Сидя у окна мастерской, я смотрел на Ардлей-парк.
И тут появилась она.
Я так часто прокручивал у себя в мозгу эту сцену, что мне не составило труда притвориться. И даже слабое головокружение мне не помешало.
- Привет, - сказал я, почти не глядя в ее сторону.
- Привет, - ответила она.
- Еще не пропала охота?
- Нет, - в ее голосе не звучало ни вызова, ни стеснения. Просто констатация факта.
Я бросил взгляд на часы, поднялся на ноги и отрывисто произнес:
- Послушай меня, я дам тебе шанс. У меня есть клиент, которому нужна девушка приблизительно твоего типа. И если ты постараешься, то у тебя может появиться возможность стать профессиональной натурщицей. Если поспешим, то застанем его еще сегодня, - добавил я, складывая свое снаряжение. - Пошли. И кроме того, если хочешь пользоваться моей благосклонностью, не забудь оставить свой номер телефона.
- Ух, ух, - услышал я в ответ. Она как стояла, так и стояла.
- Что это значит? - спросил я.
- Я не собираюсь идти ни к какому твоему клиенту.
- Черт тебя подери, - выкрикнул я. - Ты что, придурочная?
Она медленно качнула головой.
- Ты меня не проведешь, малыш, никак не проведешь. Я им нужна, - и она улыбнулась мне во второй раз.
В тот момент я подумал, что она, вероятно, прочитала мои объявления в газетах. Сейчас я не столь в этом уверен.
- А сейчас я скажу тебе, как мы будем работать, - продолжила она. - Ты не узнаешь ни моего имени, ни адреса, ни номера телефона. Никто не узнает. И мы будем снимать только здесь. И только вдвоем: я и ты.
Вы можете себе представить, какой я тут поднял шум. Что я только ни делал - кричал, терпеливо объяснял, бесился, угрожал, снова умолял.
Я был готов надавать ей по физиономии, если бы она не представляла собой фотографический капитал.
В конце концов мне ничего не оставалось, как позвонить папаше Мюншу и изложить ему ее условия. Я понимал, что у меня не было ни шанса, однако позвонил.
В ответ я услышал возмущенный рев, троекратное "нет", после чего папаша Мюнш бросил трубку.
Ее это совершенно не обеспокоило.
- Начнем снимать завтра утром, в десять часов, - сказала она.
Избитые фразы из киножурналов были в ее вкусе. Около полуночи мне позвонил папаша Мюнш.
- Не знаю, в каком сумасшедшем доме ты ее откопал, - сказал он, - но я согласен. Подходи ко мне завтра утром, и я попробую вдолбить тебе в голову, какие именно фотографии мне нужны. Да, кстати, я очень рад, что вытащил тебя из постели!
После этого положение начало выправляться. Даже мистер Фитч пересмотрел свое решение: два дня поупрямился, ссылаясь на полную невозможность принять такие условия, и все же принял их.
Конечно, сейчас вы все зачарованы Девушкой, и вам не понять, какого самоотречения потребовало от мистера Фитча согласие отказаться от руководства съемками моей натурщицы для своего журнала.
Утром следующего дня она пришла вовремя, как и обещала, и мы приступили к работе. Одно о ней скажу: она никогда не уставала и не возмущалась тем, как я дергаюсь, когда снимаю. Дело спорилось, и только вот ощущение того, что из меня что-то осторожно вытягивали, не пропадало. Может быть и вы испытывали нечто подобное, глядя на ее изображение.
Когда мы закончили съемку, оказалось, что существовали и другие правила. Было уже середина дня и я собрался спуститься с ней на улицу, чтобы где-нибудь перекусить.
- Ух, ух, - произнесла она. - Я спущусь одна. И послушай, малыш, если ты когда-нибудь попробуешь пойти за мной или хотя бы высунешь мне вслед голову из окна - ищи тогда себе другую натурщицу.
Вы можете себе представить, как весь этот идиотизм накалил мои нервы… и разбередил мое воображение. Помню: я открыл окно после ее ухода… сначала подождал несколько минут… а потом, стоя там и вдыхая свежий воздух, попытался понять, что за этим скрывалось - то ли она пряталась от полиции; то ли была избалованной дочкой чьих-то родителей; то ли она втемяшила себе в голову, что быть эксцентричной модно; то ли, что вероятнее всего, папаша Мюнш оказался прав - она не совсем нормальная.
Но меня ждали мои фотографии.
Оглядываясь назад, просто диву даюсь, как быстро тогда ее чары начали завладевать городом. Вспоминая последующие события, я прихожу в ужас от того, что происходит со всей страной… а может быть, и миром. Вчера прочитал в "Тайм" что-то насчет того, что изображение Девушки появилось на рекламных щитах в Египте.
Оставшаяся часть моего рассказа поможет вам разобраться, почему я испытываю такой сильный, всеобъемлющий ужас. Но у меня еще есть теория, которая кое-что проясняет, хоть и касается одной из тех вещей, что находятся за "определенным пределом". Теория эта имеет отношение к Девушке, и сейчас я ее выдам вам в двух словах.
Вы знаете, как современная реклама заставляет всех людей плясать под свою дудочку. И вы знаете, что ныне психологи не столь скептически, как раньше, настроены по отношению к телепатии.
Добавьте сюда еще вот что. Предположим, что одинаковые желания миллионов людей сфокусировались на одном человеке с телепатическими способностями. Скажем, девушке, которую они сложили в своем воображении.
Представьте, что она знает самые потаенные неутоленные желания миллионов мужчин. Представьте, что она проникает в эти желания глубже, чем те, кто их испытывает; что она за похотью видит ненависть и желание смерти. Представьте, что она подгоняет себя под это целостное представление, одновременно оставаясь совершенно недоступной. Еще представьте неутоленные желания, которые, возможно, испытывает она в ответ…
…Однако, мы сильно уклонились от событий моего рассказа. А некоторые из них таковы, что им просто нельзя не верить. Как нельзя не верить деньгам. А мы делали деньги.
Помните, я собирался рассказать вам о ее странном отношении к деньгам. Так вот: я боялся, что она будет тянуть из меня как только сможет. Ведь она прижала меня к стенке своими условиями.
Но она не просила больше того, что ей полагалось по твердым расценкам. Позднее я заставил ее брать больше - целую кучу денег. Но она всегда принимала деньги с нескрываемым пренебрежением, как будто, выйдя из моего дома, собиралась сразу же вышвырнуть их на ближайшей помойке. Что она возможно и делала.
В любом случае, у меня появились деньги. Впервые за многие месяцы мне хватало на то, чтобы напиться, купить новую одежду и проехаться на такси. Я мог приударить за любой девчонкой, какую бы ни пожелал. Только выбирай. И я, конечно же, шел и выбирал…
Но сначала давайте я вам расскажу о папаше Мюнше.
Папаша Мюнш не был первым, кто попытался познакомиться с моей моделью, но, мне кажется, он был первым, кто действительно свихнулся от нее. У него менялось выражение глаз, когда он разглядывал ее фотографии. Оно становилось сентиментальным, благоговейным. Мамаша Мюнш умерла два года назад.
Он все хитро придумал. Выудил у меня кое-какие сведения, которые позволили ему прикинуть время ее прихода на съемки, и вот как-то утром, с грохотом протопав по лестнице, он ввалился ко мне в мастерскую за несколько минут до ее появления.
- Мне надо ее видеть, Дейв, - сказал он.
Я спорил с ним, подшучивал, объяснял ему, что он просто не представляет себе, насколько серьезно она относится к своим идиотским условиям, особо напирая на то, что он нас своим приходом без ножа режет. И к моему крайнему удивлению, я даже раскричался на него.
Он отнесся ко всему в несвойственной для него манере. Только повторял без конца:
- Дейв, мне надо ее видеть.
Внизу хлопнула дверь.
- Это она, - сказал я, понижая голос. - Вам надо уйти отсюда.
Он не уступал, и мне пришлось затолкать его в проявочную.
- И тихо там, - прошептал я. - Я скажу ей, что не могу работать сегодня.
Я понимал, что он попытается посмотреть на нее и, вероятно, вырвется наружу, но мне ничего больше не оставалось делать.
Я услышал ее шаги на четвертом этаже. Но в дверь она не вошла. Мне стало не по себе.
- Выгони эту задницу оттуда! - вдруг выкрикнула она из-за двери. Негромко, своим самым обычным голосом.
- Я поднимусь этажом выше, - сказала она. - И если эта толстопузая задница сейчас же не выметется на улицу, то больше никогда не получит ни одной моей фотографии, разве что ту, где я буду плевать в его дерьмовое пиво.
Папаша Мюнш, побледневший, вышел из проявочной. Покидая мастерскую, он даже не взглянул в мою сторону. Больше в моем присутствии он не смотрел на ее фотографии.
Ну, хватит о папаше Мюнше. Теперь я расскажу о себе. Я поговаривал с ней на данную тему, намекал и даже пытался приобнять ее.
Она убрала мою руку так, будто это была мокрая тряпка.
- Нет, малыш, - сказала она. - Мы на работе.
- А потом… - упорствовал я.
- Правила остаются в силе, - и она одарила меня, кажется, пятой улыбкой.
Трудно поверить, но она никогда ни на йоту не отступала от своей идиотской линии поведения. Мне запрещалось приставать к ней в мастерской - наша работа очень важная, а она любила ее, и поэтому отвлекаться не следовало. В другом месте мы встретиться не могли, а если бы я попытался разыскать ее, то нашим съемкам пришел бы конец, а вместе с ними пришел бы конец и гонорарам, а я же не настолько глуп, чтобы считать, будто мое фотографическое мастерство имело хоть какое-то отношение к гонорарам.
Конечно, я не был бы мужиком, если бы не пробовал еще и еще. Но все мои приставания с презрением отвергались, и улыбок больше не было.
Я изменился. Я вроде как тронулся и чувствовал легкость в голове - иногда мне даже казалось: еще чуть-чуть и мозги мои выскочат наружу. Я все время ей что-то рассказывал. О себе.
Я как будто постоянно бредил, но работе это совершенно не мешало. Я не обращал внимания на головокружение. Оно казалось естественным.
Обычно стою, и вдруг на мгновение прожектор превращается в лист раскаленного добела железа, или тени начинают напоминать скопища моли, или камера превращается в огромный черный углевоз. Но в следующее мгновение все опять приходит в норму.
По-моему, иногда я ее до смерти боялся. Она мне казалась самым ужасным человеком на свете. Но в остальное время…
И я говорил и говорил. Неважно, что я делал - подавал освещение, добивался позы, возился с аппаратурой или щелкал неважно, где находилась она - на подставке, за ширмой, в кресле с журналом - я болтал без умолку.
Я рассказал ей все о себе. Рассказал о моей первой девушке. Рассказал о велосипеде моего братца Боба. Рассказал о том, как однажды сбежал из дома на товарняке и какую трепку мне задал отец, когда я вернулся. Рассказал о морском путешествии в Южную Америку и синем ночном небе. Рассказал о Бетти. Рассказал о матери, умершей от рака. Рассказал, как меня избили в драке в аллее за баром. Рассказал о Милдред. Рассказал о моей первой проданной фотографии. Рассказал о том, как выглядит Чикаго, если на него смотреть из парусной лодки. Рассказал о моем самом продолжительном запое. Рассказал о "Марш-Мейсон". Рассказал о Гвен. Рассказал о том, как познакомился с папашей Мюншем. Рассказал о том, как я разыскивал ее. Рассказал о том, что испытывал в тот момент.
Она никогда не обращала ни малейшего внимания на то, что я рассказывал. Я даже не был уверен, слышала ли она меня.
И вот, когда мы работали над нашими первыми заказами для центральных рекламных агентств, я решил проследить за ней.
Подождите, попробую более точно определить, когда. Что-то вы, наверняка, помните из центральных газет - те вроде как бы убийства, о которых я уже говорил. По-моему, шесть убийств.
Я говорю "вроде как бы" потому, что полиции так и не удалось доказать, что смерть во всех шести случаях наступила не в результате сердечных приступов. Естественно, возникают подозрения, когда здоровые люди умирают от сердечного приступа, тем более ночью, когда они одни и далеко от дома - и сразу возникает вопрос: а что они там делали.
Шесть смертей породили страх перед "таинственным отравителем". И впоследствии возникло ощущение, что убийства не прекратились в действительности, а совершались и совершались, но так, чтобы не вызывать столь явных подозрений.
Вот это-то и пугает меня сейчас.
Но тогда, решив проследовать за ней, я почувствовал только облегчение.
Я заставил ее как-то раз работать допоздна, пока не стемнело. В предлоге нужды не было: нас завалили заказами. Я подождал, пока хлопнет парадная дверь, и бегом слетел вниз по лестнице. На мне были ботинки с резиновой подошвой. Я надел темный плащ, в котором она меня никогда не видела, и темную шляпу.
Я постоял в дверном проеме, пока не разглядел ее. Она шла по Ардлей-парк в центр города. Стоял теплый осенний вечер. Я шел за ней по другой стороне улицы. Тем вечером я намеревался только выяснить, где она жила. Это дало бы мне зацепку.
Она остановилась перед витриной универмага Эверлея. Стоя там спиной к людскому потоку, она разглядывала витрину.
Я вспомнил, что мы по заказу универмага сделали большую фотографию, предназначенную для демонстрации дамского белья. Именно на эту фотографию она и смотрела.
Тогда мне показалось в порядке вещей, что она любуется сама собой, ведь это была ее работа.
Когда подходили люди, она чуть-чуть отворачивалась или отходила в тень. Затем подошел какой-то мужчина. Один. Я не очень хорошо разглядел его лицо, на вид он был средних лет. Остановившись, он тоже стал смотреть на витрину. Она вышла из тени и встала рядом с ним.
Как вы, ребятки, почувствуете себя, когда вот так вот разглядываете фотографию Девушки, и вдруг она оказывается рядом - ее рука в вашей? Реакция того мужика была ясна как божий день: для него сбылась сумасшедшая мечта. Они недолго поговорили. Затем остановили такси. Сели в него и уехали. В тот вечер я напился. Походило на то, что она как бы знала, что я следил за ней и избрала такой способ досадить мне. Может быть знала. И, может быть, пришел конец. Но утром следующего дня она появилась в обычное время, и я снова погрузился в бредовое состояние, только теперь к этому примешивалось нечто новое.
В тот вечер, когда я последовал за ней, она выбрала место под фонарным столбом напротив рекламных щитов с Девушкой Мюнша.
Сейчас мне страшно подумать о том, как она, притаившись, ждала своего часа. Где-то минут через двадцать показался открытый автомобиль. Поравнявшись с ней, автомобиль притормозил, потом дал задний ход и остановился у обочины.
Я находился ближе, чем в прошлый раз. И хорошо разглядел лицо парня. Моего приблизительно возраста.
Утром следующего дня то же самое лицо смотрело на меня с первой страницы газеты. Машину обнаружили припаркованной в переулке. А его - в машине. Как и в других случаях - якобы убийство - причина смерти оставалась неясна.
В тот день в моей голове путались самые разные мысли. Но только пару вещей я знал наверняка - я получил первое по-настоящему серьезное предложение от одного центрального рекламного агентства, и, когда мы закончим работать, я возьму Девушку за руку и спущусь с ней вниз по лестнице.
Она не выказала удивления.
- Ты понимаешь, что делаешь? - спросила она.
- Да.
Она улыбнулась.
- Я все думала, когда ты сделаешь это.
Мне было хорошо. Я прощался со всем, но я держал ее под руку.
Осенний вечер выдался теплым. Мы прошли через улицу и оказались в парке. Там было темно, но по всему небу разлилось желтовато-розовое сияние рекламных огней.
Мы долго шли по парку. Она молчала и не смотрела на меня, но я видел, как у нее подергивались губы, и чуть спустя ее пальцы сжали мою руку.
Мы остановились. В траве. Она опустилась вниз и потянула меня за собой. Положила мне руки на плечи. Я смотрел ей сверху в лицо. На нем слегка играли желтовато-розовые блики рекламного зарева. Голодные глаза походили на темные кляксы.
Я возился с ее блузкой. Она убрала мою руку, но не так, как в мастерской.
- Я не хочу этого, - сказала она.
Сначала расскажу вам, что я сделал потом. Затем расскажу, почему. И наконец расскажу, что она мне сказала.
Что сделал я? Убежал. Я не помню всех подробностей - меня шатало, и розовое небо качалось над темными деревьями. Но вскоре я доковылял до какой-то улицы. На следующий день я закрыл мастерскую. Потом, спустя месяцы, когда, вернувшись, я открыл дверь, звонил телефон и на полу валялись нераспечатанные письма. Более Девушку я во плоти, если я правильно выражаюсь, не видел.
Я убежал, потому что не хотел умирать. Я не хотел, чтобы из меня вынули жизнь. Вампиры ведь бывают разные, и те, что сосут кровь, не самые худшие. Если бы не предостережение в виде приступов головокружения, если бы не случай с папашей Мюншем и если бы я не наткнулся на фотографию того парня в утренней газете, меня ожидала бы та же участь, что и других. Но до меня дошло, что могло произойти, пока еще оставалось время вырваться из ее сетей. До меня дошло, что откуда бы она ни была родом и чьим бы творением она ни была, она квинтэссенция ужаса позади яркой рекламы. Она - улыбка, выманивающая твои деньги и твою жизнь. Она - глаза, без конца соблазняющие тебя, а затем показывающие тебе смерть. Она существо, которому ты отдаешь все, ничего не получая взамен. Она - существо, которое забирает все, ничего не отдавая. Вспомните мои слова, когда вас потянет к ее изображению на рекламных щитах. Она - приманка. Она - наживка. Она - Девушка.
А вот что она сказала: "Хочу тебя. Хочу все лучшее в тебе. Хочу все, что делает тебя счастливым и несчастным. Хочу твою первую девушку. Хочу тот блестящий велосипед. Хочу ту взбучку, что устроил тебе отец. Хочу твою камеру. Хочу ноги Бетти. Хочу синее небо, усыпанное звездами. Хочу смерть твоей матери. Хочу твою кровь на булыжной аллее. Хочу губы Милдред. Хочу твою первую проданную фотографию. Хочу огни Чикаго. Хочу джин. Хочу руки Гвен. Хочу, чтобы ты хотел меня. Хочу твою жизнь. Насыть меня, малыш, насыть меня".
Август Дерлет
БАШНЯ ЛЕТУЧЕЙ МЫШИ
Среди бумаг покойного сэра Гарри Эверетта Барклая, проживавшего в Лондоне на Чарингкросс, было найдено письмо следующего содержания:
10 июня 1925 года.
Мой дорогой Марк,
Не получив ответа на мою открытку, могу лишь предположить, что она не дошла до тебя. Пишу тебе из своего летнего дома, расположенного в очень уединенном месте на вересковой пустоши. Питаю надежду, что скоро ты меня приятно порадуешь своим приездом (на вероятность которого ты намекал), потому что этот дом как раз из разряда тех, что могли бы тебя заинтересовать. Он очень схож с родовым замком Баскервилей, описываемым сэром Артуром Конан-Дойлем в романе "Собака Баскервилей". Ходят туманные слухи о том, что это место - пристанище злых духов, но я им совершенно не верю. Тебе известно, что мир духов мало меня волнует: мой основной интерес распространяется на колдовство. Мысль о том, что сие тихое местечко, затерянное среди мирных английских пустошей, сделалось пристанищем сонма злых духов, кажется мне весьма глупой. Как бы то ни было, местные окрестности крайне благоприятны для здоровья, да и сам дом в некоторой степени образчик старины, что питает мою слабость к археологии. Поэтому, как ты понимаешь, существует достаточно много вещей, способных отвлечь мое внимание от глупых слухов. Здесь со мной находятся Леон, мой камердинер, и старый Мортимер. Ты помнишь Мортимера, который готовил для нас такие великолепные холостяцкие ужины?