Крикнул тихо, потом громче, но на "Исадоре" ничто не шевельнулось. Смайли внимательно смотрел на занавески. Потом перевел взгляд на маслянистую воду, бившуюся о ржавый корпус. Он прислушался, и ему показалось, что он слышит музыку, похожую на музыку в клубе герра Кретцшмара, но она вполне могла доноситься и с другого суденышка. А Вальтер с шоколадным лицом наблюдал за ним с лодки.
– Крикните еще, – хрипло произнес он. – Кричите, кричите, если хотите до него добраться.
Но Смайли инстинктивно не желал, чтобы старик им командовал, чувствуя, как тот стремится подавить его, в глубине души презирая, и ему было неприятно.
– Он там или нет? – крикнул Смайли. – Я сказал: "Он там или нет?"
Старик не шелохнулся.
– Вы видели его на катере? – не отступался Смайли.
Он увидел, как шоколадная голова повернулась, и понял, что старик сплевывает в воду.
– Этот дикий кабан приходит и уходит, – услышал Смайли. – Мне-то что!
– Когда он в последний раз приходил?
На их голоса высунулась пара голов с других суденышек. Они тупо уставились на Смайли, маленького толстого незнакомца, стоявшего в конце разбитого причала. А на берегу собралась разноперая группа: девчонка в шортах, старуха, двое светловолосых, одинаково одетых парнишек. Что-то объединяло их, несмотря на разнородность, – внешность обитателей тюрьмы, следование одинаковым бандитским законам.
– Я ищу Отто Лейпцига, – обратился ко всем Смайли. – Пожалуйста, может кто-нибудь мне сказать, он тут?
На плавучем домике неподалеку бородатый мужчина опускал в воду ведро. Глаз Смайли выхватил именно его.
– Есть кто-нибудь на борту "Исадоры"? – обратился он к бородачу.
Вода в ведре забулькала. Бородатый мужчина все так же молча вытащил его.
– Посмотрели бы в его машине, – пронзительно крикнула с берега женщина, а может, девочка. – Ее увезли в лес.
Лес в сотне ярдов от берега состоял главным образом из молодых насаждений и берез.
– Кто? – воскликнул Смайли. – Кто ее туда отогнал?
В ответ не раздалось ни звука. Старик подгреб к причалу, подвел корму к ступенькам. Не раздумывая, Смайли прыгнул к нему в лодку. Старик несколькими ударами весел подвез его к борту "Исадоры". Меж его потрескавшихся старых губ торчала сигарета и, как и глаза, выглядела неестественно яркой на мрачном обветренном лице.
– Издалека приехали? – пробурчал старик.
– Я его друг, – отозвался Смайли.
Ржавая, обвитая водорослями лесенка на "Исадоре", как и палуба, оказалась скользкой от росы. Он огляделся, выискивая признаки жизни, и не увидел ничего. Стал высматривать следы – тщетно. Пара удочек, притараненных к ржавым поручням, свисала в воду, но они могли болтаться уже не одну неделю. Он прислушался, и ему снова почудились слабые звуки оркестровой музыки. С берега? Или откуда-то издалека? Не то и не другое. Звук шел из-под ног, и складывалось впечатление, будто пластинку на семьдесят восемь оборотов играли со скоростью тридцать три.
Он взглянул вниз и увидел, что старик в лодке откинулся назад и, надвинув на глаза козырек шапки, медленно дирижирует в такт музыке. Смайли дернул дверцу кабины – она оказалась запертой, но не выглядела крепкой – ничто на этом суденышке не выглядело крепким, – поэтому он прошелся по палубе и обнаружил отвертку, дабы использовать ее в качестве рычага. Он просунул ее в щель и начал дергать вверх-вниз, и вдруг, к его изумлению, вся дверь с грохотом вылетела вместе с притолокой, петлями и замком, сопровождаемая ливнем красной пыли от гнилого дерева. Большой мотылек медленно ударился о щеку Смайли, и кожа потом довольно долго почему-то горела, так что он даже засомневался, мотылек ли это, может быть, пчела? В кабине царила кромешная тьма, но музыка звучала чуть громче. Смайли стоял на верхней ступеньке лесенки, однако, несмотря на слепящий свет яркого дня за его спиной, темнота внизу не рассеивалась. Он повернул выключатель. Ничего не изменилось; тогда Смайли попросил у старика в лодке спички.
Козырек шапки не шевельнулся, старик продолжал дирижировать. Смайли едва не взорвался. Тогда он гаркнул, что было мочи, и коробок спичек упал у его ног. Спустившись в кабину, Смайли чиркнул спичкой и увидел транзистор, на последнем издыхании передававший музыку, – во всем помещении только он и уцелел, только он и функционировал среди окружающего разгрома.
Спичка потухла. Смайли раздвинул занавески, но не со стороны берега, и зажег новую спичку. Ни к чему старику заглядывать внутрь. В сером, падавшем сбоку свете Лейпциг удивительно походил на свое уменьшенное изображение на снимке, сделанном герром Кретцшмаром. Такой же голый – правда, рядом не было ни девочек, ни Кирова, – он лежал там, где его скрутили. Точеное лицо с картин Тулуз-Лотрека, все в синяках, со ртом, заткнутым несколькими мотками веревки, было столь же экспрессивно и выразительно в смерти, как, по воспоминаниям Смайли, и в жизни. Они, должно быть, пользовались музыкой, чтобы заглушить все звуки, пока его пытали, решил Смайли. Но вряд ли музыка помогла. Он все еще смотрел на приемник как на предмет, к которому можно вернуться взглядом, когда на труп – еще прежде, чем сгорит спичка, – уже невмоготу будет смотреть. Японский, заметил он. "Странно, – подумал он. – Заостри внимание на странности. Странно, чтобы понимающий в технике немец купил себе японский приемник. Интересно, а как поступают японцы? Продолжай думать, – строго приказал себе Смайли, – сосредоточься на этом любопытном экономическом феномене обмена товарами между двумя индустриальными державами".
Продолжая смотреть на приемник, Смайли поднял упавший складной стул и сел на него. И медленно снова обратил взгляд на лицо Лейпцига. У некоторых мертвецов, размышлял он, лицо кажется унылым, даже глупым, как у пациента под анестезией. Другие сохраняют какое-то одно выражение из всего многообразия при жизни – лицо любовника, отца, шофера, игрока в бридж, тиране. А у других, как у Владимира, не остается ничего. Но в лице Лейпцига, даже если убрать веревки, застыл гнев – гнев, помноженный на боль, которая превратила его гнев в ярость, а ярость разрослась и овладела всем человеком по мере того, как силы оставляли его.
"Ненависть", – сказала Конни.
Смайли начал методично, не спеша осматривать интерьер, стараясь по обломкам восстановить, как все происходило. Сначала была борьба: они не сразу одолели его – это он заключил по отодранным от стола ножкам, разломанным стульям, лампам и полкам и всему, что можно было отодрать, швырнуть или использовать для защиты. Затем обыск, который они провели после того, как связали его, и в промежутках между допросами. Их досада чувствовалась во всем. Они отодрали стенную обшивку и доски пола, вытащили ящики из шкафа, вспороли одежду и матрацы, разодрали все, что только можно, все, что имело хоть какие-то составные части, поскольку Отто Лейпциг отказывался говорить. Смайли также заметил кровь в самых неподходящих местах – в рукомойнике, на печке. Хотелось думать, что не все это следы крови Отто Лейпцига. А под конец, доведенные до крайности, они убили его по приказу Карлы, поскольку таковы его методы. "Сначала убивают, потом допрашивают", – говаривал Владимир.
"Я тоже верю Отто, – почему-то вспомнил Смайли слова герра Кретцшмара. – Не во всем, но по большому счету". "И я тоже", – подумал Смайли. Он верил Отто в этот момент столь же убедительно, как верил в смерть и в существование Песочника. И Владимир, и Отто Лейпциг своей кровью доказали правоту генерала.
С берега долетел женский голос:
– Что он там нашел? Нашел он что-нибудь? Кто он?
Смайли поднялся наверх. Старик, положив весла, тихо покачивался в лодке. Он сидел спиной к лесенке, вобрав голову в широкие плечи. Докурив сигарету, он теперь раскурил сигару словно в воскресенье. И в тот же момент – одновременно со стариком – Смайли увидел сделанную мелом отметину. Она оказалась в поле его зрения, но очень близко и расплывалась в затуманенных стеклах его очков. Пометка мелом – отчетливая, желтая. Линия, тщательно проведенная по ржавым поручням, а в футе от нее – удочка, закрепленная морским узлом. Старик наблюдал за ним, как и разраставшаяся группа на берегу, но у него не было выбора. Он потянул за удочку – тяжело. Он вытягивал ее постепенно, перебирая руками, пока не появилась леска, и он обнаружил, что тянет уже за нее. Внезапно леска напряглась. Смайли продолжал осторожно тянуть. Люди на берегу ждали – он чувствовал даже через разделявшую их воду, как возрастает интерес зевак. Старик откинул голову и наблюдал из-под козырька шапки. Внезапно улов с плеском выскочил из воды, и зрители разразились громким смехом: на крючке достаточно большом, чтоб подцепить акулу, болталась старая спортивная туфля, зеленая, зашнурованная. Смех постепенно замер. Смайли снял туфлю с крючка. Затем, словно забыв что-то, спустился в каюту и исчез из виду, оставив, однако, дверь приоткрытой для света.
Но спортивную туфлю взял с собой.
В туфле оказался пакет из клеенки. Он отодрал его. Это была сумка для табака, зашитая сверху и несколько раз сложенная. Московские правила, – тупо подумал Смайли. – До самого конца все по Московским правилам. Интересно, наследство скольких еще мертвецов я должен получить, – усмехнулся он. – Хотя ценим мы лишь те, что по горизонтали". Он разорвал шов. В сумке обнаружился сверток – на этот раз в мешочке из резинового материала, завязанном у горловины. Внутри мешочка находилась картонная коробочка меньше спичечного коробка. Смайли открыл ее. Там лежала половина почтовой открытки. Черно-белой, даже не цветной. Унылый пейзаж в Шлезвиг-Гольштейне с половиной стада коров фризской породы, щиплющих траву под неярким солнцем. Разорвана открытка была намеренно неровно. На обратной стороне никакой надписи, ни адреса, ни марки. Просто половина унылой неиспользованной открытки, но Отто пытали, затем убили из-за нее и так ее и не нашли, как и не нашли сокровищ, к которым она открывала доступ. Смайли положил ее вместе с мешочком и коробочкой во внутренний карман пиджака и поднялся на палубу. Старик в своей лодке подплыл к самому борту. Ни слова не говоря, Смайли медленно слез по лесенке. На берегу толпа обитателей кемпинга за это время возросла.
– Напился? – спросил старик. – Дрыхнет?
Смайли сошел в лодку, старик сел на весла, а Смайли снова оглянулся назад, на "Исадору". Он увидел разбитый иллюминатор, вспомнил, в каком состоянии каюта, какие тонкие, словно из бумаги, у моторки борта, так что слышно шелест шагов на берегу. Он представил себе, какая была драка и Лейпциг кричал так, что звон стоял в кемпинге. Он представил себе, как вот так же, молча, стояли на берегу обитатели кемпинга, не подавая голоса и не протягивая руки помощи.
– Там шла вечеринка, – как бы между прочим произнес старик, привязывая лодку к причалу. – Музыка, пение. Они предупредили, что будет шумно. – Он затянул узел. – Может, там и ссорились. Ну и что? Многие ссорятся. Пошумели, послушали джаз. Ну и что? Народ у нас музыкальный.
– Это были полицейские, – громко произнесла женщина из толпы зевак. – А когда полиция занимается своим делом, граждане обязаны держать рот на замке.
– Покажите мне его машину, – попросил Смайли.
Они двинулись гурьбой – ни один не выступил вперед. Старик шагал рядом со Смайли, наполовину опекая его, наполовину охраняя и церемонно расчищая ему дорогу. Вокруг шныряли детишки, но держались подальше от старика. "Фольксваген" стоял в рощице и был так же разгромлен, как и каюта "Исадоры". Обшивка крыши висела лохмотьями, выдраны и взрезаны сиденья. Колеса отсутствовали, но Смайли решил, что это произошло уже потом. Люди из кемпинга почтительно стали полукругом словно возле экспоната на выставке. Кто-то попытался сжечь машину, но огонь не занялся.
– Он был подонком, – пояснил старик. – Все они такие. Посмотрите на них. Поляки, преступники, недочеловеки.
"Опель" Смайли стоял там, где он его оставил, в конце дороги, возле мусорных баков, и двое одинаково одетых светловолосых мальчишек колотили по багажнику молотками. Приближаясь, Смайли видел, как при каждом ударе подпрыгивают их чубы, спускающиеся на лоб. На них были джинсы и черные сапоги с аппликациями в виде маргариток.
– Скажите, чтоб они перестали дубасить по моей машине, – попросил Смайли старика.
Обитатели кемпинга на расстоянии следовали за ними. Смайли снова услышал, как тихо шаркают их ноги, точно шагает армия беженцев. Он подошел к машине с ключами в руке – мальчишки по-прежнему, склонившись над багажником, молотили по нему. Смайли обошел машину, чтобы посмотреть, что они натворили, и увидел, что они всего лишь сорвали с петель крышку багажника, затем сложили ее, сплющили, и теперь она лежала плоским пакетом на дне. Смайли окинул взглядом колеса, но тут, похоже, все было в порядке. Он никак не мог додуматься, что бы еще проверить. Наконец он заметил, что они привязали веревкой к заднему бамперу мусорный бак. Он дернул за веревку, пытаясь ее разорвать, но она держалась крепко. Тогда он попытался ее перекусить, но безуспешно. Старик дал ему перочинный нож, и он перерезал веревку, стараясь держаться подальше от мальчишек с молотками. Смайли залез в машину, и старик с грохотом захлопнул за ним дверцу. Смайли вставил ключ зажигания, но не успел он его повернуть, как один из мальчишек улегся на капоте в позе модели в автосалоне, а другой вежливо постучал в окошко.
Смайли опустил стекло.
– Чего тебе? – нехотя спросил Смайли.
Мальчишка протянул руку.
– За ремонт, – пояснил он. – У вас багажник толком не закрывался. За время и материалы. Накладные расходы. Парковка. – Он показал на ноготь большого пальца. – Мой коллега поранил себе руку вот тут. Рана может оказаться серьезной.
Смайли взглянул в лицо мальчишки и не нашел в нем ничего человеческого.
– Ты мне ничего не починил. Только напортил. Скажи своему приятелю, чтоб слез с машины.
Мальчишки посовещались – казалось, они и сами еще толком не договорились. Все это происходило на глазах у толпы – они медленно пихали друг друга плечами, их жестикуляция никак не соответствовала словам. Они говорили о природе, о политике, и их абстрактный диалог мог бы тянуться до бесконечности, если бы мальчишка, лежавший на капоте, не встал, чтобы придать большую убедительность своим высказываниям. При этом он отодрал "дворник", точно какой-то цветок, и протянул его старику. А Смайли поехал прочь; взглянув в зеркальце заднего вида, он увидел безликую массу со стариком в центре, смотревшую ему вслед. Никто не помахал ему на прощание.
Смайли ехал не спеша, взвешивая свои шансы, а "опель" грохотал, как старая пожарная машина. По всей вероятности, мальчишки еще что-то с ней учинили, что-то такое, чего он не заметил. Он и раньше покидал Германию, приезжал и уезжал нелегально, охотился, когда был в бегах, и хотя он постарел и находился сейчас в другой Германии, чувство было такое, будто он снова в бегах. Он понятия не имел, звонил ли кто-нибудь из кемпинга в полицию, – просто считал это свершившимся фактом. Катер не был заперт, и его тайна наверняка раскрыта. Те, кто тогда отводил глаза, сейчас, как добрые граждане, первыми побегут с доносом. Он уже встречался с таким раньше.
Он въехал в приморский городок, сзади по-прежнему погромыхивал багажник – если это, конечно, багажник. "А может, это глушитель, – пришло в голову Смайли. – Я ведь попал в рытвину по пути в кемпинг". Утренний туман сменился не по сезону жарким солнцем. Деревьев не было. Вокруг разливалось поразительное сияние. Было еще рано, и пустые извозчичьи коляски стояли в ожидании первых туристов. Песок был изрыт ямками, которые поклонники солнца понаделали летом, спасаясь от ветра. Смайли слышал металлическое позвякиванье, эхом отдававшееся при его проезде от витрин магазинчиков с расписными вывесками, а солнечный свет, казалось, лишь усиливал этот звук. Проезжая мимо жителей, он видел, как те поднимали голову и смотрели вслед его невообразимо грохотавшей машине.
"Машину заметят", – подумал он. Даже если в кемпинге никто не запомнил номера, разбитый багажник выдаст его. Он свернул с главной улицы. Солнце действительно светило уж слишком ярко. "Приезжал мужчина, герр вахтмейстер, – скажут они полицейскому патрулю. – Сегодня утром, герр вахтмейстер. Назвался другом, заглянул в моторку и уехал. Ни о чем нас не спрашивал, капитан. Такой спокойный. Он выудил туфлю, герр вахтмейстер. Представляете – туфлю!"
Смайли ехал к вокзалу, следуя указателям, выискивая место, где можно было бы оставить машину на весь день. Вокзал массивный, из красного кирпича, должно быть, построили еще до войны. Он проехал мимо и слева обнаружил большую автостоянку. Стоянку прочерчивала череда облетающих деревьев – кое-какие машины уже засыпало листьями. Автомат принял у него деньги и выдал карточку, которую следовало приладить к ветровому стеклу. Он развернулся и стал среди машин, постаравшись заехать багажником как можно дальше на грязную обочину. Он вылез из машины, и удивительное солнце пощечиной ударило его по лицу. В воздухе не ощущалось ни дуновения. Он запер машину и положил ключи в выхлопную трубу, не вполне сознавая зачем, – разве что из чувства вины перед компанией, дающей напрокат автомобили. Носком ботинка забросал планку с номером листьями и песком, так что она почти скрылась под ними. Через какой-нибудь час в такой день бабьего лета здесь будет сотня, а то и больше машин.
Смайли заметил на главной улице магазин мужской одежды. Купил там льняной пиджак и ничего больше, так как людей, которые покупают экипировку полностью, запоминают. Пиджак он не надел, а понес в пакете. В боковой улочке, полной маленьких магазинчиков, купил безвкусную соломенную шляпу, а в писчебумажном магазине – карту этого района для отдыхающих и расписание поездов, обслуживающих Гамбург, Шлезвиг-Гольштейн и Нижнюю Саксонию. Шляпы он тоже не надел, а приобщил к пиджаку. От неожиданно нагрянувшей жары он вспотел. Жара его раздражала, будучи столь же нелепой, как снег летом. Он зашел в телефонную будку и снова стал изучать телефонные справочники. В Гамбурге Клаус Кретцшмар не числился, а в одном из справочников по Шлезвиг-Гольштейну Смайли нашел Кретцшмара, жившего в местечке, о котором Смайли никогда и слыхом не слыхивал. Он принялся изучать карту и обнаружил маленький городок, который находился на главной железнодорожной магистрали, ведущей в Гамбург. Это ему очень понравилось.