Одни из записей были короткими, в треть или в полстраницы, другие занимали несколько листков. Общей темы не было. Лаврентьев заносил в тетрадку все, что так или иначе волновало его, - состояние работ на станции, описание отдельных случаев, связанных как с работой, так и с повседневным бытом зимовщиков, размышления по разным поводам, но чаще всего по поводу поведения и поступков подчиненных, приведших к успешному выполнению или, наоборот, к срыву научных исследований. И конечно, многие страницы были посвящены событиям на фронте. Их Кострюков читал с особым вниманием.
Почерк у начальника зимовки был отнюдь не каллиграфический, и дела у Кострюкова продвигались медленно. Однако он упорно штудировал страницу за страницей, пытаясь найти в записях какой-нибудь штрих, который или утвердил бы его в подозрениях, или развеял бы их. И ожидание в конце концов не обмануло Кострюкова.
Запись от 25 августа проливала первый свет на ее автора: "Сталинград на осадном положении. Сталинград!"
Определенности в этих восклицательных знаках не было никакой, их мог в равной степени поставить и враг, радующийся победам своего оружия, и патриот, глубоко переживающий военные неудачи Красной Армии, но для Кострюкова эти строчки значили многое. Обнаружилось нечто, что имело непосредственное касательство к его поискам, - вполне заинтересованное отношение автора дневника к событиям первостепенным.
"Немцы в трех километрах от Сталинграда. Кто бы мог подумать!" - эта запись была сделана 3 сентября.
"Кто бы мог подумать!" - здесь уже ничто не вызывало сомнений - горечь человека, написавшего эти слова, была очевидна.
Но окончательную ясность во все внесла фраза, датированная 13 сентября: "Сегодня немцы начали штурм Сталинграда. Армия Чуйкова окружена с трех сторон и прижата к Волге. Но я уверен: чуйковцы выстоят. Будет и на нашей улице праздник!"
Кострюков закрыл тетрадку - искать в ней что-либо еще было бессмысленно. Главное выяснилось - Лаврентьев не замешан ни в чем. Убрав тетрадку, Кострюков задвинул на место ящик и вернулся в медпункт. Требовалось кое над чем поразмыслить.
То, что начальник зимовки оказался не причастен к враждебным акциям, радовало Кострюкова. У него объявлялся союзник, располагавший в силу своего служебного положения ценнейшей информацией по всем вопросам, касавшимся жизни зимовки, ее специфики и особенностей, о чем Кострюков не имел ни малейшего представления. Изучать эту специфику самостоятельно не было времени, а без знания необходимых тонкостей риск сводился до минимума, и Кострюкову оставалось дожидаться только одного - когда можно будет поговорить с Лаврентьевым с глазу на глаз.
17
Сославшись на боли в ногах, Кострюков не стал обедать вместе со всеми, но вечерний чай пропустить не захотел. Это был его первый выход в "свет", до этого ему приносил еду в медпункт врач, и зимовщики тепло приветствовали новичка.
Кострюков держался за столом непринужденно, однако внутри был собран, ожидая самых разнообразных вопросов. Еще бы - ведь он был с материка, с Большой земли, и наверняка знал все новости, а тут люди безвылазно зимовали уже третий год, и всем, естественно, хотелось поговорить со свежим человеком.
Пронеси, подумал Кострюков, обменявшись многозначительным взглядом с Андреем, сидевшим напротив и с самым безмятежным видом смакующим чай.
Но опасения Кострюкова оказались безосновательными. Никто не спрашивал его, кто он такой да откуда, все интересовались только одним - как дела на фронте, выстоит ли Сталинград? Здесь Кострюкову помощники не требовались, и он, играя взятую на себя роль, отвечал обстоятельно, но в подробности не пускался, все время помня, что он - всего лишь охотовед.
И все же щекотливый момент наступил.
- Простите за любопытство, Юрий Михайлович, - сказал Лаврентьев, когда в беседе наступил перерыв, - вы что заканчивали?
- Лесную, - не моргнув глазом, ответил Кострюков.
- Лесную? - переспросил Лаврентьев. - Уж не Лесную ли академию? В Ленинграде?
- Ее самую.
- Вот те раз! - воскликнул Лаврентьев. - Сидим за одним столом и не знаем, что земляки! Я же коренной ленинградец.
- Ну, земляки - это сильно сказано, я ведь в Ленинграде только учился.
- Да какая разница - учился, родился, всё равно ленинградец, - настаивал Лаврентьев. - И когда же вы там учились?
- В сороковом закончил.
- В сороковом… В сороковом я был уже здесь. - Лаврентьев задумался, и Кострюков с беспокойством ждал, о чем еще спросит начальник зимовки. Подробностей о ленинградской жизни он не боялся, как раз в сороковом он действительно был в Ленинграде на курсах усовершенствования младшего командного состава и более-менее знал город, но вдруг Лаврентьев спросит о чем-нибудь таком, что сразу же выведет Кострюкова на чистую воду?
Но Лаврентьев словно забыл, с чего начался разговор.
- Да, Ленинград, Ленинград, - сказал он с грустью. - Эрмитаж, Исаакий. Одних мостов не перечесть. А ограды. И какие ограды! Ведь за решетки Летнего сада иностранцы сулили нам в двадцатые годы златые горы. Но мы их не продали, хотя деньги нам требовались позарез. А эти гады обложили город, как волки. Людям нечего есть. Бадаевские склады уничтожены авиацией. Народ мрет прямо на улицах.
Разговор сам собой угас, а когда возобновился, все заговорили о хозяйственных нуждах, о том, что неплохо бы переложить в бане печку, потому что она стала дымить, что следует укрепить канатные подходы к подсобным помещениям, ибо прошедшая пурга повалила несколько столбов. Кто-то сказал, что охотовед, наверное, не откажется помочь зимовщикам и предоставит на день-другой свои нарты, поскольку заниматься обмером он пока не может, и Кострюков с готовностью согласился. Он радовался, что все обошлось без происшествий, что роль ему удалась, и надо так же уверенно играть ее в дальнейшем. Вырастая в собственных глазах, Кострюков попросил кока подлить ему горячего чая, и в это время неожиданно подал голос механик:
- Я, может, чего не понимаю, - обратился он к Кострюкову, - но только думаю: а чего их все время измерять?
- Кого их? - не понял Кострюков.
- Ну эти самые участки. В прошлом году измеряли, в позапрошлом, нынче тоже.
Действительно, зачем? - пронеслось в голове у Кострюкова. Лично он не знает, зачем измеряют охотничьи участки.
Делая вид, что тщательно размешивает сахар в стакане, Кострюков лихорадочно искал выход, какой-нибудь правдоподобный ответ. И в этот момент на сцену выступил Андрей.
- А ты, Ваня, тушенку американскую кушаешь? - спросил он у механика.
- Ну кушаю.
- А нам ее что, задарма дают?
- Зачем задарма? За деньги, понятно.
- За деньги! Нужны американцам твои красненькие! У них своих навалом. Им золотишко подай, те же песцы. А сколько их там - один Бог знает. Вот и надо измерить, чтоб путаницы не было. Песец, он ведь не по всей тундре шастает, у него свой район. Понял?
- Так измеряли же!
- А это у тебя позабыли спросить. Ты, Ваня, собирался бы лучше на пост. Твоя ведь очередь нынче?
- Моя.
- Вот и собирайся, а то медведи твой трактор на запчасти растащут.
Все рассмеялись, и вместе со всеми смеялся механик.
"Незлобливый, видно, человек Иван Иванович Шилов, - думал Кострюков, наблюдая, как механик затягивает ремень с подсумками, проверяет винтовку и одевает тулуп. - И спасибо Андрею, выручил".
18
Мало-помалу чаевничавшие стали расходиться по своим комнатам, и когда за столом остались только Лаврентьев и Кострюков, последний решил, что наступил долгожданный момент.
- Мне надо поговорить с вами, Василий Павлович, - сказал он, не меняя позы, лишь немного понизив голос.
- Кто же вам мешает? - улыбнулся начальник зимовки.
- Не здесь, - сказал Кострюков, и чтобы прекратить дальнейшие расспросы, предостерегающе поднес палец к губам.
- Хорошо, - согласился Лаврентьев, поняв этот жест. - Тогда милости прошу ко мне.
Он встал, приглашая Кострюкова за собой. Если бы кто-то и наблюдал за ними в эту минуту, он не обнаружил бы ничего предосудительного в поведении Кострюкова и Лаврентьева. Что тут такого: встретились два человека, которые когда-то жили в одном и том же городе, и сейчас решили вспомнить старое.
- Что случилось? - спросил Лаврентьев, когда они пришли к нему. - Эта ваша таинственность…
Кострюков молча протянул начальнику зимовки свое настоящее удостоверение.
- Так-так, - сказал Лаврентьев, изучив документ. - Ну и что все это значит?
- Это значит, Василий Павлович, что у вас на станции действует враг. И я прибыл сюда для того, чтобы выяснить, кто из зимовщиков этот враг, и обезвредить его.
Лаврентьев прищурил глаза, и Кострюков тотчас вспомнил фотографию начальника зимовки в его личном деле - тот же прищур, та же умная сосредоточенность во взгляде.
- Вы понимаете, что говорите? - спросил Лаврентьев.
- Вполне.
- А я нет! На станции, видите ли, враг! Да мы этим составом зимуем уже третий год. Войны еще не было, когда мы приехали сюда, поймите вы это!
- И тем не менее то, что я сказал, - правда. Поэтому давайте лучше не пускаться в длинные объяснения, а поговорим серьезно и трезво.
- А вы не боитесь? Может быть, тот, кого вы ищете, я. - Глаза Лаврентьева сузились еще больше. - Вы же сами сказали, что не знаете, кто из моих людей и есть тот самый человек, ради которого вы сюда приехали.
- Пока не знаю. Но только не вы.
- Почему?
- Потому, что я читал ваш дневник.
Лаврентьев побагровел.
- Да как вы… - начал было он, но Кострюков перебил его:
- Как я посмел, вы хотите сказать? Посмел, Василий Павлович. Дело такое. Но вы должны учесть мое, как говорится, чистосердечное признание. Я мог бы и не сказать вам, что читал дневник, меня никто за язык не тянул. Но я сказал, потому что хочу вести игру в открытую. В ваш стол я залез не из любопытства, и вы обязаны понять это.
- Обязан?
- Именно. Вы начальник зимовки, должностное лицо, и ваше первейшее дело - в любых случаях правильно оценивать ситуацию, а не сводить личные счеты. Война, Василий Павлович. Мы тут в амбицию впадаем, а на фронте гибнут люди. Наши люди, советские…
Лаврентьев нервно заходил по комнате.
- Извините, - сказал он наконец. - Давайте, действительно, говорить по делу. Какая от меня требуется помощь как от начальника зимовки?
- Для начала - подробно рассказать о зимовщиках. Вы ведь хорошо, их знаете?
- Всегда думал, что хорошо.
- Вот и расскажите обо всех. Постарайтесь вспомнить мелочи, какие-нибудь случаи, вообще, что-то такое, что, может быть, удивляло вас, казалось непонятным.
Лаврентьев сел, похрустел костяшками пальцев.
- Начинать все равно с кого?
- Все равно.
- Тогда с Панченко. Он в некотором роде мой заместитель. Ну что тут сказать? Человек как человек. В коллективе уживается хорошо, специалист тоже хороший. Женат, двое детей, член партии. Учился в Ленинграде в гидрометеорологическом. Нас здесь трое из Ленинграда.
- Подождите, Василий Павлович. Всё, что вы сейчас сказали, я знаю из личного дела Панченко. Вы мне о другом скажите: что за фигура ваш заместитель. Какой он - добрый, злой, веселый, грустный. Что любит, что не любит.
Лаврентьев задумался.
- Сразу не сообразишь, - сказал он. - Добрый, злой… Всего помаленьку. Когда сидишь годами в четырех стенах, всякое случается. Но главное в характере Панченко - это его точность, можно сказать, педантичность. Но ведь это не минус.
- Нет, конечно. Панченко, насколько я помню, метеоролог?
- Да.
- А в чем состоит его работа?
- В наблюдениях за метеоусловиями. За высотным ветром, например. Кроме того, он составляет сводки о состоянии ледовой обстановки.
- Что это за сводки?
- Обыкновенные. Направление дрейфа льдов, их скорость, возможность появления в том или ином районе бассейна.
- И что вы делаете с этими сводками?
- Передаем в штаб морских авиаций на Диксон. Шифруем особым кодом, который известен лишь мне и радисту, и передаем. А из штаба сводки поступают на корабли и самолеты.
- Если кодируете, значит, сводки секретные?
- Само собой. За любую такую сводку немцы отдадут многое.
- Вот это уже интересно! - подался вперед Кострюков.
- Скажите, а Панченко может работать на рации?
- Мы все умеем работать на ней. Одни лучше, другие хуже, но работают все. Я с самого начала приучал людей к взаимозаменяемости.
- Тогда, если бы у Панченко была рация, он мог бы передавать сводки сам?
- Конечно. - Лаврентьев нахмурился. - Вы думаете, что… - А почему бы нет? Судите сами: Панченко располагает секретными сведениями, и разве нельзя предположить, что имей он рацию, он мог бы информировать о состоянии льдов кого угодно?
- Вы перегибаете палку. Вы спутали два понятия - бдительность и подозрительность. То, о чем вы говорите, - подозрительность.
- Я ничего не путаю, Василий Павлович, только говорить сейчас о бдительности поздно. Мы перед фактом - на станции враг. И уж тут не до рассусоливаний. Хорошо, что мы можем теперь думать в две головы, так давайте думать. Вот вы упомянули о радисте.
- Петр здесь ни при чем. Кто-кто, а Петр - нет.
- Почему?
- Потому, что я знаю Петра. Больше десяти лет знаю. Он в нашем институте лаборантом работал. Как стал радистом? Увлекался радиоделом, мастерил всякие приемники, переговаривался чуть ли не со всем светом. А потом я заманил его на Север. У него в Ленинграде семья. За Петра я ручаюсь.
- Не ручайтесь, Василий Павлович, как бы не пришлось раскаиваться. У нас имеются неопровержимые данные, что тот, кого мы ищем, наводил немецкие лодки на наши корабли. Удобнее всего это сделать радисту, тем более, что ваш, как вы говорите, спец в своем деле.
- Петр - не враг, - твердо сказал Лаврентьев. - Думайте, что хотите, а Петра в обиду не дам.
- А я и не утверждаю, что он враг. Пока я лишь прикидываю. Но пойдем дальше. Я смотрел личные дела ваших зимовщиков. Скажу откровенно: зацепок никаких. Но некоторые вопросы возникают. Зачем, спрашивается, вашему механику нужно было ни с того, ни с сего срываться с насиженного места и ехать к черту на кулички? Чтобы работать на тракторе? У него в колхозе был трактор. И не один.
- Тут я с вами согласен. Шилов странноватый человек. Таких чудиками называют. Образования у него никакого, зато голова - скажу вам! Мы его Кулибиным прозвали. Всякую машину знает. Да что знает - чувствует!
- Но почему он все-таки поехал на север?
Лаврентьев пожал плечами.
- Никого такие вопросы не интересуют. Нужны кадры, нужна работа - этим определяется все. Нет, вы не думайте, всякую накипь мы не берем, но и побудительные мотивы вербовки в анкету не заносятся. Одни едут сюда по призванию, другие из любопытства, третьи - за рублем. Вот Телегин, он и не скрывает, что работает здесь из-за денег. Ну и что же, расстреливать его за это?
- Телегин - это кок?
- Да. Многодетный отец, у него пятеро детей. Так вот, Телегин приехал подзаработать. Разве это не, его право? И разве я буду относиться к нему хуже, чем к тому, кто приехал сюда, так сказать, по зову сердца? Нет. Приехал - работай.
В дверь неожиданно постучали, и в комнату вошел врач.
- А-а, вот вы где, - сказал он, увидев Кострюкова. - А я заглянул в медпункт - пусто. Туда-сюда - нету. Так не пойдет, забывать о процедурах пока рановато.
Кострюков раскаянно прижал руки к груди:
- Извините, Николай! Забыл, честное слово. Заговорились вот с Василием Павловичем. Не каждый день земляков встречаешь.
- Что верно, то верно, и все-таки давайте-ка в медпункт. У меня все готово.
- Вот вам еще один пример, - сказал Лаврентьев, когда врач ушел. - Сазонов здесь тоже из-за денег. Но как осудишь: жена умерла, дома шестилетний сын с бабкой. Кормить, одевать надо. Жалко парня, дисквалифицируется на глазах. За три года ни одной захудалой операции. Чирьи, травмы, простуды - вот и вся практика. А ведь он хирург.
Кострюков вдруг рассмеялся.
- Я что-нибудь не то сказал? - спросил Лаврентьев.
- Да нет! Просто вспомнил, как перед отъездом смотрел личные дела. Чуть ли не на свет смотрел, чуть ли не нюхал - ничего. И вас вот слушаю: один Кулибин, другой детей очень любит, третий мать-старушку содержит. Агнцы и только. Нет, Василий Павлович, все не так. Кто-то из ваших ягнят не ягненок. Волк. И надо выяснить, кто.