устраивала большую стирку, и в такие дни Жюстина с отцом ее побаивались. Флора вдруг оборачивалась настоящей каргой и, словно наслаждаясь своим преображением в жуткую старуху-прачку, обвязывала голову полотенцем, напяливала линялый цветастый халат, на котором недоставало пуговиц. Из принцессы она превращалась в Золушку, и ее пальцы оставляли неприятные мокрые следы на щеках Жюстины.
* * *
Прихожая была крохотная, но верхнюю одежду полагалось хранить там. В доме вообще было маловато платяных шкафов. Став взрослой, Жюстина порой размышляла, почему отец, несмотря на то что был довольно богат, продолжал жить в этом маленьком домике у самой кромки озера Меларен. Наверное, причина крылась в ностальгии, в тоске по матери Жюстины.
Жюстина убрала Флорины пальто и шубу из меха голубого песца, запихала их в большие пластиковые пакеты, которые использовали для сбора прошлогодней листвы. Пальто отца, его кепки и шляпы она сложила в другой мешок. Поначалу она твердо намеревалась отвезти их в магазин Армии спасения, но в последнюю минуту передумала и спустила мешки в подвал. Мысль о том, что однажды она встретит на улице незнакомую даму во Флориной шубе, заставила ее отказаться от идеи отдать вещи. Жюстина словно испугалась, что с чужого лица на нее глянут сияющие глаза мачехи. И пригвоздят ее к мостовой, швырнут обратно в прошлое.
* * *
Сразу слева от прихожей находилась голубая комната, в которой у них была столовая. Вся выдержанная в бело-голубых тонах: ковер во весь пол, бархатные шторы, цветы на подоконнике. Цветы не выжили за время ее отсутствия. Перед отъездом она залила их водой и накрыла колпаками из коричневого картона. Не помогло.
* * *
С птицей же ничего не случилось. Жюстина заперла птицу на чердаке, где та не могла ничего себе повредить. Расставила миски с зерном и водой, принесла корзину очищенных яблок. Птица отлично провела время.
Даже картины на стене были в голубых тонах, зимние пейзажи, парусные лодки, гобелен из тонких шелковых лоскутов, занимавший всю короткую стену. Его соткала мать задолго до рождения Жюстины. Он всегда висел здесь. Он был частью Жюстины.
Мать она помнила только короткими вспышками.
Шум дождя, какая-то тряпка, под которой они с матерью сидят, скрючившись, насквозь промокшие носки липнут к пальцам ног.
Запах пушистых цветов, теплый, медовый.
* * *
Отец хоть и неохотно, но все же рассказал.
Мать мыла окно на втором этаже, выходившее на озеро, а день выдался пронзительно-ясный, сияло яркое солнце, синицы заходились в трескучем щебете. Ни дуновения, лед еще скрывал бухту, но выглядел уже совсем хрупким. Мать была в прекрасном настроении, даже, кажется, мурлыкала что-то себе под нос, наслаждаясь солнцем, возможно, представляла, как, разделавшись с окнами, устроится на балконе, подставив лицо солнышку. Она довольно быстро усвоила это типично северное ритуальное удовольствие. Она была родом из Аннеси, небольшого городка во Франции недалеко от швейцарской границы, откуда отец увез ее против воли родителей.
Это был четверг. Он вернулся домой в семь минут пятого. Она лежала на полу под окном, раскинув руки, словно распятая. Он сразу увидел, что ничего нельзя сделать.
– А как это видно? – спросила Жюстина. В тот период она как одержимая хотела узнать как можно больше о своей матери.
Отец не смог ответить.
– Может быть, она бы выжила, если бы ты сразу вызвал врача, может, он бы ее спас.
– Не обвиняй меня, – сказал отец, и уголок рта у него слегка задергался. – Если ты хоть раз увидишь покойника, то поймешь, о чем я.
Сначала он подумал, что она упала с лестницы и повредила какой-то жизненно важный орган. Однако вскрытие показало, что в мозгу лопнула вена. Через нее и вытекла жизнь.
– Аневризма!
Все время, пока Жюстина росла, отец, когда рассказывал об этом событии, каждый раз произносил это слово медленно, с подчеркнутой четкостью.
Иногда она беспокоилась, не передается ли это по наследству.
Она спрашивала отца о себе:
– Папа, а я где была, что я делала?
Он не помнил.
Ей было всего три года, когда это случилось, три года и несколько месяцев. Как реагирует трехлетняя девочка, когда ее мама падает с лестницы и умирает?
Она, наверное, находилась в доме, возможно, кричала и плакала, и хотя она, разумеется, не поняла, что произошло, тем не менее столь резкая перемена в матери должна была ее сильно напугать.
* * *
Случалось, что, проснувшись от боли, стискивавшей лоб, она подходила к зеркалу и видела опухшее, покрасневшее от долгого и горького плача лицо.
Обрывки воспоминаний о погружении в воду, фрагменты глины и цветов, которые ничем не пахнут.
Чей-то папа стоит на льду и кричит.
* * *
В альбоме она рассматривала фотографии женщины, которая была ее матерью. Незнакомое лицо оставляло ее странно равнодушной. Густые, зачесанные назад волосы, вьющиеся по бокам, Жюстина на нее совсем не похожа. Была в глазах этой женщины какая-то отстраненность, она не совпадала с представлениями Жюстины о матери.
* * *
Крутая и тесная лестница вела на верхний этаж. Именно там мать и мыла окна. Слева спальня, направо – коридор, переходящий в гостиную, из ее окон виден остров Ламбар. Вдоль стен – полки с книгами, мебели немного. Музыкальная установка, узкий стеклянный столик и два кресла.
Отца и Флоры.