Воробьи в бороде
В это время из коридора отозвались старые политкаторжане, биолог Иван Иванович и простой человек, обученный им по дружбе, Маркелыч. Оба старика с одинаково рыжими по седому бородами, похожие друг на друга, как супруги бывают похожи к золотой свадьбе, обратили внимание всех в поезде каким-то особенно любовным, предупредительным отношением друг к другу.
Маркелыч сказал:
- Было это в газете или нет, все равно: такое с медведем вполне может быть и наверно в газету попало из жизни. Вот у нас на каторге один медведь с запиской во рту на склад ходил, ему отпускали железо, и он его пер. Но только одно было: если услышит звонок к обеду, бросает железо и бежит, и тогда уж заставить его принести это железо было нельзя.
- Медведя-то совсем немудрено приучить, - сказал Иван Иванович, - а вот этот самый Маркелыч крыс обучил у нас на каторге так, что они давали себя в тележку запрягать и возили легкую поклажу.
- Ну, что это, - вмешался Ярик, - медведь, крысы, - все это Дуров и без каторги в сто раз лучше делает, а я знал одного старика, вот какой древний, вас, обоих политкаторжан, вместе сложить, так выйдет как раз только так, и у этого древнего старца под бородой постоянно жили два воробья.
Ходовой зверь
Когда Ярик сказал, что у старика под бородой жили два воробья, Ведьмедь очень обрадовался и с большим увлечением спросил:
- Неужели и яйца несли?
- Ну вот, - ответил Ярик, - а ты говоришь, что рассказы мои курам на смех. По-твоему так выходит, что ежели сочинитель и образованный человек в книгу напечатал, то это - правда, а если я на словах правду скажу, то это - ложь. Знают ли твои медвежьи мозги, что ежели я возьмусь сочинять, то не спеша буду ехать на санях три дня по твоим медвежьим мозгам, соломой набитым, три дня сочинять, и ты все будешь за истинную правду считать? Ты можешь только об известном рассказывать: медведь, сохатый, изюбр, коза. А я тебе в тайге такого зверя сыщу, что сам черт не скажет, какой это зверь. Раз было, я тогда служил в пограничном отряде. Ну вот, едем раз по тайге шагом с товарищем возле самой границы контрабандной тропой. Тайно едем, говорить нельзя, курить нельзя. Полная тьма в тайге, нас кони сами по тропе ведут. Слышу, лезет, трещит, ближе, и вдруг как обдаст меня всего горячим дыханием. Есть верное средство против такого наваждения в лесу - крепко выругаться, но тут сказать товарищу опасно, а не только ругаться. Он же подобрался, привалился к лошади и рядом идет. Тяжко, лошадь дрожит и храпит…
- Какой же это зверь привалился, неужели медведь?
- Ну да, поди-ка, станет тебе медведь приваливаться, и как это возможно?
- Сохатый?
- Да, сказал…
- Чего же ты не стрелял?
- Как же тут стрелять, ежели даже и говорить и курить нельзя?
- Знаю, - сказал Ведьмедь, - это барс!
- Ты лучше скажи - заяц. Барс! Да ведь барс не больше средней собаки, а он к моей коленке привалился, а я верхом сижу на высокой кобыле.
- Ах, на кобыле, ну так знаю, - сказал землемер.
- Знаешь ты! - продолжал Ярик. - Я вот сам не знаю, а ты знаешь. Так вот еду я назади, и товарищ едет впереди, и он ничего не знает, и я дать знать ему не смею. Слышу, он отпустил мне ногу немного и рядом идет. Вот я эту ногу свою отвел кобыле к хвосту, а сам пригнулся, левой рукой у лошади крепко шею обнял и правой ногой кожаным носком со всего размаху как дам ему в брюхо! Ух, как он кохнет: "Хох, хох, хох!" - и затрещал, потом остановился в чаще и кашлять стал. Вот уж он харкал, вот уж он харкал, а потом опять затрещал, и все было слышно уж километра с три за монгольской границей. Так я тут сообразил, что был это какой-нибудь монгольский ходовой зверь.
- Как ходовой?
- Это известно. К нам из Монголии все ходовые звери идут: и коза ходовая, и сохатый, и барс.
- Вот я сразу догадался, - сказал землемер, - как ты сказал, что зверь был ходовой из Монголии и что ты на кобыле ехал, это дикий жеребец был, кулан: он не к тебе, он к кобыле.
- Мало ли всякого зверя в тайге, - спокойно сказал Ярик, - я не знаю, кулан так кулан…
До того напряженно все слушали интересный рассказ пограничника, что немцы обратили внимание и очень просили перевести это на немецкий язык. И вот, лишь когда, переводя этот вздор, я дошел до неизвестного зверя вроде кулана и встретился с трудностью передать на немецкое слово "кулан", вдруг чары сочинителя прекратили на меня свое действие, и я понял, что Ярик, конечно, все выдумал.
- Неужели же все выдумал? - спросил я его с большой завистью.
- Ну, так я же с этого начал, - ответил Ярик, - я сказал, что три дня буду на санях ехать по медвежьим мозгам, рассказывать, сочинять, и все он будет за правду считать.
- Сволочь ты, - ответил Ведьмедь, - и больше ничего. Михаил Михалыч, дай ему в морду!
Первый сибирский рассказ о человеке
- Дорогие товарищи! - сказал избач. - Заявляю вам свой решительный протест: мы уже счет дням потеряли, сколько едем; видели мы город Свердловск, на Урале, и там не сотни, а тысячи труб и небоскребов поднимались, - сколько бы полезного можно было сказать о человеке, о старом и новом времени, а вы говорили о звере. Мы спустились с Урала в плодороднейшие равнины, на которых выросли гигантские совхозы с сотнями тракторов в каждом хозяйстве, - какая это сказка или сон наяву, если только представить себе недавнюю соху или, в лучшем случае, одноконный плужок, а вы до самого Новосибирска говорили о звере. Красноярск на Енисее, Иркутск на Ангаре, триста километров ехали берегом Байкала, и все зверь и зверь без конца. Вот скоро Яблоновый хребет, въезжаем в область вечной мерзлоты, необъятная тайга вокруг нас. Предлагаю в разговорах дальнейших установку на человека, выяснить нам, что есть человек сам по себе и в отношении к этой необъятной тайге.
Этому повороту я очень обрадовался и, вдохновляясь книгой Арсеньева "В дебрях Уссурийского края", попробовал начать.
- Вот один человек в тайге заметил другого и спрятался за дерево, другой тоже заметил и тоже спрятался, оба держат винтовки наготове, и не хочется убивать, а надо - другой может убить. К счастью, густо в тайге, от дерева к дереву, дальше, дальше, и разошлись без выстрела и без поклона. И ушли навсегда, больше нигде, никогда не встречались. А у нас в Москве такая мука с жилплощадью. Так ли я понимаю тайгу?
- Так, - ответил Ярик, - только бывает, что нельзя разойтись, тебе надо уложить или же тебя уложат. В том и другом случае я считаю, что у вас в Москве и повсюду преувеличивают значение подобных событий. Позвольте, вот я расскажу, как мы, партизаны, воевали в тайге. Был у нас отряд в двести человек, шесть пулеметов при нем, две трехдюймовки и ручной медведь.
- И у нас был ручной медведь! - отозвался другой партизан.
- Ну вот, так и знал, - огорчился избач, - опять пошло про медведя.
- Нет, успокойся, - сказал Ярик, - я все выведу на человека. Медведь этот был у нас приучен к трехдюймовкам снаряды подавать.
- И у нас подавал.
- Ухо рваное?
- И у нашего рваное, левое!
- Левое. Он!
Партизаны страшно обрадовались, и вдруг оказалось, что работали в одном и том же отряде, только разминулись во времени: одного взяли в плен белые, а другой, Ярик, вскоре после того в этот отряд пришел с Невера и тоже затем в плен попал.
- Ну вот, - продолжал Ярик свой будто бы человеческий рассказ, - повели меня, и я, конечно, знал, зачем повели, и пока шел, то во всем мне как будто ужасная спешка была, все внутри ходуном так и ходило, дергался я, матершинничал и так это ну не мог и не мог переварить, что так-таки - стук! и кончено. Потом слабость явилась, пот выступил, стало спокойно и все равно.
Подняли они винтовки, гляжу равнодушно и вижу, выходит наш собственный Мишка на задних лапах и в руках, словно подсвечник, держит пустой стакан из-под снаряда. Ну, я, конечно, засмеялся, и так бы мне с этим смехом из мира сего удалиться. Но вдруг, когда я засмеялся, особенно через этот смех, по-моему, и произошло помрачение ума, - когда я засмеялся, один из них ружье опустил и другому велел не бить. Конечно, может быть, и пьяные были… "Стой, говорит, не бей, ведь это, кажется, наш Иван Петрович". А я все стою и смеюсь на медведя. "Иван Петров! говорит. Это ты?" - "Я", - говорю. "Где же, спрашивает, Кузьма?" - "Какой такой, - думаю, - Кузьма?" - а сам без задержки отвечаю: "Кузьма пошел до ветру и не вернулся". Осмотрели меня и говорят: "Вроде как бы Иван Петров, а вроде как и не он". Отвели меня в сарай дорасследовать, а я в ту ночь убежал. К тому рассказываю, что много врут и преувеличивают: в последнюю минуту не страшно…
Второй сибирский рассказ
- Ну да, рассказывай, не страшно. Так случай вышел, подвернулся знакомый медведь со стаканом. А вот как нас вывели босых на мороз, стоим час в ожидании, зубы: дыр-дыр-дыр, стоим другой, зубы: дыр-дыр-дыр. Тебя бы перед смертью так выдержать хорошенько, так не засмеялся бы. Эх, ну зато и отплатили мы!
- Каким же способом отплатили? - кто-то спросил.
Ведьмедь промолчал. Но через некоторое время сказал:
- Всячески было.
- И своею собственной рукой?
- Было. Наша батарея была за сопкой, под сопкой село, и в селе был батька. Раз вечером мы с товарищем нарядились в белогвардейские мундиры и пошли к батьке в гости. Увидел нас поп и обрадовался и зашептал испуганно: "Красные рядом!" - "Красные, где?" - спрашиваем. И он прямо в точку. Сердце у меня скверное, хотел было на месте уложить его, но товарищ удержал. Попадья несет курицу, вино, студень. Сердце у меня неважное, не могу ни есть, ни пить, до того мне противно смотреть на попа. Переночевали и на заре просим попа провести нас к батарее, показать. Он это живо собрался и, конечно, местный житель, так искусно провел нас к самым батареям. Идем распадком, подкрадываемся, поп впереди. Ах, и скверное у меня сердце! До чего же мне противно стало: поп - и на такое дело идет. Не поверите, я раз десять за наган хватался, и все меня товарищ удерживал. Ну, нестерпимо, что только может вынести человек, выносил я ненависть страшную. Ну, подошли мы вплотную, и вдруг этот поп перевел глаза на нас, понял, побелел. Теперь идем уж мы впереди, он плетется назади. Поставил я его перед самым орудием и дал…
- Из пушки!
- Ну, ничего не осталось, воздух и все.
- Не воздух, а земля, - поправил Ярик, усердно копаясь в своих волосах. Потом этими же пальцами взял пыль с подоконника, вгляделся в нее, вдумался и спросил:
- Как это называется, где трупы сжигают?
- Крематорий.
- Ну да, вот крематорий, сожгут тебя, останется вот это. - Ярик дунул на пыль между пальцами и сказал: - Вот вам и человек!
Случай
Колеса вагона вертятся вполне равномерно, без всяких проскоков и заминок, но в голове все наматывается случайными обрывками, и кажется, будто все эти случаи где-то живут самостоятельной жизнью, приходят к нам независимо от нашей воли: случай к случаю приматывается в голове на катушку без всяких скреп. И так сколько же всего намоталось, пока колесо вагона закончило последний миллион оборотов и остановилось во Владивостоке на отдых?
Теперь я разматываю катушку, подбираю случай к случаю, как кинорежиссер, сцепляю их между собой, как поезд, склеиваю в цельную ленту и таким образом второй раз путешествую, открывая единство жизни в случайном, создавая из бесчисленных случаев событие единое и закономерное, соответствующее фактическому продвижению колеса от Москвы до Владивостока.
Вот был случай. Все теперь поймут в нем веяние событий на Дальнем Востоке, хотя в то время Япония еще не начинала с Китаем разбойную войну за Маньчжурию. Тогда этот случай намотался на мою катушку, по всей вероятности, потому, что я читал в дороге взятую с собой случайно книжку о походе Хабарова в Даурию: из-за этого я понял в нашем спутнике-китайце даура, стал на его сторону и намотал себе случай на ус. Было это, когда мы находились в сердце Даурии, на переезде к станции "Ерофей Павлович". Случилось, с верхней полки упал большой чемодан от рывка паровоза, чемодан превосходный, с личной этикеткой под слюдой заграничного инженера-геолога, высшего специалиста по золоту. Тяжелый чемодан, падая, конечно, привлек наше общее внимание, и тут все мы заметили, что там, где упал чемодан, в уголке сидел не замеченный нами совсем особенный маленький пассажир. Сколько он времени тут сидел, на какой сел станции, никто бы из нас не мог сказать. Возможно, и это вернее всего, он сел на какой-нибудь станции ночью. Но если бы кто-нибудь стал утверждать, что пассажир этот едет с нами давно, едва ли тоже стал бы кто-нибудь отрицать, до того этот пассажир был маленький, как бы очень уемистый, обладающий особенным даром не привлекать на себя внимания. Это был китаец, и чемодан инженера, падая, задел его и даже повредил ему палец. Наш Ведьмедь, имевший понятие в фельдшерском деле, взял его крохотную ручку и, разглядывая поврежденный палец, стал на него дуть.
- Как тебя зовут-то? - спросил он китайца.
- Иван Андреевич, - ответил тот.
- А по фамилии?
- По фамилии Кузнецов.
- Как же это может быть?
- Так, ладно.
- Да ты не обижайся, Ванюша, поплюй на руку, перестанет болеть. Скажи лучше, откуда ты взялся?
- Лючче я помолчу, - ответил китаец.
Ведьмедь подумал, что он плохо понимает по-русски, и спросил:
- Откуда твоя ходи?
- Китай, - спокойно ответил Ваня.
Удовлетворенный Ведьмедь вдруг забыл, что ему надо было от китайца и зачем он вообще завел этот разговор. И так, не зная, что еще сказать, он молчал и улыбался ласково и добродушно, как бывает с самоваром: угли кончились, а пар еще идет, и он еще совсем горячий стоит и молчит. Мало-помалу все насмотрелись, и этот юноша с желтым, матовым, как бы точеным из пальмы и хорошо полированным лаком лицом, с живыми, как у птицы, глазами и милой улыбкой стал было опять исчезать в свойственной ему прикровенности. Но тут приходит инженер, ему показывают чемодан и китайца, говорят, что вот пришибло, поранило руку. Инженер осматривает внимательно чемодан и сдувает с него пыль прямо в лицо китайцу, ему только бы чемодан, он весь в чемодане, и такой он резко заметный, а китаец такой прикровенный. Разного рода бывают неловкости. Вот какой есть в Европе человек, живущий для своего внешнего вида, и так у него все выходит, что твои же идеалы, как будто уже решено - недостижимые, тут во внешнем виде осуществлены, и тебе очень неловко в этом обществе именно потому, что твое-то внутреннее, гораздо лучшее, но не осуществлено и ты не можешь показать его и противопоставить этому внешнему, но мертвому. Хочется сказать: у меня там тоже чисто внутри и там самое главное. А сказать такому бессмысленно, и вот лучше просидеть незаметно, и немного осталось проехать, а тут вот на! - чемодан на голову и пыль в лицо…
Мы это больше за себя самих под предлогом китайца постояли, но и китайца в обиду не дали владельцу чемодана. Самое главное, чем именно и записался в моей голове этот случай, что ночью под стук колес вспомнилось далекое детство, и в нем, как сон, такое смутное представление: монгол с широким окровавленным мечом - ужасно страшно! - а европеец, напротив, что-то очень хорошее: рыцари, герои, гладиаторы. Так вот учили, и складывалось в определенное сознание, а вот теперь разбирайся: вместо монгола с широким мечом - маленький симпатичный человек, близкое существо, а напротив важный, надутый человек с чемоданом. Перемена огромная.
Голубь жизни
Какое прекрасное утро, чувствую, будто голубь жизни радостно встрепенулся в груди, и оттого захотелось собрать к большому столу много приятных людей, рассказать им про все, слушать и особенно взять бы да всем вместе запеть. Но невозможно собраться, и оттого вместо хора я стою один у окна и сочиняю…
Вдыхаю в себя несущийся откуда-то из девственной тайги воздух с ароматом скипидара. Потом, когда я перешел в вагон-ресторан, то увидел, что проводник протирает подоконники скипидаром, и, значит, так он у нас тоже протер, а я нюхал этот обыкновенный скипидар и наслаждался, воображая, что вдыхаю ароматный воздух девственной тайги. И есть такого рода поэзия, иллюзорная и как бы трагическая, на самом же деле пустая поэзия, основанная на невежестве и традиционном противопоставлении поэзии знанию, было, мол, поэтично, а вот узнали, и поэзия кончилась. Была тайга девственная, пахнущая скипидаром, а оказалось, не тайга пахнет, а подоконник, натертый скипидаром. Но почему бы, зная про скипидар подоконника и начав с того, что проводник им натирает окно, я не могу перейти к скипидару деревьев в распаленной горячим солнцем хвойной тайге? И почему тоже, зная по науке о луне, что она большая и холодная, отдав должное этому знанию, не могу я оставаться в интимной жизни с луной как с обыкновенным привычным мне сияющим медным тазиком? Скорее всего это происходит от младенчества: узнал причину, и качество скрылось, причина съедает качество: листья только что одетой березы так музыкально шумели зеленым шумом, но оказалось, что все дело в хлорофилле, и, значит, нет никакой музыки, и это только так казалось, пока не прочел курс ботаники.
Население устроилось жить возле больших рек; какой ему, правда, расчет устраиваться в сибирских-то условиях возле этой, пока единственной линии железной дороги! Сегодня еще меньше признаков человеческой жизни, чем раньше, а в неприкосновенной траве всюду громадные цветы; особенно интересны мне были очень темные, черно-лиловые сильные ирисы. Но надо правду сказать, что на всем громадном пространстве, в тысячи километров, все-таки господствует один всем известный у нас цветок - "иван-чай". На телеграфной проволоке сидели птички, до крайности маленькие и мне совсем неизвестные. Наши вороны давно исчезли и начались черные, как грачи, настоящие наши же вороны, но в грачиных перьях. Больше же всего мне понравилась одна речка, через нее была веревочка, стань на плот, потянись за веревочку, и сам переедешь на другую сторону. Конечно, стоишь у окна и про себя потянешь, и будто переехал, пошел в тайгу и начал там открывать новое, сравнивать их траву и нашу, их цветы и деревья, запахи, землю мысленно берешь, растираешь между пальцами, понюхаешь. Земля ведь тоже по-разному пахнет.
Даурия
Читаю в пути жизнь протопопа Аввакума в Даурии и с удовольствием в этом фанатическом проповеднике вижу самого живого человека, когда он рассказывает о природе Даурии.
"Горы высокие, дебри непроходимые, утесы каменные, яко стена стоит, и поглядеть, заломя голову. В горах тех обретаются змеи великие, в них же витают гуси и утицы, перья красные, тамо же вороны черные, а галки серые, измененное против русских птиц имеют перие. Тамо же орлы, и соколы, и кречеты, и курята индейские, и бабы, и лебеди, и иные дикие, многое множество птицы разные. На тех же горах гуляют зверие дикие: козы и олень, изюбри и кабаны, волки и бараны дикие, воочию наши, а взять нельзя".
Это из жития. Он ехал сюда из Москвы в ссылку пять лет, а три года ехал назад.