Громада долго разговаривал с Качалаем. Часа через два отослал его и, взглянув на Смолярчука, сказал:
- Ну, товарищ старший лейтенант, давайте обсудим создавшееся положение. Сигнал нашего общего с вами друга Дуная Ивановича, как видите, подтверждается и этим… Качалаем. Он небольшой винтик, пешка, однако и ему уже известно, что здесь, в Ангоре, затевается какая-то крупная игра.
Смолярчук тяжко вздохнул, покачал головой, но сдержался, промолчал.
- В чем дело, старший лейтенант? Почему такой вздох?
- Вздохнешь!… Где, когда, как, почему я ошибся, что не доделал, не досмотрел?
- Не понимаю.
- Я говорю о своей заставе. Не зря враг нацелился на наш участок границы. Есть здесь, как видно, благоприятные условия для атаки.
- Вы полагаете, что есть? - пристрастно спросил Громада.
- Не я полагаю, товарищ генерал, а он… нарушитель.
- Вы что же, с его точки зрения изучали ангорскую заставу? Думали за него?
- Обязан думать и за него, товарищ генерал.
- Ну и что? Нашли уязвимые места?
- Нашел!… Во-первых, здесь больше года тихо, никаких чрезвычайных происшествий. Люди привыкли к тишине. Привыкли и создали благоприятные условия нарушителю.
- Клевещете на себя, старший лейтенант.
- Не я, товарищ генерал, клевещу, а он, наш противник. Ему кажется, что мы закисли в тишине, плохо соображаем, плохо слышим, ничего не предчувствуем, не предвидим.
- И вы хотите доказать, что он ошибся, да? - с насмешливо-лукавым упреком спросил Громада. - Вы, разумеется, уже составили план особых мероприятий, собираетесь держать под током высокого напряжения и себя и все подразделение?
- Да, товарищ генерал, - растерянно ответил Смолярчук. Он понял, что сделал не то, что надо, но не знал еще, в чем же именно промахнулся.
- Поторопились, старший лейтенант! Рано. Зря хотите наставить своего противника на путь истинный. Пусть и дальше блуждает в потемках, убаюкивает себя убеждением, что здесь, на Дунае, пограничники закисли в тишине, не ждут чрезвычайных происшествий.
Смолярчук опустил голову. На смуглом его лице выступили пятна лихорадочного, нервного румянца. Давно не юноша, скоро тридцать ему, а до сих пор краснеет.
Громада поднялся, подошел к столу, огромной своей ладонью накрыл развернутый лист бумаги, исписанный красивым почерком Смолярчука.
- Отменить! Все это было бы хорошо в другое время, а сейчас… Все остается по-прежнему. Мы не должны вспугнуть молодчиков из "Отдела тайных операций". Пусть приходят. Милости просим, как говорится, добро пожаловать! Встретим не пулями, не ракетными всполохами, а тишиной. Короче говоря, предстоит операция "Тишина"! По нашему плану. На позициях, подготовленных нами. До конца операции я буду в штабе отряда. А на заключительном этапе операции, когда она перестанет быть тихой и превратится, возможно, в шумную, переберусь сюда. У меня пока все, товарищ старший лейтенант. Уезжаю! Вопросы есть?
- Есть. Что прикажете делать с Качалаем?
- Держите его в изоляции до возвращения полковника Шатрова из Одессы. Теперь слово за чекистами.
ДУНАЙ ИВАНОВИЧ
В самое короткое время Шатров и Гойда установили, что Петр Михайлович Кашуба вполне реальная фигура. Родился и вырос на одном из островов, в гирле Дуная. В юности рыбачил. Был матросом, браконьером, садовником, контрабандистом, шинкарствовал. Много пил. Женился поздно. Дома бывал редко. Больше бродяжил по Дунаю. Несколько лет пропадал где-то в южной Румынии: говорят, работал на виноградных плантациях короля Михая-отца. Вернулся на Дунай перед самой войной, пожил немного в Ангоре и нанялся в монастырь виноградарем. Пользовался особым покровительством игуменьи Филадельфии. Пить не бросил, но пил втихую, в своем монастырском чулане.
В городе на Степной улице живет его отставная жена Марфа Кашуба. Утверждают, что она ненавидит мужа, пренебрегшего ею.
Уехал в Закарпатье якобы ненадолго. Наведет порядок в запущенных виноградниках монастыря над Каменицей и вернется на Дунай.
Говорят, уехал с рекомендательным письмом игуменьи Филадельфии.
Кто подменил Кашубу? Добровольно он согласился на это? Или же убит, чтобы "Говерло" воспользовался подлинным именем?
На все эти вопросы Шатров и Гойда пока не получили ответа. Им не удалось узнать, где бывал Кашуба в последние дни перед отъездом, с кем встречался.
Многое могли бы они выяснить в монастыре, но Шатров не счел возможным еще раз прибегать к услугам монахинь. Розыски пропавшего виноградаря должны быть тайными…
На легкой одновесельной лодке Гойда подплыл к дому № 5, стоящему на берегу окраинной протоки, на Степной улице. Бросив суденышко у домашнего причала, он поднялся по старой догнивающей лестнице на крутой откос и очутился перед невысоким ивовым плетнем.
- Эй, люди добрые, отзовитесь! - закричал он.
На крылечко свежепобеленной мазанки вышла высокая, располневшая хозяйка, Марфа Кашуба. Руки у нее темные, натруженные, но лицо, сбереженное временем, почти без морщин, чистое, смуглое. Брови широкие, густые, а под ними - не замутненные долгой жизнью, свежей синевы глаза. Снизка старинных, червонного камня бус обхватывает не дряблую, крепко посаженную шею.
- Кто тут? Что надо? - сердито окликнула Марфа.
- Из Одессы я, бабуся. Поручено мне проведать вас и передать посылку.
- Какая такая посылка? Ошибся адресом. Поворачивай, плыви дальше!
- Не ошибся. Попал в точку. Степная улица, дом №5?
- Верно. Фамилия какая тебе нужна?
- Сейчас скажу… Разрешите войти?
- Входи, чего уж.
Гойда откинул ивовую, на веревочных петлях калитку, вошел во двор, снял фуражку.
- Добрый день! Проездом я, из Одессы. Петр Михайлович Кашуба дома? Письмо ему и деньги передали. Шестьсот целковых!
- Смотри-ка! Откуда ему такой бешеный косяк привалил? От Господа Бога или от самого нечистого?
Гойда засмеялся.
- В аду и раю денег нет, бабуся. Там без них обходятся. - Он достал из кармана письмо, протянул его Марфе. - Вот, читайте, будь ласка. Тут сказано, от кого деньги и за что.
Марфа скрестила на груди руки, презрительно поджала губы.
- Мы грамоте не обучены. Ни к чему это нам. Читай сам!
- Могу… Адрес отправителя: Одесса, Красноармейская, восемь, Качалай. И вот что тут написано: "Уважаемый Петро Михайлович! Извиняйте, что не сдержал свое слово и не выслал в июле, как обещал, должок: туговато было с наличными. А теперь получил гонорар и рассчитываюсь с вами. Сообщаю также, что все ваши лозы принялись. Ни одна не запаршивела трудовиком, как было в прошлом году. Помните, что лозы, зараженные трутовиком, не лечат, а сжигают на корню. Спасибо за труды и за науку. Всего вам наикращего. Будете в Одессе - заходите…" Ясно теперь, бабуся? Приглашайте своего дидугана. Пусть забирает гроши.
- Нету его. Был, да сплыл.
- Не понимаю.
- Уехал.
- Так чего ж вы мне сразу не сказали? Куда уехал?
- А кто же его знает! Ищи ветра в поле.
- Не знаете, где ваш собственный муж?
- Был когда-то мужем… В монастырь иди, к длиннохвостой Филадельфии, она все знает о своем садовнике.
- Зачем же мне в монастырь идти, когда Кашуба здесь живет.
- Нету его здесь. И не будет. Вот так. Бывай здоров.
Марфа махнула рукой, повернулась, пошла в дом.
- Постойте!
- Ну?
- А вы не можете получить письмо и эти шестьсот рублей?
- Не мои же деньги, голова!
- А вы передадите их Кашубе.
- Не путем говоришь. Отнеси Филадельфии эти деньги, она их любит. Ради них и в монастырь пошла.
- Не понесу. Не родственница же она Петру Кашубе.
- Иди себе, иди!
Гойда не мог уйти, не выяснив главного.
- Что же мне делать? Как найти вашего мужа? Бабуся, а друзья у вашего Петра были?
- Кто с таким дружить станет?
- Не может же человек без друга обойтись.
- Один-разъединственный дружок у него, такой же забулдыга. С контрабандой когда-то в Одессу шастали.
- Это кто же?
- Друг дружки стоят. На обоих клейма негде ставить, а кобенятся, благородных да честных корчат из себя, один другого стыдятся. Тайком они схлестываются.
- Тайком? Это почему?
- А чтобы люди не знали про их пьянку. Сойдутся на островке, покуролесят два-три дня, набезобразничают - и прыскают в разные стороны как ни в чем не бывало.
- Вот так дидуган… А кто же он такой, дружок Петра?
- Сысой Уваров. Бакенщик с Тополиного острова.
Гойда сейчас же мысленно повторил. "Тополиный. Бакенщик. Сысой Уваров".
В своем устье Дунай расщепляется на судоходные рукава, каналы, образует обширные мертвые заводи озера, протоки, дремучие плавни. Тут, на территории восьмого дунайского государства, вблизи от Черного моря разбросаны сотни больших и малых, и с именами и безыменных, лесистых и голых, плавучих и неподвижных, обжитых и необитаемых островов.
Остров Тополиный небольшой: метров двести в длину, сто - в ширину. Зарос тальником, вербами. Берега резиново-упругие, покрыты толщей наносного ила. Приметен он среди других тремя тополями. К небу рвутся они, переплетаясь могучими ветвями. Тени их темной тучей лежат на воде.
У подножия тополей-близнецов приткнулся домик бакенщика Сысоя Уварова. Стены сделаны из камыша, обмазаны глиной. Крыша тоже камышовая. Невдалеке бревенчатый причал с лодкой.
Напротив Тополиного, на другом берегу рукава, темнеет необитаемый островок, заросший кустарником. Здесь и нашли себе пристанище Гойда и его товарищи по оперативной группе. День и ночь, часто меняясь, они наблюдали.
Сысой Уваров утренней и вечерней зарей объезжал на лодке свое бакенное хозяйство, потом ловил рыбу, собирал валежник, ездил в город за продуктами, копался в огороде, стряпал на печурке под открытым небом обед и ужин, подолгу сидел на причале, дымя трубкой, и вглядывался в дунайскую дорогу.
Ни детей, ни жены у Сысоя Уварова нет. Одинок.
В первый же день наблюдения Гойде стало ясно, что Сысой Уваров на острове не один. В Ангоре он купил буханку хлеба, брус масла, пачку сахару, сигареты, свечи, две бутылки водки. На другой день опять была куплена буханка хлеба, сало, колбаса, водка и несколько пачек сигарет. А вечером, когда Сысой Уваров сидел на берегу Дуная, сумерничая, в домике его на короткое время вспыхнул свет; кто-то, видимо, закуривал.
Ночью человек, скрывавшийся в домике, вышел из убежища и минут десять просидел на крылечке. Крупная стриженая голова. Заросшее худое лицо.
Гойда узнал скрывающегося человека. Это был настоящий Кашуба.
А спустя несколько дней небольшой пароход "Бреге" спускался с верховьев Дуная. На траверзе Тополиного судно замедлило ход. С острова сейчас же ответили вспышкой ручного фонарика. Спустя некоторое время с парохода в дунайскую воду упали какие-то громоздкие предметы.
Груз утонул, не оставив на поверхности буя.
Как только пароход скрылся, бакенщик сел в лодку, выгреб на фарватер Дуная, прошел над тем местом, где была затоплена "посылка".
С первыми лучами солнца Сысой Уваров снова был в лодке. Поехал в город. Сделав свои Обычные покупки, он по дороге на пристань заглянул на почту, опустил в ящик письмо. Адресовано оно было в Явор, в монастырь, садовнику Петру Михайловичу Кашубе. На листке, вырванном из тетради, Сысой Уваров написал:
"Здорово, Петро! Низко кланяется тебе и шлет дунайский привет твой однокашник и кум Сысой Уваров. Живы мы пока и здоровы. Того и тебе желаем. Правда, ты не стоишь доброго слова. Уехал и как в воду канул. Почему не аукнешься? Неужто не тянет на родной Дунай? Неужто прикипел к каменным горам и праведницам? Если так, пропащий ты человек. Эх, Петра! Рыба кишит в Дунае, как чирва, сама в котел просится. С холодных стран прилетела всякая крылатая вольная тварь. Пеликаны на своих ходулях прохаживаются по мелководью, охотятся на плотву. На заре в плавнях трубят лебеди. В садах ветки гнутся от яблок, груш, айвы. На баштанах лопаются дыни-дубовки. Жаром горят кавуны. В бочонке пропиталась рассолом дунайская селедка…
Что, потекли слюнки, прихлебатель монашеский? Приезжай! Для тебя припас в холодной копанке белоголовую. Фу, умаялся уговаривать!
Жду. С тем и до свидания.
Сысой".
Между строк этого письма особым составом сообщалось главное: "Сегодня ночью вторая партия груза благополучно доставлена. "Дядя" известил: со дня на день я должен ждать гостя. Поживет у меня недели две, сделает свое дело и переедет к вам. Приготовьтесь! Пароль: "Говорят, вы хорошо лечите виноградную лозу, зараженную трутовиком". - "Лечат людей, а виноград, зараженный трутовиком, выкорчевывают и сжигают". Срочно подтвердите получение сего".
Шатров и Гойда точно установили и отметили на карте место, где был сброшен какой-то груз с чужого парохода "Бреге", - тихая дунайская протока, прикрытая с одной стороны необитаемым островком, с другой - глухими плавнями.
Глядя на реку чуть прищуренными глазами, Шатров подумал вслух:
- Интересно, какой еще "подарок" послали нам фюреры американской разведки?
- Разрешите нырнуть и посмотреть? - сказал Гойда и начал раздеваться.
- Васек, ты здорово преувеличиваешь свои возможности, - Шатров посмотрел на помощника и усмехнулся. - В этом месте Дунай так глубок и быстр, что дно его может прощупать только очень опытный ныряльщик в полном подводном снаряжении.
- Что же делать?… Давайте пригласим ныряльщика с аквалангом из Москвы или Севастополя.
- Долго ждать. Опасно терять время. Найдем здесь, в Ангоре.
- А разве он здесь есть?
- Есть. Да еще какой!… Неужели не слыхал о Капитоне Черепанове?
- Черепанов?… Нет, не слыхал.
- Удивительный человек. Здешний, с Лебяжьего острова. Рыбак. Сын русского помора, Ивана Черепанова, когда-то скитавшегося по Румынии и осевшего в гирле Дуная. Иван охотился, рыбачил. Женился на рыбачке Ладе. Через год у Лады и Ивана появился сын Капитон. В десять лет Капитон Черепанов потерял отца и попал к немцам-колонистам. Бездетным Раунгам понравился белобрысый пастушонок, они усыновили его, переименовали в Вильгельма. Совершеннолетнего Вильгельма, немца, подданого Румынии, мобилизовали в королевским румынский флот. В разгар войны он, как немец и лучший на флоте пловец и ныряльщик, был послан в секретное соединение "К", на север Италии в Доломитовые Альпы. В Вальдао, в закрытом бассейне, итальянцы, первые ныряльщики Европы, первые подводные диверсанты, передавали немцам свой боевой опыт. Через несколько месяцев Вильгельм Раунг и вся школа перекочевали в Венецианский залив, на остров… Да, я не сказал тебе самого главного: еще в самом начале войны Капитон стал членом патриотической подпольной организации "Романо".
- Он и теперь ныряет? - спросил Гойда.
- Когда нужно, то ныряет.
- Интересно!… Потомок беглого русского помора… Усыновлен румынскими немцами… Член подпольной организации "Романо". Боец секретного соединения "К"… Расскажите о нем подробнее, Никита Самойлович!
- Это длинная история. Но ты должен все знать о Дунае Ивановиче. Так вот!…
"Джулия" скользила по жемчужно-зеленой воде лагуны. На островах раскинулась Венеция - старинные дворцы и церкви, каменные щербатые улочки, шумные траттории, темные от времени и сырости дома, отраженные черным зеркалом каналов.
В лучах лунного света сверкала песчаная коса, отделяющая лагуну от Адриатики. Там, где она расчленялась проливами, вставали прямо из воды курортные городки Порто-Лидо и Порто-Маламоко.
Высоко проносились облака, то закрывая, то открывая круглый чеканный месяц. Его негреющий, пронзительный свет холодно поблескивал на чешуе еще живой, трепещущей рыбы, на кожухе мотора, стальных крючьях и стеклянных поплавках выбранной сети.
Чезаре Браттолини сидел на корме, чуть пошевеливая рулем, и, подгоняемый приливом к берегу, думал о море, о его богатствах, о своей бедности, о войне. Военный разбой всегда приносил людям беды, а они все еще дерутся, губят свои жизни, свой труд, теряют сыновей.
Кулаки Чезаре сжимаются. Как живые, предстают перед ним сыновья.
Джанни любил играть на гитаре, любил девушек, и они любили его, любил песни, любил море. А Муссолини сделал его пехотинцем и погнал в Абиссинию. Там все ему было чужое. Погиб. За что?
Леонардо ковал якоря и цепи, дворцовые решетки, похожие на черные кружева. Его оторвали от любимого дела, обучили метать огонь и погнали на далекий север. В ледяной степи на Дону он и сложил свою голову. А за что? Зачем ему холодная, чужая Россия, когда у него был солнечный Венецианский залив, Адриатика, Средиземное море?
Джузеппе, гондольер, не пошел по дороге старших братьев. Скрылся в Альпах, стал партизаном.
При мысли о младшем сыне на сердце старого рыбака потеплело.
- Салют, отец!
Отец?… Не может быть. Послышалось. Ни единой души вокруг. Только облака, луна, застывшая вода лагуны и темная Венеция на горизонте.
- Салют, отец! Добрый вечер!
Голос прозвучал сильнее, увереннее - зычный, чуть хрипловатый, как у Джузеппе и у всех людей, выросших на неспокойной морской воде.
Чезаре быстро обернулся.
Никого!
Но где-то близко, кажется за кормой, шумно дышал человек.
Санта Мария! Не болен, не пил вина. Никогда не боялся ни бурь, ни коричневых, ни черных рубашек, а теперь душа ушла в пятки.
- Спаси и помилуй!… - пробормотал Чезаре.
- Извини, товарищ Браттолини! Не хотел напугать. Здравствуй.
- Где ты?… Кто ты?… - помертвевшими губами шептал рыбак.
- Я тут, успокойся, пожалуйста.
До слез, до боли в глазах вглядывался Чезаре в лунные лагуны, но ничего не видел, кроме пучка морских маслянистых водорослей. Потом из воды показалась черная рука, схватила борт шаланды.
Чезаре хочет крикнуть, но губы не шевелятся. Запустить бы мотор, бежать - к островам, к берегу, к людям, но руки не слушаются.
- Браттолини, не бойся меня, я твой друг.
Исчезло то, что казалось водорослями, и Чезаре увидел лицо незнакомого человека. Молодое. Очень бледное. Приветливое.
- А я думал, рыба разговорилась. Дуролом! Чуть на тот свет не отправил ты старика.
- Виноват. У меня нет другой возможности повидаться с тобой, поговорить.
Обыкновенные слова, обыкновенный человек, хоть и в шкуре лягушки. С удивлением и любопытством смотрел Чезаре на черного с белым лицом ныряльщика и вспоминал, что слышал о людях-лягушках.