Однажды мы ехали с ним вдвоем на моем "Фольксвагене" из Ляйпцига в Берлин. В Ляйпциге у нас были кое-какие делишки на ярмарке. Погода стояла чудесная, и "Клаус" предложил остановиться, чтобы немного погулять на природе. Я свернул с автобана на парковку, взял из машины папку с документами и пошел за "Клаусом" в лес. Это был чистый, сухой, хорошо прибранный сосновый лес. Деревья прямыми свечами уходили в ясное небо. На каждом стволе висел горшочек, куда по специальному желобку стекала целебная смола. Все было по-немецки аккуратно и скучновато красиво. На одной из сосен стучал дятел.
– Дай пистолет, я собью его, – сказал вдруг "Клаус".
От неожиданности я даже споткнулся и остановился. Он тоже остановился, повернувшись ко мне вполоборота. Просьба "Клауса" была нахальной и противозаконной. Он отслужил положенный срок в армии и прекрасно знал, что личное оружие запрещено передавать посторонним лицам. Однако здесь был особый случай. Я внимательно посмотрел на него. Передо мной стоял рыжеватый ладно скроенный молодой немец и, прищурившись, насмешливо разглядывал меня стального оттенка глазами. Мне подумалось, что, вероятно, точно так же выглядел его отец в том проклятом июне.
– Ты все равно не попадешь в дятла, – сказал я. – Он сидит слишком высоко.
– Не то говоришь, – сказал он. – Ты ведь о моем отце сейчас вспомнил.
– Да, – признался я.
"Клаус" повернулся и быстро пошел вперед.
– Постой! – окликнул я его. – Остановись и подойди ко мне.
Он повиновался. Я расстегнул пиджак, достал пистолет из кобуры, висевшей на поясе, спустил предохранитель и, передернув затвор, протянул ему оружие. Он выстрелил в дятла, почти не целясь, и тут же вернул мне пистолет. Дятел даже взлетать не стал. Он только прекратил свой стук и затаился, удивляясь, очевидно, нашей дурости.
– А теперь бежим! – крикнул я. – Не то кто-нибудь запишет номер нашей машины и донесет об охоте с применением боевого оружия.
Мы бросились к автобану.
Надо сказать, что после этого между мной и "Клаусом" установились отношения глубочайшего взаимного доверия. Начальству о вышеописанном эпизоде я, разумеется, не стал докладывать.
Все это случилось довольно давно, а вот теперь "Клаус" уходил на дело. Бутылка сухого вина выпита, бутерброды съедены, все слова, которые принято говорить в таких случаях, сказаны. Мы поднялись из-за стола. Я порылся в карманах, достал ключи от машины, снял с кольца брелок – тяжелого оловянного медвежонка, гербового зверя старой прусской столицы, купленного в Западном Берлине, и протянул сувенир "Клаусу".
– На, возьми на память. Там у тебя будет шикарный автомобиль. Пригодится.
"Клаус" тоже полез в карман и отдал мне свой перочинный нож.
– Его все равно нельзя брать с собой. Он сработан в ГДР.
Мы обнялись и крепко пожали друг другу руки. "Клаус" ушел…
Вернулся он через восемь лет, выполнив задание и ухитрившись не оказаться за решеткой. Кто-то из наших сотрудников рассказал ему, что я снова пребываю в Берлине, и "Клаус" пожелал увидеться со мной. Я поехал к нему в отель, где он временно проживал, отдыхая и приводя в порядок потрепанные нервы.
Вопреки моим ожиданиям, "Клаус" встретил меня весьма прохладно. Он был хмур и расстроен. Когда я осведомился, в чем дело, "Клаус" ответил:
– Смотрел сегодня фильм про Штирлица. Помнишь, как ваш разведчик укокошил своего верного агента, моего тезку? Когда-нибудь и вы меня так же… За миновением надобности.
– Не дури! – сказал я. – Выкладывай, что у тебя на душе. Разберемся вместе.
– Сердце у меня болит. Это от вашей чертовской работы. Скоро сдохну.
– Ерунда. Невроз. Отдохнешь, и все пройдет. Кстати, у меня тоже болит сердце и тоже от нашей чертовой работы.
Во взгляде "Клауса" я увидел иронию.
– С чего болеть твоему сердцу? – спросил он. – Разве ты, сидя тут, каждый день ожидаешь, что за тобой могут прийти?
– Я боюсь, что прийти могут за тобой. И учти, что ты у меня не один такой.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что все восемь лет вспоминал обо мне ежедневно?
– Да, вспоминал.
– Не верю тебе.
Я пожал плечами и в качестве последнего аргумента выложил на стол его перочинный нож. "Клаус" как-то сразу сбросил с себя всю свою колючесть.
– Прости, – сказал он. – А вот я твой брелок не сберег. Пришлось оставить его вместе с машиной. Была такая ситуация.
– Ничего. В нашей работе все бывает. Давай-ка лучше поздороваемся как следует.
Мы обнялись и обменялись крепким рукопожатием…
Я не знаю, где теперь "Клаус" и жив ли он вообще, однако нож его храню по сей день. В рукоятку ножа вделано множество железок чрезвычайно полезных в жизненном обиходе. В течение дня я пользуюсь ножом неоднократно. Он всегда при мне, и я уже всерьез уверовал в то, что это талисман, приносящий удачу.
Родине не мстят
Луч карманного фонарика бьет в лицо, ослепляет.
– Документы!
Черепков молча достает левой рукой паспорт и протягивает его невидимому оперу. Правая рука в кармане брюк. Указательный палец на спусковом крючке пистолета, патрон в патроннике, предохранитель опущен.
– Возьмите ваш паспорт.
Опер направляет луч на соседа с верхней полки, и теперь Черепков может рассмотреть парня в штатском, который, несомненно, является офицером местного управления КГБ. Свет матового плафона на потолке тускл, но проверяющего видно достаточно хорошо. Молод, неопытен. К тому же невнимателен. Ладно, дурачок, поживи еще на белом свете, решает Черепков, снимая палец со спускового крючка.
Всесоюзный розыск! Досматриваются все поезда, все самолеты, все суда, все автомобили и автобусы дальнего следования, все вокзалы и аэропорты. Десятки тысяч секретных агентов КГБ и милиции участвуют в розыске. Всем им предъявлено переданное по фототелеграфу фото Черепкова, всем объявлены его приметы. Огромная страна третьи сутки, день и ночь не смыкая глаз, с мрачным азартом ведет охоту за предавшим ее негодяем. Ищет и не может найти, ловит и не может поймать…
Анкета подполковника Петра Тимофеевича Черепкова была безупречной. Сын крестьянина-бедняка, в годы войны служил во фронтовой разведке, не раз брал "языков", был ранен, награжден несколькими боевыми орденами. После войны окончил разведшколу МГБ, где овладел азами оперативного ремесла и английским языком. Пройдя стажировку в Центральном аппарате разведки, съездил в загранку. Ценных источников информации ему, правда, завербовать не удалось, однако провалов и проколов за ним тоже не числилось. Возвратившись на родину, был определен на службу в Первое Главное управление Комитета госбезопасности [13] , который возник на месте сталинского МГБ. Довольно быстро дорос до должности старшего помощника начальника отдела. Аттестациями характеризовался как вдумчивый, склонный к анализу, проданный делу партии офицер, активный общественник, примерный семьянин и прочее…
Петр рос единственным пацаном в семье, остальные были девки. Поэтому тяжелый мужицкий труд лег на его плечи с малолетства. Приходилось во всем помогать отцу, суровому, нелюдимому, щедрому на пинки и тумаки человеку, подорвавшему здоровье на гражданской войне. С весны до осени они вместе вкалывали в поле – пахали, сеяли, косили, отрываясь от работы лишь на время сна и еды. Потом ночевали в стогах. Тут бы и поговорить отцу с сыном душевно, да не получались разговоры: утомившись за день, оба мгновенно засыпали. Впрочем, иногда отец все же делился с Петром житейскими премудростями. Однажды они подсмотрели, как лисица с хрустом пожирала зазевавшегося хомяка. Это была кровавая жестокая картина. Отец сказал тогда:
– Вот и промеж людей так. Слабым быть не моги: слопают и не подавятся.
Эта нехитрая сентенция запала в душу мальчика, однако с годами он понял, что слова отца имели не столько прямой, сколько глубинный, переносный смысл. Промеж людей хлипкий, но хитрый мог запросто сожрать с потрохами сильного, но простодушного, ибо простодушие, доверчивость, доброта суть различные проявления слабости. Его, Петра, природа, слава Богу, не обделила ни здоровьем, ни умом. Он вырос крепким, ловким, смекалистым и крутым парнем. Дружки ему во всем уступали, но не из уважения, а скорее из трусости. Это льстило самолюбию. В армии Петра побаивались даже офицеры. Пленные немцы в его присутствии съеживались и сбивались в кучку, а ведь он никого из них ни разу пальцем не тронул. От него исходила неведомая и недобрая сила, злая энергии. Вот из-за этого многие его тайно недолюбливали и близко с ним никто не сходился, хотя никаких поводов для такого к себе отношения он не давал. Люди, в том числе его агентура, но торопились открывать ему свои души, поэтому все контакты Черепкова носили неглубокий, поверхностный характер. Он это чувствовал, выходя порой из равновесия и впадая в хандру, что, в общем, было несвойственно его натуре. "Ну чем я им не вышел? – рассуждал он про себя. – Высок, статен, красив даже. Улыбаться, улыбаться мне надо чаще! Вот в чем собака зарыта!" Но улыбался он только с фотографии. Во всех остальных случаях лицо его оставалось зеркалом души.
Начальник Черепкова полковник Булгаков быстро раскусил своего подчиненного, недавно вернувшегося из загранки, и пришел к выводу, что для работы с закордонной агентурой он непригоден, Петра загрузили аналитической работой, которую он выполнял весьма добросовестно, дожидаясь следующей загранкомандировки. Но шли годы, а в загранку его больше не посылали. Он стал замечать, что более молодые, бегучие и шустрые, которые на фронте-то не были, начали обходить его на поворотах. Они ездили в престижные страны, стремительно продвигались по службе, поощрялись и награждались по праздникам, между тем как он, Черепков, коптел и кис в своем кабинетишке, наживая себе устойчивую репутацию бумажного червя. Вот уже и его враг Булгаков засобирался на должность резидента в один из прекраснейших городов мира. В душе Черепкова потихоньку копилась мутная и яростная злоба на шефа, подстрелившего его, как он полагал, на взлете. Когда в голове Петра зародилась мысль отомстить начальнику неслыханным доселе способом, он и сам точно не помнил. Кажется, это произошло лотом на пляже в Сочи, где он нашел оброненный кем-то паспорт. Открыл документ и подивился: на него смотрел мужчина одного с ним возраста, чем-то очень на него похожий. Только владелец паспорта в момент фотографирования не напустил на свое лицо выражения фальшивого добродушия, что обычно делал Черепков. Вместо того чтобы сдать документ в милицию, Петр спрятал его в надежном месте – пригодится, мол.
Для конкретного действия по части мести Петр окончательно созрел, после того как его по призыву горкома партии бросили во главе отряда девиц из секретариата и курсантов разведшколы на одну из овощных баз столицы спасать гниющую капусту. Его, кадрового разводчика, – на капусту! Ничего подобного сотруднику Си-Ай-Эй или, скажем, Ми-6 не могло присниться даже в угарном сне!
Судьба сама подбросила ему шанс нагадить Булгакову. В конце года его включили в комиссию по уничтожению отслужившей свое секретной документации. Сначала все шло чин-чинарем. Комиссия собрала документы, подлежащие сожжению, сложила их в стопку, составила акт. Осталось только сжечь бумаги и расписаться. Однако идти в подвал к печке и пачкать копотью белые манжеты никому не хотелось.
– Ладно, уж давайте я это сделаю! – предложил Петр.
Комиссия дружно одобрила его альтруистский порыв, расписалась в акте и разошлась, а Черепков бросил бумаги в мешок и отправился вниз. У печки он тщательно рассортировал документы. Ценные отложил, остальные сжег. Самым ценным оказался план работы одной из резидентур на предстоящий год. Точнее, не план, а его черновик. Это была как раз та самая точка, где Булгаков намеревался стать резидентом. Через пару суток Черепков, проходя поздним вечером мимо посольства одной из великих держав Запада, незаметно бросил через ограду конверт с упомянутым планом. В конверт была вложена записка, исполненная печатными буквами. Автор ее распинался в своей приверженности демократии западного образца, предлагал секретное сотрудничество и просил о встрече с кем-либо из офицеров спецслужб. Условия встречи прилагались.
Испытывал ли Петр угрызения совести от содеянного? Вряд ли. Ненависть к шефу затмила его разум. Это были уже мания, психоз, если хотите.
Черепкова постигла катастрофическая неудача. Посольский дворник оказался агентом Второго Главка КГБ [14] . Утром он издали увидел на желтой опавшей листве белый конверт, взял его и в тот же день передал оперработнику контрразведки.
Всю неделю перед встречей с иностранным разведчиком Петр как ни в чем не бывало ходил на службу, составлял аналитические справки, докладывал их Булгакову, выступал на собраниях, оперативных совещаниях и на политсеминаре, пожимал руки, даже анекдоты рассказывал в курилке. Товарищи, не ведавшие о случившемся, не отмечали никаких особенностей в его поведении.
Роль сотрудника западной спецслужбы сыграл нелегал, который провел за границей около двух десятков лет и только что вернулся на родину. В ходе встречи с Черепковым "иностранный разведчик" вручил начинающему шпиону солидную сумму советских денег за предоставленную им ценную информацию, а также инструкцию об условиях конспиративной связи. Черепков в свою очередь передал "иностранцу" некоторые из похищенных документов. Тут-то его и можно было брать с поличным тепленького. Однако контрразведка хотела знать, какие документы ему еще удалось похитить, и где он их спрятал. За объектом разработка пошла наружка.
Если вы хотите проверить, не следят ли за вами, то отправляйтесь в сельскую местность, а то и просто на природу. Именно так и поступил Петр. Он поехал не домой, а на дачу. Такое его поведение было внешне оправданным: стоял субботний вечер. На безлюдных сельских улицах он моментально обнаружил за собой "хвост" и понял, что влип, но мысль о капитуляции не пришла ему на ум. Он решил бороться до конца. Вошел в свой загородный домик, быстро затопил печь и сжег в ней все компрометирующие его бумаги, в том числе похищенные секретные документы, которые хранил тут в специально оборудованном тайнике. Из того же тайника достал заначенный еще на фронте пистолет ТТ с комплектом патронов и паспорт, подобранный на сочинском пляже, поднялся на чердак, осмотрелся и, убедившись в том, что дача еще не обложена, спрыгнул в сад и растворился в сумерках среди деревьев и кустов.
Дымок, вьющийся над трубой черепковской дачи, усыпил бдительность ребят из "семерки". Будет ночевать, посчитали они. Пока начальство решало, вламываться ли в дом или брать преступника, когда он выйдет во двор, наружка обложила дачу скрытыми постами наблюдения и стала терпеливо ждать. Дымок над трубой перестал виться, однако свет в окнах продолжал гореть, хотя время шло к полуночи. Вот и новые сутки наступили, а хозяин дачи не подавал признаков жизни. Тогда и было принято запоздалое решение взломать входную дверь. Черепкова объявили в розыск лишь утром. В это время несостоявшийся шпион был уже далеко от Москвы. Он выбрал один из поездов южного направления. Почему? Черепков хорошо понимал, что в Советском Союзе ему больше нет места. Нужно было скорее пересекать границу. Но не любую. Его устраивала только страна, следовавшая в фарватере США. Таких в то время на рубежах СССР было всего две: Иран и Турция. Все прочие пребывали либо в состоянии нерушимой дружбы с нами, либо вынуждены были в силу сложившихся обстоятельств поддерживать с красной империей теплые добрососедские отношения.
Черепков слышал, что в многоцветном, многоликом и многоязыком Закавказье легко затеряться, что тамошние контрабандисты знают тайные горные тропы, ведущие за кордон, что ночью там можно в густом осеннем тумане пересечь морскую границу на лодке под носом у зеленых фуражек. Все это при наличии хороших денег в кошельке, а деньги у него были.
Первый раз у Черепкова проверили документы в Ростове, потом были Тихорецкая, Кавказская, Армавир, Минеральные Воды. Он сначала не понял, что ищут именно его, но, когда увидел у одного из оперов свою фотографию, все стало ясно. Черепков даже усмехнулся. Он не знал случаев, когда фоторобот помог бы в поимке преступника. Фоторобот – это так, для понта, что-то вроде имитации кипучей деятельности, а тут настоящее фото, и ни черта не выходит! Еще бы! С фотографии на розыскников смотрел респектабельный, улыбчивый, уверенный в себе, здоровый, ухоженный сорокалетний мужчина, у которого не было даже отдаленного сходства с хмурым, плохо выбритым, измученным бессонницей оригиналом, враз постаревшим на десять лет.
В Орджоникидзе, так тогда назывался Владикавказ, его ждала вторая фатальная неудача: из-за схода снежных лавин перекрыли Военно-Грузинскую дорогу – кратчайший путь в Закавказье. Тут Черепков решил временно лечь на грунт, отсидеться, подождать, пока пыль уляжется и контрразведка устанет ловить его. От Беслана, ворот Владикавказа, он быстро добрался до тихой, лежащей в стороне от больших дорог Астрахани, взял на тамошнем вокзале проститутку и поехал ночевать к ней. Она была не нужна ему как женщина, ему хотелось просто отоспаться, поэтому, хорошо заплатив, он попросил постелить ему отдельно. Такой поворот дела показался проститутке странным, тем более что она была осведомителем милиции. Дождавшись, когда клиент уснет, она решила выйти на улицу, чтобы позвонить по автомату, кому следует. Но Петр не спал. Он внимательно следил за ней из-под опущенных век.
– Ты куда?!
– К подруге, поболтать.
– Какая подруга? Первый час ночи уже!
Он вскочил с кровати, отвесил шлюхе пару затрещин, быстро оделся и ушел. Надо было срочно покидать этот негостеприимный город. К полудню он снова достиг великой Северо-Кавказской магистрали, очутившись в Грозном. Выйдя из вагона, направился прямиком к продовольственному ларьку, где купил шесть горячих пирожков с печенкой, которые стал жадно поглощать. Тут у него еще раз проверили документы. Без всякого страха в душе, не переставая есть, он протянул оперу обкатанный паспорт и тут же получил его обратно. Однако, отойдя немного, опер задержался. Он открыл служебное удостоверение и посмотрел на вложенное туда фото разыскиваемого, затем на Черепкова. Тот перестал есть и опустил правую руку в карман куртки, где лежал пистолет. Но мальчишка-опер легкомысленно захлопнул свою ксиву и пристал к другому человеку, который показался ему подозрительным. Черепков же купил билет на бакинский поезд и утром следующего дня достиг столицы Азербайджана. В этом огромном шумном городе он мог чувствовать себя достаточно уверенно.
Истекали уже третьи сутки розыска, и контрразведка занервничала. Объект как в воду канул. Тогда-то и было принято решение направить в "горячие точки" людей, знавших Черепкова лично в разные периоды его взрослой жизни.