Вернувшись, он увидел Ивана без резинового комбинезона. На нем был толстый теплый свитер, штаны в обтяжку, белые шерстяные носки. Резиновая шкура, баллончик с кислородом, маска и башмаки со свинцовой подошвой валялись на траве.
- Ну, друг, теперь веди в свою избушку.
Прихватив снаряжение, отправились в дом.
Спертый, сырой дух подземелья ударил в лицо Дуная Ивановича, когда он открыл дверь хижины бакенщика.
Два скособоченных оконца, закрытые дерюгами. Нары с охапкой сена. Потолок в многолетней копоти. На ржавой проволоке висит керосиновая, с ржавым жестяным кругом лампа. Пол земляной, в выбоинах и буграх. На столе, кое-как сколоченном из досок, недоеденная рыба, вареный картофель, буханка покупного хлеба. В утробе русской печи синеют угарные угольки.
Дунай Иванович покачал головой.
- Ну и ну!… Тут, брат, и человеком не пахнет. Логово! И как ты здесь только существуешь, ума не приложу!
- Существую. - Уваров выкрутил фитиль лампы, загремел печной заслонкой. - Доволен, слава Христу. Не жалуюсь. Не выпрашиваю лучшей жизни.
- Детей нет?
- Холостяк.
- Почему не женишься?
- Двадцать пять лет не ищу невесты. - Уваров пошевелил толстой отвисшей губой. Улыбку изобразил. - На том свете женюсь.
- Ты это серьезно?
- Куда уж серьезнее!…
- Принципиальный женоненавистник?
- Чего?
- Жен, говорю, ненавидишь.
- Без жены легко жить, если с Христом обвенчан.
- Ну, знаешь!… Я вот с малолетства обвенчан с ним, а все-таки…
Сказал и сразу пожалел. Опасная болтовня.
- А кто тебя венчал? - спросил Сысой Уваров и глаза его стали узкими-узкими.
Дунай Иванович понял, что случайно прикоснулся к чему-то тайному, сектантскому.
Кто венчал?…
Что сказать? Мгновенно вспомнил, что было известно ему о сектантах Дуная, Карпат и Закарпатья. Все они законспирированы, организованы в "пятерки". Одна не знает другую. Каждая выполняет волю главного проповедника, а проповедник, правая рука Христа, - личность почти мифическая. Живет он вдали от своих служителей - где-то в Канаде или в США. Через тайных послов влияет и на русских сектантов, и на польских, и на румынских, и на болгарских. Приказания его выполняются беспрекословно.
Дунай Иванович спокойно выдержал взгляд Уварова, сказал:
- Кто венчал, спрашиваешь?… Тот, кого избрал Христос. Тот, кто бывает всюду и нигде.
- Ишь ты!… - бакенщик довольно улыбнулся.
Черепанов понял, что опасность миновала. По-видимому, он произнес подходящие слова. Вот, оказывается, в чем дело. Хитри, увиливай, недоговаривай, намекай, нагромождай великие премудрости, прячься за них - и ты завоюешь доверие самого недоверчивого "трясоголова" или "молчуна".
Черепанов сел за стол.
- Сысой, ты не очень гостеприимен! Где же твое угощение? Выкладывай!
Хозяин усмехнулся в прозрачную растрепанную бороду.
- Тише едешь, дальше будешь! Мы всю жизнь тихо едем. - Он сдвинул ногой доску в стене, достал - из неглубокого погребца бутылку водки, черную икру в стеклянной банке, малосольные огурцы в кувшине. - Угощайся, Иван… не знаю, как тебя по батюшке.
Черепанов взял бутылку, посмотрел сквозь нее на огонь лампы.
- Березовый сок, а не горькая. Хороша Маша, да не наша. Нельзя мне пить. Такая работа. А может, и тебе не положено?
- Положено! Мы сроду пьющие: дед пил, отец пил, и я пью с малолетства.
- Знаю! - Дунай Иванович засмеялся. - Вот так тихий ездок. Да разве она, русская водочка, позволяет человеку тихо жить?
- Позволяет! Она у меня выдрессированная. Наливай!
Действительно, выпил один за другим два стакана и не опьянел, не переменился: такой же тяжеловесный, рассудительный, осторожный и тихий.
Дунай Иванович поужинал, поднялся, вышел из-за стола, потянулся, зевнул, завистливо-тоскливо посмотрел на охапку сена, брошенную на дощатые нары.
- Хочу спать. Покараулишь?
- Постой!… Мы не поговорили о самом главном деле… о плавнях.
- Утром поговорим.
- Я б хотел нынче.
- Хорошо, пожалуйста… Утром сообщи в Явор: прибыл, мол, благополучно, на днях выезжает к вам.
Уваров нетерпеливо отмахнулся.
- Это я сам знаю. Дальше… Как насчет плавней?
- Это потом. Завтра ночью я должен пробраться к дунайскому бензопроводу. Ты будешь помогать.
- Я?… Не взрывник же я, не ныряльщик.
- Ни взрывать, ни нырять тебе не придется.
- А как же?
- А вот так… - Черепанов достал из рюкзака портативное, для работы под водой, электроаккумуляторное сверло. - Нырну на дно Дуная в самом тихом месте, просверлю в бензопроводе отверстие, вставлю в него дуло вот этого баллона-пистолета, выстрелю, аккуратно зачеканю дырку… Этот баллончик-пистолет наполнен особой жидкостью. Ее достаточно для того, чтобы нейтрализовать тысячи и тысячи тонн авиационного бензина. Действует не сразу, в заданный срок. Если завтра впрысну эту жидкость в бензопровод, то реакция в хранилищах будет закончена в октябре. Самолет, заправленный таким бензином, дальше земли не улетит…
- Все ясно! - сказал Сысой. - Чем и как тебе помогать?
- Завтра на вечерней заре садись в лодку, бери меня и сети, плыви на дальние протоки. Оттуда до бензопровода рукой подать. Пока ты будешь рыбачить, я справлюсь со своим делом.
- Рискованно… Как я тебя спрячу? Не лодка у меня, а скорлупа.
- На буксире у тебя пойду. Под водой. В случае встречи твоей лодки с пограничным катером, незаметно исчезну, как рыба.
- А нельзя тебе самостоятельно действовать?
- Далеко до места работы. Против течения всю ночь проплывешь, измучаешься. Свежие силы надо сохранить.
- Рискованна для меня такая прогулка.
- Боишься?
- Я говорю… рискованна. Не хочу лишний раз мозолить глаза пограничникам. Верят они мне, но и проверяют. А насчет страха… - Сысой Уваров из-под насупленных бровей насмешливо-снисходительно посмотрел на ныряльщика. - Ничего я не боюсь.
- Не набивай себе цену, и так дорог! Пока человек живет, он всего боится. Я вот почти двадцать лет с жизнью и смертью в обнимку, а все равно бледнею и холодею, когда иду на дело.
- Тебе так и положено, а я… Заказан мне страх.
- Железный ты, что ли?
- Хоть и не железный, а ни пуле, ни огню, ни тюремному клопу, ни лагерной крысе не угрызть меня.
- Да?… Это ж почему?
- Потому… Тыщи лет живу на земле и еще тыщи лет буду жить.
- Вот как!… Значит, ты с Адамом и Евой знаком? Был свидетелем всемирного потопа? Может быть, ты и живого Христа видел?
- Видал! - угрюмо, вызывающе ответил Сысой Уваров.
Дунай Иванович еле сдержался, чтобы не расхохотаться.
- Ну, коли так, тогда конечно… Значит, бессмертный? - осторожно прикоснулся к коленке Уварова, пощупал мускулы, ребра. - Из обыкновенного теста сделан, а износу нет. Вечный. Скажите пожалуйста!…
- Не смейся.
- Что ты, Сысой! Завидую. Восхищаюсь. Горжусь, что судьба столкнула меня с этаким чудо-человеком.
- Такое чудо всякому доступно.
- И даже мне?
- И тебе.
- А как к нему подступиться?
- Скоро сказка сказывается… Спи!
- Не скажешь?
- Спи, говорю! Во сне ответ получишь.
Уваров задул лампу, и в сырой, затхлой хижине наступила тишина.
Дунай Иванович затаился на нарах. Готов был ко всяким неожиданностям. Черт его знает, на что способен "бессмертный". Сжимая рукоятку пистолета, напряженно прислушивался, вглядывался в тот угол, где на старой овчине устроил себе постель Уваров. Там было тихо. "Плавни, плавни, - думал Черепанов, засыпая, - что там?… Спрашивать нельзя".
Утром первым поднялся хозяин. Умылся. Расчесал бороду и волосы деревянной, с редкими зубьями гребенкой. Растолкал гостя.
Черепанов открыл глаза, улыбнулся.
- Получил!…
- Что?
- Уже забыл?… Во сне ответ на свой вопрос получил: как быть бессмертным?
- Ты все шутишь. - Уваров насупился. - Не советую. Даром этакое не проходит.
- Так сам же говорил…
- Держи язык за зубами!… Тишину, молчание соблюдай!… Вот что я тебе говорил. Ладно! Оставляю тебя одного. На часок отлучусь. Провизию закуплю, на почту наведаюсь. Сиди в хате да в окно поглядывай. Ежели ненароком непрошеные гости на остров пожалуют, на чердаке схоронись.
- Уж как-нибудь… Поезжай! Свежих газет купи.
Сысой Уваров наскоро позавтракал, спустился к Дунаю и на самодельной, низко сидящей двухвесельной лодчонке бесшумно заскользил по прохладной, еще не освещенной солнцем воде.
Когда он скрылся за Черным островом, Дунай Иванович включил карманную рацию, настроился на нужную волну и вызвал полковника Шатрова.
Через несколько минут быстроходный катер жемчужного цвета с вымпелом судовой инспекции на корме причалил к Тополиному. На берег спрыгнули Шатров и Гойда.
Черепанов доложил о том, что ему стало известно. Сказал и о плавнях.
Шатров сорвал с ивовой ветви листок, растер его между пальцами, понюхал и, закрыв глаза, задумался.
- Сегодня улетаю в Москву, - сказал он. - Вернусь скоро. И уже не сюда, а прямо в Явор. И вам здесь нечего делать. Плавнями и "Белугой" займутся другие. Переезжайте в Закарпатье. Васек, ты улетай сегодня же. Расчистишь Дунаю Ивановичу дорогу в монастырь. А ты, Дунай Иванович, понежнее попрощайся с Уваровым и мчись вслед за Гойдой, иди на свидание к "Говерло". Встречаемся через три дня в Яворе. У меня все. Вопросы есть?
- Есть!… - Гойда щелкнул ногтем по смятой фотографии Сысоя Уварова. - Интересное ископаемое этот "бессмертный". Открылась новая жила. Не мешало бы ее до конца разработать, а потом браться за "Говерло".
- Нет. С Уваровым все ясно. Самая интересная игра, мне кажется, будет там, в Яворе, на Тиссе и дальше, на Дунае. Прибереги свой пыл, Васек. Все еще впереди.
"ГОВЕРЛО"
Железные глухие ворота монастыря Дунай Иванович обошел стороной. Гойда объяснил ему, как, не привлекая к себе внимания, найти Кашубу.
Переправился через Каменицу, зашагал по ее правому берегу и скоро выбрался к Соняшной горе. Тут, около шалаша из кукурузных стеблей, встретился с тем, кто был ему нужен.
Живет на привольном воздухе "Говерло", пьет ключевую воду, умывается в прозрачной кринице, а нет в нем ничего свежего. Голова у бывшего управляющего графским поместьем лохматая, грязно-пепельная. Борода похожа на сухие водоросли. Морщины на лице забиты пылью. Мятая, жеваная рубашка потеряла свой первоначальный цвет; штаны обтрепанные, вздутые на коленях.
Мысли и чувства Дуная Ивановича никак не отразились ни на его лице, ни во взгляде. Он приветливо поздоровался, снял верховинскую шляпу и, как полагалось просителю, отбил земной поклон.
- Я к вашей милости, пане лекарь и пане агроном.
Старик с любопытством оглядел незнакомца, по виду селянина, насмешливо упрекнул:
- Плохо ты уважаешь мою лекарскую милость. Поклон не умеешь отбивать как следует.
Черепанов засмеялся, по-свойски подмигнул виноградарю.
- Это верно. Ничего не поделаешь. Отвык кланяться. И, видно, уж не привыкну. От злой доли скоро отвыкаешь, слава богу.
Хозяин шалаша мотнул бородой, указал на огромный валун, торчащий на распаханном склоне Соняшной.
- Садись и рассказывай, кто ты, откуда и по какой нужде забрел сюда.
- Вот так сразу, залпом я тебе и выложу: кто да что, да как. Не на такого напал. Хочу поговорить с толком, с расстановкой, вроде как бы вприкуску. - Дунай Иванович сдобрил свои слова непринужденным смешком.
Старик не ответил весельем на веселье.
- Извиняй, земляк, не имею охоты для таких разговоров.
- Вот, уже рассердился, а я думал, ты из моей породы. Ладно, ускорю обороты… Говорят, вы хорошо лечите виноградную лозу, зараженную трутовиком?
Старик выпрямился, как бы стал выше, стройнее и моложе: тусклые глаза заблестели, серые щеки порозовели.
- Лечат людей, а виноград, зараженный трутовиком, выкорчевывают и сжигают. - Проговорив отзыв на пароль, он рванулся к гостю, схватил его руку. - Добро пожаловать! Заждался. Как величать позволишь, кум?
- В дальних командировках всегда Иваном зовусь. Вот так и ты величай, пан лекарь.
- Как дошел?
- Хорошо. Письмо дунайское получил?
- Не задержалось. Укрою. Надежное есть место. Старый винный подвал с тайным входом. Сысой здоров?
- Он сто лет проживет. Зачем я сюда послан, знаешь?
- Если скажешь, то буду знать.
Иван долго мял между пальцами тугую сигарету, нюхал табак, чиркал сырыми спичками. И наконец сказал:
- Ныряльщик я. Человек-лягушка. Не слыхал о такой специальности?
- А!… - неопределенно протянул старик. - Вещички, извиняюсь, где твои?
- На вокзале, в камере хранения. Вечером заберу и к тебе переправлю.
"Говерло" не задавал вопросов, приумолк. По-видимому, его смутила и насторожила чрезмерная откровенность гостя. На тот случай, если это так, Дунай Иванович деловито сказал:
- Приказано ввести тебя в курс дела. Будешь помогать.
Где-то внизу, за черешнями, обрамляющими каменную дорогу, загрохотала повозка и заржала лошадь. Иван встревожился:
- Сюда?
- Не беспокойся. Все монашенки работают на другой делянке.
- А чужие сюда не заглядывают?
- Ночью мальчишки на виноград охотятся.
- Я бы тоже не прочь.
- Ох, недогадливый! - всполошился старик. Побежал в темный шалаш, принес корзину, полную винограда. Осы, охмелев от винной сладости, потерянно ползали по свежим, тронутым сизым налетом ягодам.
Черепанов взял тяжелую литую кисть.
- Хороша!… Солнечный свет, разбавленный вином.
- Слушай, кум, а ты сегодня ел, пил?
- Некогда было, спешил. Корми!
В шалаше было прохладно, терпко пахло сухими травами.
Хорошо поели, выпили, и хозяин явки, доверчиво взглянув на Ивана, спросил:
- Ну, как там, в ваших краях?… Какой ветер?
- В наших краях, известно, все больше низовой дует, с моря, воду в Дунае подымает.
- Да я не про Дунай.
- А про что же?
- Про места, откуда ты прибыл.
- Швабы есть швабы.
- Неблагодарный русский! - угрюмо усмехнулся лекарь. - Швабы его приютили, "лягушкой" сделали, а он… Иван, я у тебя серьезно спрашиваю, какая там погода?
- Проясняется понемногу.
- А на каком горизонте?
- Да все на том же, куда наши с тобой очи прикованы.
- Мои очи прикованы и туда и сюда… разбегаются, не знают, где искать главное. А твои?
- Я, конечно, не предсказатель погоды, но…
- Иван, не тяни, выкладывай все начистоту. Я спрашиваю, как разыгрываются события?
- А разве сюда не доходят слухи?
- Слухи есть слухи. Если им верить, так и в Польше вспыхнул пожар.
- А если не верить?… - Дунай Иванович внутренне замер, ждал, что скажет "Говерло", подтвердит или не подтвердит догадки Шатрова.
Старик отхлебнул прямо из бутылки и не скривился.
- Гора Соняшна хоть и высокая, но с нее мало земли видно, не дальше границы.
- А ты на цыпочки приподнимись и кое-что увидишь…
Так, хитря, виляя, они еще долго разговаривали.
Дунай Иванович не торопился, был хладнокровен, расчетлив, понимая, что действовать надо только наверняка, чтобы не вспугнуть стреляную птицу. Ясно, что старик ждет каких-то больших событий. И допытывается, не изменили ли в последний момент его хозяева направление главного удара.
Какими силами он будет нанесен? Откуда? Когда? Куда? "Говерло" всего не знает. Но что-то ему известно.
Зачем его сюда забросили? Какую долю он должен внести в предстоящие события?
В случае ареста он, конечно, онемеет. Надо чрезвычайно осторожно выяснить все, пока он на воле. Такие пройдохи, побывавшие в смертельной переделке, понюхавшие пороху, не клюют на самую красивую, самую ароматную приманку. Нужны исключительно благоприятные условия для того, чтобы они перестали быть подозрительными.
Иван ел виноград и, не умолкая ни на минуту, рассказывал, как работал на дунайском острове, вспоминал свое житье-бытье в Баварии, хвастался победами в веселых домах Мюнхена и не пытался вызвать старика на откровенность. Говорил только о себе, валял веселого дурака. И он добился того, на что рассчитывал, - вызвал недовольство "Говерло". Выражение его лица стало скучающе обиженным.
- Что это ты, кум, все вокруг собственной персоны вертишься, себя только слушаешь?
- Свои песни самые прекрасные. Лекарь, нам с тобой не пуд соли надо съесть, а всего-навсего граммов сто, а может, и того меньше. Сделаю свое дело, и адью, поминай как звали. Вот так!
Старик бросил рваную кожушину на охапку кукурузных стеблей.
- Поспи! С дороги ты притомился.
- Верно, есть грех, притомился.
Укладывая Ивана спать, старик укрыл его тяжелым, с дурным запахом одеялом и ласково потрепал голову.
- Спи! Разбужу в свой час.
Вечером он с трудом растолкал крепко спавшего гостя.
- Эй, куманек, вставай. Пора!
Расчесывая растопыренной пятерней волосы, Иван вышел из шалаша. Над Соняшной горой раскинулось светло-синее, усеянное звездами небо. С Полонин дул свежий, с осенней прохладой ветер. В скалистых берегах гудела Каменица. За рекой в темных садах слышалась песня про Иванко. Девчата пели ее не бодро, не весело, как полагалось, а на свой лад - печально, жалуясь на то, что в песнях много таких людей, как Иванко, а в жизни… ждут и ждут этого Иванко, а он все глаз не кажет.
Иван улыбнулся.
- Обо мне тоскуют, голосистые. Хорошо поют!
- Значит, не только свои песни слышишь?
- Живой же я человек. Эх, девчата, девоньки!… Где-то среди вас и моя любовь гуляет.
- Твоя? - старик с интересом вглядывался в Ивана при свете горных звезд.
- Пятнадцать лет назад моя любовь была молодой, песенной… Такой и осталась. Ее голос слышу в каждой песне.
Пошли вниз, к реке.
Через пролом в каменной монастырской ограде проникли на территорию монастыря и вышли к сторожке, увитой виноградными лозами.
Иван наскоро ознакомился с тайным укрытием и отправился на вокзал за вещами. На ту сторону Каменицы его переправил на плоскодонке старик. Часа через полтора он же вез его обратно.
В избушке на раскаленной плите кипела вода, посреди горенки, на ворохе свежей соломы, стояла пустая бочка с огромной мочалкой на дне.
- Вот, кум, баню для тебя приготовил. Опаршивел ты небось в дороге. Раздевайся и ныряй. А я тебе спину потру. - Не дожидаясь согласия Ивана, он вылил в бочку полный бак дымящегося кипятку, разбавил его холодной водой.
Хозяин явки намеревался подвергнуть своего гостя генеральному осмотру.
Ему, "Говерло", сотруднику "Отдела тайных операций", было известно, что "Белый" имеет опознавательный знак, вытатуированный под мышкой.
Дорофей Глебов не знал о том, что особым родом клеймен. Специалисты "Бизона" усыпили Дорофея, разумеется без его согласия, и накололи ему шифр. "Говерло" был проинструктирован, кто и с какой легендой явится к нему и как его проверить.