Граната, обросшая ржавчиной словно бурым мохом, лежала у него на ладони. И вовсе не на грушу была похожа, а на большой лимон с коркой, надрезанной аккуратными квадратами. На одном конце у нее был выступ вроде невысокого горлышка, и на этом горлышке, на железном стерженьке с дырочкой, подрагивало кольцо, совсем тонкое, перержавевшее. А сбоку к горлышку подходил плоский и тоже очень ржавый рычаг.
- Ты бы ее хоть почистил, - сказал я.
- Зачем? - удивился Борька.
- Все-таки покрасивее будет.
- Чепуха, - усмехнулся Борька. - Боевому оружию красота не нужна. Ты бы еще к ней розовую ленточку привязал.
- Нет, Борька, ленточки, конечно, не нужно. Но разве приятно стрелять из какого-нибудь ни на что не похожего пистолета? Да его в руки будет взять противно. Ты посмотри, какие красивые у нас боевые ракеты. Помнишь кино про парад на Красной площади?
- Чепуха, - сказал Борька. - Дали бы тебе, так ты бы любой пистолет взял, даже самый страшный.
- А я бы и не взял, - сказал я. - Что с ним делать в мирное время, с пистолетом-то?
- Все-таки хорошо, когда у тебя пистолет. На всякий случай, - сказал Борька.
- Ну какой такой случай может случиться? Вот ведь все люди живут без пистолетов. И неплохо живут. Без всяких случаев. Другое дело - война...
- Тебе просто завидно, - сказал Борька.
Честное слово, мне ни капельки не было завидно. Ну ни сколечко. Только обидно, что мы с Гришкой просмотрели гранату. Ведь мы в этой землянке раз двадцать были, все там перекопали.
- Подумаешь - граната! - сказал я.
Борька усмехнулся и. слегка разжав ладонь, взвесил гранату на руке.
- Тяжелая? - спросил я. - Дай подержать. Только на одну секундочку.
- Ты что, с ума сошел? - сказал Борька. - Ведь она может взорваться. Как грохнет...
- Она никогда не взорвется, - сказал я. - У нее внутри все перержавело.
- У нее внутри тол, а тол не ржавеет, - сказал Борька.
Я потрогал гранату пальцем. Холодная и шершавая. И ничего особенного. Железка железкой.
- Не взорвется... - повторил Борька. - Помнишь, как возле маслобойки нашли немецкие мины? Они там лет двадцать лежали, и ничего в них не перержавело. Когда саперы за железнодорожным переездом их взорвали, так грохнуло, что у нас в окнах чуть все стекла не полопались.
Это я помнил - как взрывали. Мы с Гришкой лазили тогда на крышу смотреть. Только ничего, кроме большого дыма, не увидели.
- Ты что с ней будешь делать?
- Еще не знаю, - сказал Борька. - Может, до лета оставлю. А может, в лесу взорву. Спрячусь за дерево - и брошу. Знаешь, как долбанет!
- А ты умеешь с ней обращаться?
- Конечно, умею! Я, наверное, тысячу всяких военных книжек прочитал. Я очень люблю про войну. Так в тех книжках про такие гранаты все по порядку написано. Смотри, как надо. Значит, сначала вот этот рычаг прижмешь, - он прижал рычажок ладонью к рубчатому корпусу гранаты, - а потом за кольцо раз!..
Кольцо выдернулось вместе со стерженьком из горлышка и осталось в Борькиных пальцах, а внутри гранаты что-то слабо щелкнуло. Я даже воздухом захлебнулся, и все в глазах у меня пожелтело и поплыло куда-то в сторону. А по спине побежала противная слабость.
- Чепуха, не бойся, - сказал Борька. - Пока не отпустишь рычаг, она не взорвется. Это рычаг боевого взвода, понял? А чеку можно вставить обратно.
Он стал засовывать стержень в отверстие в горлышке. Но стерженек почему-то не засовывался, и я увидел, что пальцы у Борьки начали дрожать, и дрожали все сильнее и сильнее. Скоро и сам он начал дрожать, да так сильно, что даже скамейка под ним заскрипела.
- П-пон-нимаешь, - сказал Борька. - Т-там эти д-дырки сдвин-нулись, и ник... ник-как...
Я не понимал, о каких дырках он говорит, но почувствовал, будто на меня наплывает какое-то душное облако, а к горлу подкатывается тошнота.
- Бо... Борька, а ч... а ч... а что же теперь делать?
- Держ-ж-жать... Р-рычаг держ-ж-жать. А то в... взорвется.
Он сжал гранату в руке с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
Теперь класс начал поворачиваться вокруг меня и слегка покачиваться, а я видел все будто из-под воды. И ноги стали какие-то мягкие, как кисель, и внутри меня все будто оторвалось от своих мест и опустилось в живот и там дрожало, как студень. И думал я только об одном: вот ведь никто, ни мальчишки, ни девчонки, ни Владимир Николаевич, не догадывается, что под крышкой парты в Борькином кулаке зажата холодная, ржавая смерть. Чуть-чуть отпустить рычаг - и она вырвется из этого железного лимона с ужасным грохотом, с дымом, с огнем, в щепки разнесет парты, высадит окна, и ты ни о чем даже не успеешь подумать... Какая она противная на вид, эта граната! Прямо смотреть не хочется. Надо же было додуматься принести ее в класс...
- К-колька... я не могу больше, - прошептал Борька. - Пружина оч-чень тугая. Руку разжимает...
- Держи, дурак! Не отпускай!
Я обеими руками обхватил Борькин кулак, и мы замерли, прижавшись друг к другу.
И вдруг Борька прошептал:
- Шнурок! Выдергивай шнурок из ботинка. Быстрее! Я подержу. Сейчас мы его привяжем.
Я сразу догадался, что он хочет сделать, и все мурашки и вся слабость у меня мгновенно пропали. Молодчина, Боб! Сообразил!
Через несколько секунд Борька командовал:
- Пропускай вниз, под пальцы. Еще раз... Так. Сейчас мы ее, гадину, свяжем.
Шнурок был коротковатый, его едва хватило на три оборота, но мы все-таки притянули к корпусу гранаты страшный рычаг.
Борька слегка разжал кулак и сказал:
- Давай потуже!
Я хотел затянуть узел изо всех сил, но тут шнурок лопнул, граната вывернулась из Борькиной ладони, упала под парту и, грохоча, покатилась куда-то вперед, и все в классе обернулись в нашу сторону. А Владимир Николаевич замолчал и удивленно поднял бровь.
Борька вскочил и бросился к двери, крикнув страшным, звенящим голосом:
- Бегите все!
Я рванулся за ним, и в тот же миг на меня со всех сторон ринулась тяжелая, оглушительная темнота.
* * *
...Сначала я увидел ноги в блестящих ботинках и хорошо отглаженную длинную и твердую как железо стрелку брюк. Долго я смотрел на эту стрелку, прежде чем догадался, что лежу на диване в учительской и что эти ботинки и брюки Владимира Николаевича, который стоит надо мной. Рыхлая зеленая материя дивана под моим лицом остро пахла нашатырным спиртом. Волосы у меня на голове были почему-то мокрые. На стене громко, словно заколачивая гвозди, тикали часы. Я пошевелился.
- Очнулся, герой? А ну-ка, вставай! - сказал Владимир Николаевич и крепко взял меня за плечо.
Я встал, но сейчас же сел обратно на диван, такими зыбкими и непослушными были ноги.
- Ты тоже вставай, голубчик, - сказал Владимир Николаевич.
И тут я увидел, что на другом конце дивана, сжавшись в комочек, лежит Борька с мокрым полотенцем на голове.
- Я больше никогда... честное слово, никогда... - пробормотал Борька и открыл глаза. Он сбросил с головы полотенце, рукой потер лоб и опустил ноги на пол. Лицо у него было желтое, как после тяжелой болезни.
- Так, - сказал Владимир Николаевич, отпустил мое плечо и, щелкнув портсигаром, закурил папиросу. Широко шагая из угла в угол учительской, он выкурил ее до картона и сразу же закурил вторую.
Мы сидели на диване молча.
Минутная стрелка на часах обошла почти полный круг, за дверью в коридоре началась, прошумела и кончилась перемена, а историк все курил и мерил шагами диагональ учительской.
Знаете, как он умеет молчать и ходить по классу, не глядя ни на кого? Хуже ничего нет на свете.
Наконец я не выдержал:
- Она взорвалась, да, Владим Николаич?
Историк резко остановился и посмотрел на нас блестящим глазом.
- Мальчишки. Мелюзга. Игрушку нашли, - сказал он отрывисто, будто выплевывая слова. - Ваше счастье, что в ней детонатора не было. Глупый, счастливый случай... Отделались только обмороком.
Он выкурил еще одну папиросу, раздавил окурок в пепельнице, подошел к двери и щелкнул ключом в замке.
- Ноги-то двигаются? - спросил он и, когда мы ответили, что двигаются, распахнул дверь в пустынный коридор.
- Я думаю, вам надолго этого хватит. Может быть, на всю жизнь... А сейчас - марш домой! - И добавил: - Завтра в школу пораньше. Стекло в окне вставлять будете, которое я разбил, выбрасывая эту гадость. Ясно?
... Вот как все это было. В классе об этом по-настоящему никто ничего не знает. Только мы с Борькой.
ФАКС
Эта история началась с обыкновенного круглого зеркальца, такого, в какие любят смотреться девчонки и которое в магазине стоит двенадцать копеек. Тошка вынул его из кармана на уроке физики, придвинулся поближе к окну и запустил в спину Таньке Крапивиной зайчика. А Танька случайно отодвинулась в сторону. Зайчик соскользнул у нее со спины и ударил прямо в доску. Тошка быстро сунул зеркальце в парту, но физик уже заметил.
- Федоров! Это что еще за игрушки? Ну-ка, дайте сюда ваше зеркало.
- Я больше не буду, Борис Николаевич. Я случайно. Честное слово, - уныло сказал Тошка.
- Дайте мне зеркало! - повторил физик.
Тошка нехотя поднялся с места и положил зеркальце на стол.
- Сядьте на место, Федоров, - сказал физик.
Он никогда не отчитывал нас за всякие мелкие проступки и никогда не повышал голоса, даже если очень злился. Но если он что-нибудь отбирал во время урока, то уже не отдавал никогда.
Вот и сейчас он покрутил зеркальце в пальцах и посмотрел на часы, которые лежали на раскрытом журнале.
- То, что я хочу вам рассказать, произошло две тысячи сто лет назад. Ровно две тысячи сто лет назад римский адмирал Марцелл привел свой флот к греческому городу Сиракузы и блокировал его с моря...
Класс притих, потому что Борис Николаевич здорово умел рассказывать. Однажды он начал урок с обыкновенного ржавого гвоздя, который подобрал где-то по дороге в школу. Он намотал на этот гвоздь тонкую лакированную проволочку и пропустил по ней ток от карманной батарейки. И гвоздь превратился в магнит, который притягивал перья, бритвочки, булавки и всякую железную мелочь, которую ребята бросали на стол. А один раз он принес две толстые палки, одну из них концами привязал к ниткам, нитки эти держали за концы Николайчик и Юрка Блин, а Борис Николаевич ударил изо всей силы по середине привязанной палки другой палкой. И эта палка, которая висела на нитках, сломалась, а нитки даже не оборвались! Борис Николаевич сказал, что это закон инерции и что все дело в том, как ударить по палке.
И еще неизвестно, кто лучше рассказывает - Борис Николаевич или Владимир Николаевич, наш историк. Историку приходится верить на слово: кто знает, как там жили наши прапрапрапрадеды, когда они и писать-то еще не умели. А вот физику... Достаточно взять в руки мел, там перемножить, тут сложить, и сразу все ясно, и никаких тебе споров. Против математики не пойдешь.
Интересно, к чему это физик начал про древних римлян и про Сиракузы?
- Большим и сильным был флот Марцелла. Шестнадцать тяжелых боевых трирем закрыли выход из сиракузской гавани и не выпускали в море ни одного корабля, ни одной лодки. Не могли выйти на промысел рыбаки. Прекратился подвоз продуктов. И скоро в Сиракузах начался голод. Городские власти пытались начать переговоры с Марцеллом, но адмирал надменно ответил, что ни о каких переговорах не может быть речи, пока он не захватит город и не разграбит его дотла. А Сиракузы были очень богаты. Сюда привозили золото из Африки, ценное дерево из Ливана, дорогие масла с Крита и красивые ткани с востока. Жители Сиракуз приуныли. Они не видели выхода и готовились к последнему бою.
И тут им на помощь пришел знаменитый ученый Архимед. Он осмотрел флот Марцелла с вершины холма над городом, а потом приказал собрать у богатых горожан самые большие зеркала. А надо сказать, что зеркала в то время стоили очень дорого, потому что их делали не из стекла, а из полированных пластин бронзы. Это была тяжелая и долгая работа.
Вечером все найденные зеркала принесли в дом Архимеда. Ученый отобрал из них двадцать четыре самых больших и самых блестящих.
На следующий день, в самый жаркий час, когда земля ссыхалась и трескалась от солнца, Архимед роздал зеркала женщинам-рыбачкам и приказал пустить в борт самой большой триремы двадцать четыре солнечных зайчика.
- Все зайчики должны попасть в одном место, - сказал он.
И вот на борту триремы загорелось ослепительное солнечное пятно...
Борис Николаевич повернул Тошкино зеркальце к солнцу и пустил зайчика на заднюю стену класса. Все обернулись, зашумели, захлопали крышками парт, а Орька Кириков и Николайчик захихикали.
- Вы поступаете точно так же, как поступили матросы Марцелла, - сказал физик. - Они тоже собрались на палубе и хохотали до упаду, показывая пальцами на женщин, которые занимались таким глупым делом. Но смеяться пришлось недолго. Вскоре сухие доски борта триремы задымились и вспыхнули, а через минуту огонь бросился на просмоленные канаты и на все, что могло гореть.
Так были сожжены все шестнадцать страшных трирем Марцелла. И ни одна из них не успела выйти из сиракузской гавани и привезти домой весть об ужасном разгроме римлян на море... Урок окончен! - сказал Борис Николаевич и захлопнул журнал.
Несколько мгновений все сидели молча, ожидая, что Борис Николаевич добавит еще что-нибудь, но он сунул журнал под мышку, положил Тошкино зеркальце в карман и пошел к двери.
Тогда все повыскакивали из-за парт, обступили его и стали расспрашивать. Больше всего вопросов задавал Тошка. Он ловил каждое слово физика и смотрел на Бориса Николаевича так, будто увидел первый раз в жизни.
- А на каком расстоянии от берега стояли эти самые триремы?
- Конечно, дальше, чем на расстоянии полета стрелы. Иначе римляне перестреляли бы всех женщин. Это метров сто - сто пятьдесят.
- А какого размера были зеркала?
- Самые большие, какие нашлись у горожан, так говорится в легенде, сказал физик.
- Так, значит... это легенда? - разочарованно протянул Тошка. - А я-то думал...
- Да, к сожалению, это красивая сказка, - сказал Борис Николаевич. - Но то, что флот Марцелла был уничтожен под Сиракузами Архимедом, - это уже не сказка, а исторический факт. До сих пор на главной площади Сиракуз стоит памятник, на котором Архимед изображен с зеркалом в руках. Только никто не знает, как все произошло в действительности.
* * *
Мы с Тошкой живем недалеко друг от друга, на окраине города, и всегда ходим в школу и из школы вместе. В тот день, когда физик рассказал про Сиракузы, Тошка всю дорогу домой восхищался, размахивая портфелем:
- Вот тебе и древние! А? Ты смотри, что делали! Шестнадцать трирем! И чем? Простыми зеркалами! Надо же такое придумать! Ну и молодчина этот ихний Архимед! Вот это изобретатель! Это я понимаю!
Он восхвалял Архимеда на все лады, называл его величайшим ученым мира и гениальнейшим человеком всех времен и народов.
А я сомневался. Я никак не мог поверить, что большой военный корабль можно поджечь простым солнечным зайчиком. Да и древние греки, по-моему, были изрядными врунами. Обычных героев у них не было, а все были прямо-таки сверхгероями. Взять хотя бы Геракла. Если верить всему, что про него написано, то он, еще не выйдя из пеленок, начал совершать великие подвиги. Например, душил голыми руками здоровенных удавов и рвал, как бечевки, морские канаты. Да обычному младенцу, хоть он пупок надорви, в жизни такого не совершить. Все это сказки. Эти древние греки были, наверное, отчаянными выдумщиками и навыдумывали столько, что в конце концов сами перестали понимать, где сказка, а где правда. И про Архимеда, наверное, тоже так. Какой-нибудь из историков что-то перепутал, ну и пошло из книжки в книжку. А корабли-то подожгли обычными факелами. Незаметно подплыли и сунули в какую-нибудь щель.
Я про все это сказал Тошке.
Тошка вдруг сильно покраснел и начал орать на всю улицу:
- Факелами?! Да ты хоть немножко подумай, прежде чем болтать ерунду. Был ясный солнечный день. Как же они могли подплыть к кораблю с факелами? Их бы сразу заметили и спокойно перестреляли из луков. На выбор, как в тире. Тут дело ясное - они могли только зеркалами и ничем больше!
Я подумал и сказал, что, может, в этом месте историки и перепутали. В тот день, может, не было яркого солнца, а был густой туман и все произошло так, что матросы Марцелла ничего не заметили, а когда заметили, то было поздно.
- Туман? - заорал Тошка. - Значит, ты считаешь, что историки были круглыми идиотами? Уж туман-то от солнца отличит даже... даже червяк, у которого вовсе нет глаз. А тут все-таки историки...
- Ну ладно, пусть будет солнце. Только ты и сам знаешь, что зайчик от зеркала ни капли не греет. Он только блестит, а тепла от него ни на грош.
Тошка нахмурил брови и задумался.
- Да, это верно... От увеличительного стекла - другое дело, а вот от зеркала... Постой! - он вдруг схватил меня за рукав. - А ты пробовал когда-нибудь несколько зайчиков в одно место? Вот видишь! И я тоже не пробовал. А проверить это очень легко. Набрать зеркал сколько можно, дома, у знакомых, еще где-нибудь и... Послушай! Завтра как раз воскресенье, мать с утра на базар уйдет и вернется только после обеда. И мы можем спокойно произвести опыт. И тогда мы узнаем, кто прав: Архимед или Борис Николаевич. Понятно?
Чем дальше говорил Тошка, тем тверже звучал его голос, и скоро я почти верил, что Архимед действительно сжег зеркалами и что наш опыт будет удачным, и только немного жалел, что не мне первому пришла в голову мысль проверить Архимеда.
Так это началось, и в тот день я совершенно не подозревал, что значит проверка исторического факта.
Тошка жил совсем недалеко от меня, на Степной улице, больше похожей на длинную лужайку, чем на улицу. Она сплошь заросла лопухами и высокой травой, в которой изо всех сил стрекотали кузнечики. Через забор Тошкиного двора свешивались ветви яблонь, усыпанные хлопьями бело-розовых цветов. Над ними тонко звенели пчелы, будто тянули с цветка на цветок невидимые струны. Хорошо было здесь. Тихо. И даже как-то дремотно.
Я просунул руку между рейками забора, нащупал вертушку калитки и вошел во двор.
Тошка стоял у крыльца. Он сразу увидел меня и очень обрадовался.
- Ага! Принес зеркала? Иди скорее сюда. Сколько штук?
Я вынул из карманов пять зеркалец - все, что удалось достать дома и у соседки Людмилы Андреевны.
- Наверное, хватит, - сказал Тошка и развернул большой пакет, лежащий на крыльце. Там оказалась целая коллекция зеркал - больших и маленьких, с ножками и без ножек, ручных и бритвенных, и было даже одно настенное в деревянной рамке.
- Двадцать одна штука, - с гордостью сказал Тошка. - У всех соседей и знакомых выпросил. Вечером надо отдать, а то больше никогда не дадут.
- А что будем поджигать?
- Дрова. Я там целый костер собрал. Самых сухих, - показал Тошка в глубину сада.
- А кто зеркала будет держать?
- Никто. Сами будут держаться. Я все обдумал, не беспокойся.
Мы прошли в дальний конец сада, туда, где буйно разрослась малина и крапива и где рядом с будкой рыжего пса Джойки была сложена куча хвороста.