Кафе было оформлено согласно современным представлениям о швейцарской старине. На оштукатуренных колоннах висели пластмассовые пики. Из невидимых громкоговорителей неслась безобидная музыка; доверительный голос диктора каждое объявление делал на нескольких языках. В углу четверо мужчин молча играли в карты. Смайли посмотрел в окно на пустую площадь. Снова пошел дождь, превращая все из белого в серое. Мимо проехал на велосипеде мальчишка в красной шерстяной шапочке, и шапочка, словно факел, мелькала на дороге, пока туман не погасил ее. Смайли заметил, что у банка – двойные двери, которые открываются с помощью электроники. Он взглянул на часы. Десять минут двенадцатого. Щелкнула касса. Зашипела кофейная машина. Игроки начали сдавать карты. На стене висели деревянные тарелки – танцующие парочки в национальных костюмах. На чем бы еще остановить свой взгляд? Несмотря на лампы из кованого железа, помещение освещалось кольцом из трубок, уложенных по потолку, и свет казался очень резким. Смайли вспомнился Гонконг с баварскими погребками на пятнадцатом этаже, такое же ожидание разъяснений, которые никогда не будут даны. "А сегодня – всего-навсего репетиция, – мелькнуло у него в голове, – сегодня даже не подход". Он снова посмотрел на банк. Никто не входит, никто не выходит. Похоже, он всю жизнь ждал чего-то, чему не найти определения, – назовем это решением проблемы. Ему вспоминалась Энн и их последняя прогулка. Решение проблемы в вакууме. Он услышал, как заскрипел стул, увидел протянутую руку Тоби – в Швейцарии здороваются рукопожатием – и сияющее, раскрасневшееся лицо Тоби, словно он только что вернулся с пробежки.
– Григорьевы выехали из своего дома в Эльфенау пять минут назад, – спокойно произнес он. – За рулем – Григорьева. Скорее всего, они погибнут, прежде чем сюда доберутся.
– А велосипеды? – не без тревоги спросил Смайли.
– Как всегда, – откликнулся Тоби, придвигая себе стул.
– На прошлой неделе машину тоже вела она?
– И на позапрошлой. Она на этом настаивает. Джордж, эта женщина действительно сущий монстр. – Официантка без заказа принесла ему кофе. – На прошлой неделе она буквально вытащила Григорьева из-за руля, въехала в столб у ворот и ободрала себе крыло. Паули и Канадец-Билл так хохотали, что мы испугались, как бы в микрофонах не появилось статики. – Он по-дружески похлопал Смайли по плечу. – Слушайте, день грядет преотличный. Поверьте. Хорошее освещение, хороший обзор, остается только сидеть и наслаждаться спектаклем.
Зазвонил телефон, и официантка позвала:
– Герр Джакоби!
Тоби легкой походкой подошел к стойке. Девушка протянула ему трубку и покраснела, в ответ на то, что он ей шепнул. Из кухни вышел шеф-повар с маленьким сыном:
– Герр Джакоби!
Хризантемы на столике Смайли были пластмассовые, но кто-то налил в вазочку воды.
– Чао, – весело произнес в трубку Тоби и вернулся к столику. – Все на месте, все счастливы, – удовлетворенно объявил он. – Съешьте чего-нибудь, о'кей? Получайте от всего удовольствие, Джордж. Это же Швейцария.
Тоби с веселым видом вышел на улицу. "Получайте удовольствие от спектакля, – повторил про себя Смайли. – Правильно. Я написал сценарий, Тоби поставил пьесу, и теперь остается только сидеть и смотреть. Нет, – поправил он себя, – написал пьесу Карла, и порой она доставляет ему немало волнений".
Две девушки в коротеньких юбочках вошли в двойные двери банка. А через секунду за ними последовал и Тоби. "Насаждает в банк своих людей", – подметил Смайли. У каждого окошечка будут стоять двое. После Тоби в банк вошла под руку молодая пара, потом приземистая женщина с двумя продуктовыми сумками. Желтый фургон по-прежнему стоял на том же месте – почтовый фургон ни у кого не вызовет подозрения. Смайли заметил телефонную будку и в ней двоих – возможно, укрылись от дождя. "Двое обращают на себя меньше внимания, чем один", – говаривали в Саррате, а трое – еще меньше, чем двое. Проехал пустой туристический автобус. На башне пробило двенадцать, и с последним ударом часов из тумана вынырнул "мерседес" – в свете его фар блестел булыжник. Неуклюже колыхнувшись, машина подъехала к кромке тротуара и остановилась возле банка, в шести футах от почтового фургона Тоби. "Номера машин Советского посольства кончаются на цифре "семьдесят три", – предупредил его Тоби. – Григорьева высаживает мужа и пару раз объезжает вокруг квартала, пока он не выйдет из банка". Но сегодня отвратительная погода, Григорьевы, видимо, решили наплевать на правила парковки, а заодно и на правила, установленные Карлой, и понадеялись на то, что дипломатический номер убережет их от беды. Дверца пассажира открылась, и плотный мужчина в темном костюме и в очках, с чемоданчиком в руке заспешил ко входу в банк. Смайли успел только заметить, что у Григорьева густые седые волосы и очки со стеклами без оправы, как на фотографиях, а затем обзор ему перекрыл грузовик. Когда же он проехал, Григорьев уже исчез, но зато отлично видна была внушительная фигура самой Григорьевой, рыжеволосой его жены, которая с напряженным видом женщины-водителя ждала за рулем. "Поверьте мне, Джордж, это сущая змея". Глядя на нее сейчас, на эти твердо сжатые челюсти, на этот набыченный взгляд, Смайли впервые – хоть и осторожно – разделил оптимизм Тоби. Если страх является основным компонентом в процессе подпаливания, то Григорьева, безусловно, человек, которого следует бояться.
Смайли мысленно рисовал себе сцену в банке, разворачивавшуюся так, как они спланировали с Тоби. Помещение там маленькое, и семи человек вполне достаточно, чтобы создать тесноту. Тоби открыл там счет на имя герра Джакоби и положил несколько тысяч франков. Итак, Тоби будет стоять у одного окошка и занимать контролера мелкими операциями. Окошечко обмена валюты тоже не представляло проблемы. Двое людей Тоби, вооруженные целым веером разнообразных ассигнаций, сумеют занять контролера на несколько минут. Смайли представлял себе, как веселится Тоби и как Григорьев, не выдержав, повышает голос. Ему чудилось, как две девушки в коротких юбочках делают двойное сальто: одна небрежно бросает рюкзак к ногам Григорьева и там записывается все, что он говорит кассиру, а скрытые камеры из мешков, рюкзаков, портфелей, скаток с постелью или что там у них есть, снимают каждый его жест и голову. "Это все равно что поставить человека перед карательным отрядом, Джордж, – пояснил Тоби, когда Смайли встревожился по поводу щелчков затворов. – Щелчки слышали все, кроме дичи".
Двери банка скользнули нараспашку. Появились два бизнесмена, оправляя плащи, словно выходя из уборной. Вслед за ними выкатилась приземистая женщина с двумя продуктовыми сумками, а после нее вышел Тоби, болтая с девчонками. Затем появился сам Григорьев. Ничего не заметив, он быстро сел в черный "мерседес" и поцеловал жену в щеку, прежде чем она успела отвернуться. По тому, как она скривила рот, Смайли увидел, что она восприняла это критически, а Григорьев примирительно улыбнулся. "Да, – подумал Смайли, ему есть за что чувствовать себя виноватым; да, – подумал он, вспомнив, как расположены к нему "наружники", – да, это тоже понятно". Но Григорьевы не уезжали, пока еще нет. Не успел Григорьев закрыть за собой дверцу, как на тротуаре появилась высокая, смутно знакомая Смайли женщина в зеленом лоденовом пальто, постучала по стеклу возле пассажира и принялась читать Григорьевым лекцию о том, какое преступление парковать машину на тротуаре. Григорьев явно смутился. Григорьева же перегнулась через него и заорала на моралистку – Смайли даже расслышал, несмотря на грохот транспорта, слово "дипломат", произнесенное по-немецки с сильным акцентом, – но женщина не уходила, она стояла, держа под мышкой сумку и продолжая распекать их, даже когда они уже тронулись с места. Она наверняка засняла их в машине на фоне дверей банка, мелькнуло у Смайли в голове. Теперь фотографируют через перфорацию – достаточно полудюжины крошечных дырочек, и линзы делают идеальный снимок.
Тоби вернулся и сел за столик рядом со Смайли. Закурил тонкую сигару. Смайли чувствовал, как он дрожит, точно собака после гона за дичью.
– Григорьев, как всегда, снял десять тысяч, – выпалил Тоби. Говорил он по-английски, захлебываясь словами. – Как и на прошлой неделе, как и на позапрошлой. Мы теперь имеем, Джордж, картину в целом. Мальчики очень счастливы, девочки тоже. Джордж, я серьезно: они просто фантастические. Самые лучшие. У меня еще никогда не было такой хорошей команды. Так что вы о нем думаете?
Смайли, не ожидавший такого вопроса, рассмеялся.
– Григорьев, безусловно, под башмаком у жены, – произнес он.
– И малый славный, ну, вы меня понимаете. Разумный. Я думаю, он и поступит разумно. Это моя точка зрения, Джордж. Мальчики тоже так думают.
– А куда Григорьевы отсюда едут?
Резкий мужской голос прервал их разговор:
– Герр Джакоби?
Но это оказался всего лишь шеф-повар, державший рюмку со шнапсом: он хотел выпить за здоровье Тоби. Тоби с ним выпил.
– Едут обедать в привокзальном буфете первого класса, – продолжал Тоби. – Григорьева заказывает свиную отбивную с жареным картофелем, Григорьев – бифштекс и стакан пива. Возможно, они выпивают также по паре рюмок водки.
– А после обеда?
Тоби коротко кивнул, как если бы ответ на этот вопрос сам собой подразумевался.
– Совершенно верно, – подтвердил он. – Именно туда они и едут. Да приободритесь же, Джордж. Этот парень сломается, уж вы мне поверьте. У вас ведь никогда не было такой жены. Да и Наташа – девочка что надо. – Он понизил голос. – Карла кормит его, Джордж. Вы порой не понимаете самых простых вещей. Вы думаете, эта женщина позволит Григорьеву отказаться от новой квартиры? От "мерседеса"?
К Александре прибыл гость, который приезжал к ней каждую неделю, всегда по пятницам, точно в назначенный час, после отдыха. В час дня, по обыкновению, обедали по пятницам холодным мясом, ростбифом и компотом из яблок или слив, в зависимости от времени года, но Александра не в состоянии есть это, порой притворялась, что ее тошнит, и бежала в уборную или звала Милосердную-Милосердненькую и жаловалась в самых грубых выражениях на качество пищи. Это всегда вызывало раздражение у матери-настоятельницы. Приют гордился фруктами, которые тут выращивали, и в рекламных брошюрах, которые лежали в кабинете настоятельницы, было немало фотографий фруктов и цветов, альпийских ручьев и гор, словно Господь Бог, или сестры, или доктор Рюди специально все это создали для его обитательниц. После обеда наступал час отдыха – и по пятницам это был самый неприятный для Александры час, самый неприятный за всю неделю, – когда она лежала на белой железной кровати и делала вид, будто отдыхает, тогда как на самом деле молилась всем богам, чтобы дядю Антона переехала машина, или чтобы с ним случился инфаркт, или – самое лучшее – чтобы он вообще перестал существовать, а она осталась бы со своим прошлым, со своими тайнами и со своим именем Татьяна. Она видела перед собой его очки со стеклами без оправы и в своем воображении заталкивала их ему в голову, так что они вылезали с другой стороны вместе с глазами, и все для того, чтобы не видеть его слезящегося взгляда, а смотреть и видеть широкий мир за ним.
И вот теперь час отдыха окончился, и Александра стояла в пустой столовой в своем лучшем платье и смотрела в окно на сторожку, в то время как две Марты мыли кафельный пол. Ее тошнило. "Плюнуть бы, – подумала она. – Плюнуть на его дурацкий велосипед". К другим девушкам тоже приходили визитеры, но обычно по субботам, и ни у одной не было дяди Антона – мужчины вообще приходили редко, в основном посещали изнуренные тетушки и скучающие сестры. И ни одной не предоставляли для свиданий кабинет матушки Милосердной, куда закрывали дверь, дабы Александра оставалась наедине с посетителем. Этой привилегией пользовались только Александра и дядя Антон, как не раз подчеркивала сестра Благодатная. Но Александра охотно променяла бы все эти привилегии и немало других на то, чтобы дядя Антон вовсе не посещал ее.
Ворота сторожки открылись, и Александра затряслась, замахала руками, словно увидела мышь, или паука, или голого мужчину, собирающегося наброситься на нее. По аллее ехал на велосипеде коренастый человек в коричневом костюме. Александра сразу бы определила, что он неопытный велосипедист, судя по его напряженной позе. И ехал он не издалека – он не приносил с собой дыхания внешнего мира. Жара могла стоять ужасающая, но дядя Антон не был ни потным, ни красным. В сильнейший дождь макинтош и шляпа дяди Антона, когда он входил в главную дверь, были едва влажны, а на ботинках никогда не было грязи. Только когда три недели, а возможно, годы тому назад, начался грандиозный снегопад и вокруг мертвого замка навалило метр снега, дядя Антон стал наконец похож на реального человека, который обитает в реальном мире: в высоких толстых сапогах, в теплой куртке и меховой шапке, он с трудом ехал по дорожке и казался ожившим воспоминанием из той жизни, о которой Александра никогда не должна упоминать. И когда дядя Антон обнял ее, назвал "доченькой" и бросил свои большие перчатки на полированный стол Милосердной-Милосердненькой, он показался ей таким родным и она преисполнилась такой надежды, что потом улыбалась несколько дней подряд.
– Он был такой теплый, – призналась она сестре Благодатной на своем ломаном французском. – Он был со мной как друг! Почему снег сделал его таким?
Но сегодня шел мокрый снег и стоял туман, и падавшие с неба хлопья не задерживались на желтом гравии.
– Он приезжает на машине, Саша, – поведала ей однажды сестра Благодатная, – с женщиной, Саша. – Сестра Благодатная видела их. Дважды. Естественно, она за ними наблюдала. – У них на крыше, колесами вверх, стояли два велосипеда, и за рулем сидела женщина, такая крупная, сильная, немного похожая на матушку Милосердную, но не такая благостная – волосы у нее ярко-рыжие, от таких даже бык шарахнется. Дядя Антон с этой женщиной подъезжают к краю деревни, останавливают машину за сараем Андреаса Гертша, дядя Антон отвязывает велосипед и едет к воротам. А женщина остается в машине, курит и читает "Швайцер иллюстрирте", время от времени хмуро поглядывая в зеркальце; ее велосипед не покидает крыши машины – стоит над ней, как перевернутая пила. И знаешь что?! Велосипед у дяди Антона – незаконный! Велосипед у дяди Антона – а сестра Благодатная, будучи порядочной швейцаркой, естественно, это проверила – не зарегистрирован, у него нет номера, так что дядя Антон – преступник, как и женщина с ним, хотя она из-за толщины, скорее всего, на велосипеде не ездит!
Но Александре было наплевать, законно или незаконно владеет дядя Антон велосипедом. Ее больше интересовала машина. Какой она марки? Дорогая или дешевая? Какого цвета и, главное, откуда она? Из Москвы, из Парижа, откуда? Но сестра Благодатная была простой деревенской девушкой, и мир за пределами гор был для нее равно чужд. В таком случае, какие буквы на номере машины, глупенькая? Александра заплакала. Сестра Благодатная на такие вещи не обращала внимания. Сестра Благодатная отрицательно покачала головой, как тупая молочница, какою она и была. Вот про велосипеды и про коров она понимала. А машины – это выше ее разумения.
Александра смотрела на подъезжавшего Григорьева, дожидаясь, когда он пригнется к рулю, приподнимет свой могучий зад и перебросит короткую ногу через раму, словно слезая с женщины. Она увидела, как он покраснел за этот недолгий путь, проследила за тем, как он отстегнул портфель от корзиночки над задним колесом велосипеда. Она подбежала к двери и попыталась поцеловать его, сначала в щеку, потом в губы – она задумала просунуть ему в рот язык и посмотреть, что будет, но он проскользнул мимо, опустив голову, словно уже возвращался назад, к жене.
– Приветствую вас, Александра Борисовна, – услышала она, как он поспешно, шепотом произнес ее имя, словно это была государственная тайна.
– Приветствую вас, дядя Антон, – откликнулась она.
Тут сестра Благодатная схватила ее за локоть и шепнула, чтобы она вела себя пристойно, не то…
Кабинет матушки Милосердной был одновременно скупо и роскошно обставлен. Он был маленький, голый и очень чистый – Марты скребли его и вылизывали каждый день, так что пахло в нем как в бассейне. Зато здесь хранилось немало сувениров из России, которые блестели как ларцы с драгоценностями. Матушка собирала иконы и фотографии любимых княгинь в богатых рамах, а также епископов, при которых она служила; в день своей святой – или в день ее рождения, или в день рождения епископа? – она сняла все это со стен и устроила театр со свечами, со статуей Девы Марии и младенца Христа. Александра видела это, потому что матушка пригласила ее к себе и читала вслух старинные русские молитвы, и пела отрывки из литургии в ритме марша, и дала Александре просфору и рюмку сладкого вина: ей хотелось, чтобы в день ее святой – а может, это были Пасха или Рождество? – с ней посидел кто-то русский. Лучше русских на свете никого нет, говорила матушка. Постепенно Александра поняла, что Милосердная-Милосердненькая в дым пьяна; Александра уложила ее, подсунула под голову подушку, поцеловала в волосы и оставила спать на клетчатом диване, где обычно сидели родители, приезжавшие поговорить о том, чтобы их детей приняли в приют. На этом диване сидела сейчас и Александра и смотрела на дядю Антона, а он не спеша вытаскивал из кармана маленький блокнотик. У него сегодня коричневый день, подумала она: коричневый костюм, коричневый галстук, коричневая рубашка.
– Вам надо купить себе коричневые защипки для брюк, – посоветовала она ему по-русски.
Дядя Антон не рассмеялся. Блокнотик его обвивала, как подвязка, черная резинка, и он сейчас с недовольным видом облизнул тонкие губы, сдергивая ее. Иногда Александре казалось, что он полицейский, а то – переодетый священник, а то – адвокат или школьный учитель, даже доктор по какой-то особой специальности. Но кем бы ни был дядя Антон, он явно давал ей понять – с помощью этого блокнотика и стягивавшей его резинки, а также благостным выражением нервно подрагивавшего лица, – что существует Высшая Власть, которую создали не он и не она, что ему вовсе не хочется быть ее тюремщиком, что он жаждет прощения – если не любви – за то, что держит ее тут взаперти. Александра понимала также, что он хочет, чтобы она знала, как ему грустно, и как он одинок, и, безусловно, преисполнен теплого отношения к ней, и что в другом, лучшем мире он приносил бы ей подарки ко дню рождения и подарки к Рождеству и каждый год ласково трепал бы за подбородок: "Ну и ну, Саша, как же ты выросла" – и похлопывал бы по той или иной округлости: "Ну и ну, Саша, так недолго и самой стать мамой".
– Какие успехи в чтении, Александра? – Он раскрыл блокнот и, переворачивая страницы, искал список вопросов, которые надо задать. Пока это трепотня. Не веление Высшей Власти. Все равно как разговор про погоду, или про то, какое на ней хорошенькое платьице, или про то, что выглядит она сегодня очень счастливой – не так, как на прошлой неделе.
– Меня зовут Татьяна, и я свалилась сюда с Луны, – дерзко заявила она.
Дядя Антон сделал вид, будто этого не слышал, так что, возможно, она сказала это про себя, сказала в уме, как говорила многое.
– Ты закончила роман Тургенева, который я тебе принес? – спросил он. – По-моему, ты читала "Вешние воды".
– Мне читала матушка Милосердная, но сейчас у нее болит горло, – ответила Александра.
– Вот как.
Это была ложь. Матушка перестала ей читать в наказание за то, что она швырнула еду на пол.