Никаких интереса или радости узнавания не отразилось в его глазах. Они оставались неизменными - холодными и наблюдательными. Интуитивно я чувствовал, что он понял, кто я, как только распахнул дверь. Он неторопливо затянулся сигаретой. Ничего не говоря, он внимательно меня разглядывал. Я ничего не мог поделать - под этим взглядом я опустил глаза. И как только я это сделал, мне стало ужасно неловко: я не знал, куда девать руки, куда смотреть. Я чувствовал себя воришкой, пойманным на месте преступления. К тому же я был встревожен тем, что он может со мной сделать. Вот она, возможность убрать меня с аэродрома. Я возлагал надежды только на то, что он сочтет это слишком большим риском. Если он добьется моего ареста, меня отдадут под трибунал, а на суде я уже буду в состоянии обосновать причины, по которым залез в его квартиру. У судей не будет основания не верить, потому что я могу доказать, что не нуждаюсь в деньгах. Это подтвердил бы мой редактор. А ведь было еще дело с подлогом чертежа и организацией моего обыска. Это тоже можно было бы использовать. Жаль, что я сжег этот чертеж. Вейл, впрочем, этого не знал.
Я набрался смелости, поняв, что положение не совсем против меня. Более того, чудилось, что оно предлагает последнее окончательное доказательство, ибо меня по-прежнему глодал червь сомнения. Если Вейл будет добиваться моего ареста, это сомнение еще больше усилится. Если же он этого не сделает, тогда я буду знать наверняка, что он не смеет рисковать.
Я поднял на него глаза. Он по-прежнему смотрел на меня, опершись локтем о каминную доску.
- Ну? - сказал я.
- Что ну? - отпарировал он и прибавил: - Может быть, вы объясните, что все это значит? - Легким движением глаз он указал на разбросанные на полу книги и бумаги.
- Я полагаю, объяснение вам известно, - ответил я.
Он заколебался, затем неторопливо кивнул.
- Да, пожалуй. Я слышал о телеграмме, которую вы пытались отправить в свою газету. Я сам хотел поговорить с вами об этом - сразу же. Но командир авиакрыла Уинтон и слышать об этом не пожелал. Он заявил, что дело надо оставить на рассмотрение вашего офицера. Я вижу, мне следовало настоять на своем. Тогда не произошло бы этого… - он помолчал, подбирая слово, - … этого разгрома в моих комнатах.
- А вы, случайно, не просили, чтобы меня немедленно перевели в другую часть? - предположил я.
- Нет, - ответил он вроде бы искренне. Он указал на одно из больших кресел у камина. - Присядьте, потолкуем. - Голос у него был тихий, однако в нем слышалась твердость. Это был голос, которому повинуются.
Но я не сдвинулся с места.
- Я предпочитаю стоять.
Я отчаянно пытался мобилизовать всю свою уверенность, зная, каким жалким буду себя чувствовать, если сяду, а он будет стоять и говорить со мной как бы свысока.
Он пожал плечами.
- Как знаете, - сказал он. - Прежде всего, мне следовало бы упомянуть, что в моей власти добиться вашего ареста с весьма неприятными для вас последствиями.
- Не думаю, что вы пойдете на это, - возразил я. - Уж слишком много у вас поставлено на карту, чтобы так рисковать.
- О-о?! - Его густые брови подскочили. На секунду я почувствовал, что припер его к стенке. Он был в чем-то не уверен.
- Это и подводит нас к тому, о чем я хотел бы с вами потолковать. Может быть, вы все же объясните, почему подозреваете во мне нацистского агента?
- Откуда вы узнали, что я подозреваю в вас нацистского агента? - Вопрос слетел у меня с языка прежде, чем я понял, что говорю. - В телеграмме я только запрашивал о вас информацию.
- Мой дорогой мальчик, командир рассказал мне все об этом прискорбном деле. - Его голос звучал терпеливо.
- Тогда вам известно, почему я подозреваю вас.
- Я знаю, что вы заявили командиру авиакрыла Уинтону. Расскажите мне все, чтобы мы могли выяснить спорные моменты. Поскольку я с вами встретился, - продолжал он, - и кое-что о вас знаю, я не такой безумец, чтобы сомневаться в бескорыстности ваших действий. Если бы вас арестовали, это не доставило бы мне абсолютно никакого удовольствия - ведь я знаю, почему вы вломились в мой дом. - Он опустился в кресло и указал мне на другое, по ту сторону очага. - Итак, - сказал он, когда я сел, - в чем, собственно, дело?
Я заколебался. Не мог же я заявить: "Я вам не скажу". Это было бы по-детски. Кроме того, этот человек имел право знать, почему я его подозреваю, и я решил, что это ему не повредит. Поэтому я рассказал ему о том, как при виде него замолк немецкий пилот, о плане вывести из строя аэродромы истребителей, о котором он говорил мне.
- Если и есть какой-то такой план, - продолжал я, - а я думаю, что парень не соврал, - то его можно было бы осуществить с помощью пособников на самом аэродроме. Эти агенты могли внедриться сюда некоторое время назад и достичь достаточно сильных позиций для того, чтобы сыграть главную роль.
Я замолчал. Я сказал все, что хотел.
- И вы полагаете, что именно с этой целью я на Торби? - спросил он.
Я кивнул, мне стало неловко под его настойчивым взглядом.
- Должен сказать, вы подозреваете меня на самых что ни на есть тривиальных основаниях. Не буду, впрочем, настаивать, поскольку вы, я полагаю, считаете эти основания достаточными. Несомненно, ваши подозрения подкрепляются тем фактом - думаю, вам известным, - что я провел много лет в Германии, читая лекции в Берлинском университете, и вернулся на родину в 1934 году.
Он помолчал и, поскольку, видимо, ждал от меня подтверждения, я кивнул.
- Пожалуй, лучше всего для меня - это рассказать нам кратко о своей жизни, а там думайте, что хотите. Наверное, вы сейчас мне не поверите, но цель у нас одна. Я с моими знаниями тактики хочу помочь здешнему штабу исполнять свои обязанности по защите нашей страны, делая в то же время все, что в моих силах, чтобы помочь нашим солдатам в учебе. А поскольку и я, и вы, когда стоите у своей зенитки, оба работаем ради общей цели, я бы предпочел уладить это дело по-дружески. Поймите, - добавил он, - я очень дорожу своей работой здесь, она у меня частично исследовательская, и я не позволю, чтобы она была сведена на нет из-за предрассудков против любого, у кого были какие-то связи с Германией. Если вас сейчас арестуют, вы ведь будете настаивать на своих обвинениях. С вами наверняка обойдутся сурово, но в то же время власти могут посчитать нежелательным мое дальнейшее пребывание на Торби. А я слишком заинтересован в проводимой работе и готов положить все силы на то, чтобы предотвратить любой риск подобного поворота дел.
Его взгляд был прикован ко мне. В тишине комнаты я услышал, как слабо завыли сирены. Он не обратил на них никакого внимания.
- Поскольку вы газетчик, я полагаю, вы умный человек, - продолжал он. - Надеюсь, вам понятна моя позиция. Теперь о моем происхождении. Я родился в этой стране. Мой отец был натурализованный немец, а мать - наполовину ирландка, наполовину немка. Образование я получил в Рептоне и Кэмбридже, а когда окончил университет, мой отец, бизнесмен, импортировавший фрукты, послал меня за границу, чтобы я изучил дело в различных отделениях фирмы. Да, я забыл сказать, что в последнюю войну он продолжал заниматься торговлей. Я тогда еще учился в школе и не успел на эту войну, хотя и пытался пойти добровольцем. В 1927 году я обосновался в Германии. Обнаружив, что бизнес, как таковой, меня не привлекает, я согласился на предложенную мне работу в Берлинском университете. Я оставался там в трудный период кризиса и наступления нацизма. Какое-то время можно было терпеть, но когда начались погромы, я решил, что пора оттуда убираться, - он заерзал в кресле и закурил сигарету. Будто в добавление к своим словам, произнес: - Мой отец был еврей. Его настоящая фамилия Вейлштейн, но, натурализовавшись, он сменил ее на Вейл, - он выпустил дым под потолок. - Хотите что-нибудь у меня спросить? Думаю, когда у вас появится возможность, вам не составит особого труда проверить то, что я рассказал.
- Есть один момент, - сказал я. - Вы знали, находясь в Берлине, одну девушку по имени Элейн?
Мой вопрос его слегка удивил. Потом вдруг лоб его разгладился.
- А, вы имеете в виду Элейн Стюарт? Она служит в ЖВС. - Я заметил, как он быстро посмотрел на лежавший на каминной доске бумажник. - Несомненно, вы видели нашу совместную фотографию вон в том бумажнике. В 1934 она была студенткой в Берлине. Славная девушка, она мне очень нравилась. Сейчас она здесь, и нам удается иногда встречаться. Это одно из тех совпадений… - Он развел руки жестом, который совершенно чужд англичанам.
На его лице вдруг появилась озабоченность.
- Уж не взяли ли вы, чего доброго, фотографию?
Я почувствовал, как краска вины заливает мне щеки. Я хотел сказать "нет". Я собирался сохранить фотографию у себя - просто на всякий случай.
- Боюсь, что да. Я считал, что она может предоставить ценность. Весьма сожалею, - сказал я, возвращая фото.
- Большое вам спасибо. - Его вежливость казалась излишней, ведь это была его собственность. - Хотите узнать еще что-нибудь? - спросил он, но я больше ничего не мог придумать.
Он встал.
- Тогда, я надеюсь, вы все хорошенько обдумаете, прежде чем предпринять что-либо еще. Если у вас возникнут какие-то неясности, заходите, пожалуйста, и мы их обсудим во избежание поспешных выводов с вашей стороны, особенно если они снова будут связаны с обыском моих комнат в надежде найти что-нибудь меня компрометирующее. - Он как-то печально улыбнулся и на мгновение даже показался мне очень человечным. - Я собирался немного поработать перед сном, но вот теперь придется убирать за вами.
Я тоже встал, и он проводил меня до двери.
- Я думаю, так вам будет легче выйти, - сказал он и, улыбнувшись, протянул руку.
Я пожал ее и пошел вниз по лестнице, ведущей в комнаты отдыха. Я забрал свои купальные принадлежности со стула и вышел. Стало совсем темно, хотя огни прожекторов освещали небо на юго-востоке.
Взглянув на светящийся циферблат своих часов, я удивился, обнаружив, что всего лишь десять. В этот час, казалось, вместилось так много. Я пустился бегом. В десять наш расчет должен был заступать, и я добрался до окопа как раз вовремя. Я ожидал, что меня будут расспрашивать, почему я так долго мылся, но никто даже не заметил, что я отсутствовал дольше обычного. Все были заняты обсуждением приказа о том, что нам официально разрешается стрелять на высоту до 20 тысяч футов - чем мы постоянно занимались с тех пор, как начался "блиц".
Глава VI
Воздушный налет
Спали мы в ту ночь мало. Самолетам, казалось, нет числа. Иногда мы видели их в лучах прожекторов, но не могли стрелять. С Торби не поднимался ни один самолет. Было холодно, из долины накатывал промозглый туман. С часу до четырех, когда на посту стоял другой расчет, нам удалось немного подремать. Но когда мы снова заступили в четыре, случайные машины по-прежнему возвращались домой, и отбой воздушной тревоги прозвучал лишь перед самой сменой.
Мне было чем занять свой ум во время этих долгих часов. Позицию Вэйла неразумной назвать было нельзя, и я только укрепился в убеждении, что мои подозрения, казавшиеся одно время такими определенными, основывались не более чем на домыслах. А самое большое впечатление на меня произвела та легкость и непринужденность, с которой он объяснил наличие фотографии. В конце концов, человек в самом деле может встретить своих старых знакомых в самых неожиданных местах. Совпадения такого рода - не редкость, и подтверждение тому - мои встречи с Марион Шелдон и Джоном Найтингейлом. Но я упорно отказывался верить, что стою на ложном пути. Вейл был умным человеком, гипнотической личностью. Да и моего ареста он добиваться не стал. Моя собственная версия была ничуть не хуже его объяснения, не менее резонного.
Хорошо, что мне было о чем думать, так как во время нашего позднего дежурства я очутился в одиночестве на краю окопа, а остальные собрались вокруг капрала Худа и о чем-то тихо переговаривались. Сперва я этого даже не заметил, а заметив, направился к ним, полагая, что они обсуждают какой-то интересный вопрос. Приблизившись к ним, я услышал, как Худ сказал:
- Вот и все, что рассказал мне Лэнгдон.
- Хотел бы я знать… - начал Четвуд, но замолчал, увидев меня.
Наступила неловкая пауза. Группа постепенно распалась. Я догадывался, что причиной этому был я.
Закурив, я вышел из окопа и взял себе шезлонг. Помню, как мне однажды устроили бойкот в приготовительной школе. Ощущение было почти такое же. Но когда я устроился в шезлонге и приоткрыл глаза, этот бойкот показался мне не стоящим внимания.
Снова и снова вспомнил я свою встречу с Вейлом и все бумаги, которые просмотрел у него в комнатах.
Казалось, я топчусь на месте, хотя чутье подсказывало мне, что это впечатление обманчиво. Время от времени я замечал вновь собравшуюся группку у телефона. Я понимал, что разговор идет обо мне, так как они иногда бросали взгляды в мою сторону.
Я пожалел, что старшим у нас не Лэнгдон. Он бы не допустил такого, а капрал Худ и Четвуд только подливали масла в огонь. Мною постепенно завладевало ощущение отверженности. Я почувствовал себя неловко, хотя здравый смысл подсказывал мне, что все это чепуха. Такое распределение ролей стало действовать мне на нервы. Скоро я обнаружил, что все чаще и чаще поглядываю в их сторону. И каждый раз ощущал, что один из них украдкой, чуть ли - не воровато, наблюдает за мной. Я неожиданно почувствовал себя в ловушке - как заключенный в камере. Мало того, что против меня начальство, так теперь я отрезан и от своих товарищей. Даже Кэн, с которым я ладил, был теперь с ними и исподтишка поглядывал на меня, думая, что я ничего не замечаю.
Мне стало невыносимо терпеть это дольше, я встат и направился к ним. Они молча наблюдали за моим приближением. Худ, Четвуд и Кэн стояли чуть в стороне от остальных вместе с Мики и невысоким солдатом по кличке Блах, нос и курчавые темные волосы которого выдавали его национальность. Он сменил Фуллера, который был дневальным. Враждебность их была почти вызывающей. Но то была неприязнь людей с нечистой совестью. Мне стало легче, когда я заметил, что они боятся, как бы я не перехватил инициативу. Это заметно придало мне уверенности.
- Вам не кажется, что вы слишком долго обсуждаете меня за глаза? - Я старался говорить с безразличием, но дрожь в голосе выдавала мое волнение.
- Я тебя не понимаю, - это сказал капрал Худ. В его тоне сквозила неприязнь.
- А проще я выразиться не могу, - я повернулся к Кэну. - Может, ты объяснишь, в чем, собственно, дело.
Он бросил на Худа смущенный взгляд.
- А, собственно, ни в чем, дорогой мальчик. Я хочу сказать, неважно в чем.
- Вот именно. Совершенно неважно, - вставил Четвуд.
Вдруг в разговор врезался Мики.
- Неважно! Боже, покарай меня. От вас, ребята, меня тошнит. Перемываете человеку косточки, каркаете, как старухи, а в глаза слова сказать не смеете.
- Благодарствую, Мики, - сказал я и повернулся к другим. Я вдруг обозлился на них. - Давайте все выясним. Так что тебе сказал Лэнгдон, капрал Худ? - спросил я.
Он поколебался, потом, пожав плечами, заговорил:
- Если хочешь знать, сержанту Лэнгдону сказали в столовой, будто пилот, которого мы сбили, упоминал на допросе о каком-то плане захвата британских аэродромов. Вот мы и гадаем, о чем тебе с этим немцем нашлось поговорить.
- Мы обратили внимание на то, что ты сразу заткнулся, как только подошли Уинтон с Вейлом, - вставил Четвуд.
- Хорошо, - ответил я. - Вот весь наш разговор, насколько я его помню. - Передав им все, что сказал немец, я добавил: - В следующий раз, когда вам захочется обвинить кого-то в том, что он нацист, имейте смелость обсуждать это в его присутствии.
Отвернувшись, я почувствовал, что эта тирада с таким же успехом относилась и ко мне с моими подозрениями насчет Вейла. Снова взглянув на них, я увидел, что Худ стоит один. У меня появилась уверенность, что я нажил себе врага. Это был не тот человек, которого можно безнаказанно, за здорово живешь поставить в унизительное положение. Слишком уж он дорожил своим достоинством. Но мне было как-то все равно. Не волноваться же по таким пустякам?
Потом кто-то, по-моему, это был Кэн, вспомнил, что уже пятница. На какое-то время обо мне позабыли в оживленной дискуссии, чего вообще следует ожидать. В настроении людей в окопе произошло странное изменение. Мики стал бормотать что-то себе под нос, как-то вдруг сделался старым и жалким. Казалось, от любого напряжения кожа на его черепе начинает обвисать. Наверное, жизнь у него была нелегкая. Я оглядел окоп. Начинала пробиваться заря, и в ее слабом свете все казалось невероятно, до болезненности бледным. Боже, как мы все устали!
Мы снова легли в полседьмого - все, кроме воздушного дозорного. Ради этого добавочного сна стоило пропустить завтрак. Когда я проснулся снова, было уже полдесятого, и ревел "танной": "Эта акция Муссолини, приурочившего объявление войны именно к этому времени, была ударом в спину истекающей кровью Франции. Диктатор превосходно сыграл роль шакала для своего…" Так проверяли "танной", зачитывая отрывки из вчерашних газет.
Одеваясь, я съел немного шоколада, потом направился к душевым помыться. Я как раз пересекал плац, когда "танной" завопил:
- Внимание! Внимание! Эскадрилья "Тигр" - немедленная готовность!
Хотя я был один, я не смог удержаться от смеха. Диктор заметно шепелявил, и все его "л" и "р" звучали как "в". По всему летному полю взревели моторы. Почти тут же "танной" скомандовал:
- Эскадрилья "Тигр" - взлет! Эскадрилья "Тигр" - немедленный взлет! Взлет! - шепелявость была особенно заметна в слове "взлет", которое он произносил как "взвет". Затем: - Эскадрилья "Ласточкин хвост" - готовность.
Я заколебался. Будет ли у меня время побриться? Я находился посреди плаца, в пятидесяти ярдах от душевых. Может, я как раз успел бы. Но мне жутко не хотелось встречать тревогу с намыленным лицом. Все же я решил рискнуть. Но не дошел я еще до края плаца, как "танной" призвал эскадрилью "Ласточкин хвост" - она была у нас новая - к немедленной боевой готовности. Тут я не раздумывая повернул обратно - когда взлетают обе эскадрильи, значит, последует воздушная тревога. Когда я вновь пересекал площадь, эскадрилья "Тигр" уже ревела над головой четырьмя звеньями по три.
- Доброе утро.
Голос был девичий. Я обернулся и увидел Марион Шелдон, очень стройную, похожую на мальчишку.
- Мы что, больше не знаемся? - сказала она, улыбаясь.