О том, что я попросил Джона Найтингейла сделать то же самое, я решил ей не говорить. Так даже лучше. Если Билл получит оба послания, он поймет, что дело не терпит отлагательства.
- Вы разузнали что-нибудь еще? - спросила Марион.
Я сказал "нет", но тут же заколебался - а вдруг в этом что-нибудь есть?
- Элейн вам близкая подруга? - спросил я.
- Я здесь не так давно, чтобы у меня успели появиться близкие подруги. Я не так легко схожусь с людьми, - она улыбнулась. - Она веселая, и у нас много общего. А что?
- Вчера вечером она обедала с Вейлом во "Вращающемся колесе" - это нечто вроде загородного клуба.
Марион кивнула:
- Я знаю это заведение.
- Я подумал, если она близкая подружка Вейла, то, возможно, вы могли бы узнать кое-что от нее.
- Да, но что именно?
Я пожал плечами, я и сам этого толком не знал.
- Не знаю. Все, что сможете и что может оказаться полезным. Хотя бы, собирается ли Вейл быть здесь завтра или нет.
- Я сделаю все, что смогу. - Она взглянула на часы. - Пора бежать. Надо работать.
- Наряды вне очереди? - спросил я.
- Да. Но не так уж трудно - всего-навсего глажение.
- Сочувствую вам. Так подзалететь, и все из-за того, что сделали доброе дело для другого человека.
- Не говорите глупостей, - она накрыла мою руку своей._Это было даже интересно. Во всяком случае, мне следовало быть поосторожнее, - она замолчала, наступила неловкая пауза. Я думал, она уходит, но она вдруг сказала: - Вы знаете, если в вашей идее что-то есть, тогда я не думаю, что ваш друг сможет много для вас разузнать. У важного агента заметены все следы.
- Да. А вы можете предложить что-нибудь еще?
- Вряд ли вы многое узнаете за пределами этого аэродрома. Если что и есть, так здесь.
Я призадумался над ее словами, инстинктивно понимая, что она права. Если наш аэродром - один из тех, которые должны подвергнуться нападению, тогда весь план должен разворачиваться на месте. У меня вдруг возникла идея. Не очень удачная, она тем не менее подразумевала действие, а мне надо было действовать.
- Вы не можете узнать, будет ли Вейл сегодня вечером дома? - спросил я. И вдруг замолчал. - Нет. Я прошу слишком многого. Вы и так уже достаточно втянуты в это дело.
- Вздор, - сказала она. - Я заинтересована не меньше вашего. Но что бы вы хотели сделать?
- Насколько я понимаю, Вейл живет над учебным центром?
Когда она кивнула, я продолжал: - Я мог бы осмотреть его жилище. Я хочу сказать, похоже, это единственное, что можно сделать. Возможно, я там ничего не найду, но… - я замолчал. Дело казалось безнадежным.
- Это ведь опасно, правда?
Мне было приятно, что она беспокоится за меня.
- А вы можете предложить что-нибудь еще? - спросил я. - Мне определенно надо что-то предпринять. Не могу же я просто сидеть и ждать, пока что-нибудь подвернется. Это всего лишь шанс, но ничего лучшего я придумать не могу.
- Он наверняка не оставляет ничего инкриминирующего.
- Да, но вдруг там окажется что-нибудь такое, что мне поможет?
- Меня аж дрожь берет, как подумаю о том, что произойдет, если вас поймают. Вас обвинят в воровстве.
Я пожал плечами.
- Какое это имеет значение? - сказал я. - Завтра на этот окоп может упасть бомба, и от меня даже мокрого места не останется, - я отметил про себя, что она не отмела мое предложение как бесполезное. - Если бы вы смогли узнать, где он будет находиться сегодня вечером, я, пожалуй, мог бы и попробовать.
Она, казалось, готова была возразить, но лишь сказала:
- Я сделаю все, что смогу. В восемь мне заступать на дежурство. Если я узнаю, что его вечером не будет, я, прежде чем зайти в оперотдел, прогуляюсь до вашего окопа. Если же я ничего не обнаружу или узнаю, что он останется дома, я вообще не приду. А то еще, если увидят, что мы встречаемся по два раза на день, посчитают это странным.
- Хорошая идея, - сказал я. - Я буду поджидать вас. Очень мило, что вы согласились.
Она улыбнулась.
- Желаю удачи! - сказала она. - И не забудьте мне сообщить потом, что произойдет.
Я постоял, глядя на ее стройную фигуру, удалявшуюся по дороге. Она так и не оглянулась, и я вернулся в барак, понимая, что мосты сожжены. Я обнаружил, что даже надеюсь, что Марион не удастся узнать, будет ли Вейл вечером дома. В противном случае меня ждало приключение, которое могло серьезно повлиять на мою жизнь в течение последующих нескольких месяцев.
В бараке кипел спор о еде. Джон Лэнгдон вернулся из канцелярии с вестью, что, начиная с ленча сегодняшнего дня, расчеты при трехдюймовках будут питаться на местах, а еду им будут привозить в бидонах на военном грузовике. Большинство было настроено против этого нового распорядка. Причиной тому отчасти был обыкновенный консерватизм. К тому же, пугала перспектива оказаться привязанным к позиции еще больше, чем прежде. Я возражал именно по этой причине. Но я - это особая статья. Для меня новый распорядок означал, что я смогу уйти с позиции, только чтобы помыться. В обычных же условиях я бы даже приветствовал его, так как мне было противно становиться в очередь за едой и потом торопливо глотать пищу в переполненной столовой.
- Скоро нам вообще нельзя будет отлучаться с позиции, как вон Хэнсону, - сказал Четвуд.
- А добрая старушка будет приезжать дважды в неделю, чтоб мы не скучали, и раздавать чай.
- Ты, что, Джон, хочешь сказать, что мы просто обязаны тут ошиваться, пока не приедет фургон с едой? - спросил Кэн. - Это невероятно. В столовой и то паршиво. Но когда мы станем получать холодную жратву, это уже будет предел. Так вот. Я просто пойду в столовку, как прежде, и все. Я хочу сказать, торчать здесь и ждать еще и еду - это ужасно.
- Нет, ты этого не сделаешь, - ответил Джон. - Идея и впрямь хорошая. Она означает, что теперь мы можем получать еду, не оставляя орудие укомплектованным только наполовину.
Итак, спор ходил по кругу. По сравнению с моими собственными мыслями он был до того восхитительно светским, что я им просто упивался. А когда ленч-таки прибыл, все нашли его гораздо лучше, чем ожидали. Вместе с ним привезли стол, скамейки и тарелки. Более того, еда оказалась горячая.
С приятно полным желудком я прилег на койку выкурить сигарету. На мгновение я почувствовал, что в ладу со всем миром, устал и расслабился. Боже, как быстро было сокрушено это мимолетное настроение.
Едва я докурил сигарету, как вошел Мейсон. В руках у него были какие-то бумаги.
- Новые пропуска на аэродром взамен старых, - сказал он.
Эти новые пропуска выдавались, чтобы затруднить проникновение на аэродром случайным лицам. Наши старые пропуска подлежали возврату. Я вытащил из форменки, лежавшей на моем чемодане рядом с койкой, свою армейскую расчетную книжку и из ее кармашка извлек свой старый пропуск. При этом на пол упал сложенный вчетверо листок бумаги. Я наклонился с кровати и поднял его. Желая узнать, что это за бумага - я совершенно не помнил, чтобы клал ее туда, - я развернул листок.
Когда я увидел, что это такое, я весь похолодел от ужаса. Будь это мой смертный приговор, вряд ли я испугался бы сильнее. Ошеломленный, я уставился на этот листок…
Глава V
Подозреваемый
- Эй, что ты там нашел?
Быстрым движением руки я перевернул бумажку лицевой стороной вниз. Получилось так, будто я что-то утаиваю. Я поднял глаза. Мне казалось, меня выдало само это движение. Надо мной стоял Четвуд.
- Да письмецо одно, - поспешно пробормотал я.
Говоря это, я понимал, что меня выдает даже голос, уж слишком я торопился.
- Странное письмецо, - сказал Четвуд.
Я открыл было рот, чтобы выдать какое-нибудь объяснение насчет старой диаграммы, но тут же закрыл его. Слава богу, хоть на это у меня хватило ума. Четвуд, казалось, хотел отпустить еще какое-то замечание, но тут подошел Мейсон, попросил его старый пропуск, и он забыл обо мне.
Я протянул свой старый пропуск и в обмен получил новый. Сложив, сунул его в кармашек расчетной книжки. И все это время смятая бумажка в руке, казалось, жгла мне кожу. Чудилось, что взоры всех присутствующих направлены на меня. Однако, когда я бросил быстрый взгляд вокруг, убедился, что все были заняты новыми пропусками. Четвуд развешивал свое обмундирование.
Как можно небрежней я встал и направился к туалету в задней части барака. Я чувствовал каждую мышцу своего напрягшегося тела. Мне казалось, что все наблюдают за мной. Оказавшись один в туалете, я разгладил этот несчастный клочок бумаги и при свете спички еще раз осмотрел его.
На нем изображалось летное поле с перекрестком взлетно-посадочных полос, ангары, столовая, квартиры, зенитные позиции. План был нарисован обычными синими чернилами. Отмечено было все, что представляло интерес для врага, вплоть до проводки полевых телефонов и количества боеприпасов при зенитках и в арсенале. Обозначения были написаны рукописными печатными буквами, четкими и красивыми. Информация была точная, а чертеж - аккуратный. Подобный документ был недавно обнаружен в руках врага, и мне в случае обыска грозила бы не одна неделя допросов.
При мысли, что меня ожидало бы, не обнаружь я этот план вовремя, мне стало не по себе. Вот почему, поднеся к нему спичку и увидев, как его пожирает пламя, я почувствовал громадное облегчение.
Это чувство, однако, оказалось непродолжительным, и я сидел в туалете в состоянии тупого страха, пытаясь угадать, что бы все это значило. А значить это могло лишь одно: я - меченый.
В надежности информации пилота я уже больше не сомневался. И я знал, что прав в отношении Вейла. Тут велась какая-то большая игра. Другого объяснения тому, что предпринимаются такие хитроумные действия, чтобы избавиться от простого зенитчика, быть не могло. Я с ужасом осознавал опасность собственного положения.
Мне известно, что газетчику полагается быть крутым парнем. Бытует твердое убеждение, что газетчики непременно любители приключений. В отношении некоторых, особенно внештатных зарубежных корреспондентов, это действительно так. В отношении же большинства газетчиков - ничто не может быть дальше от истины. Большей частью их работа связана с сидением в офисе, и заключается она в сопоставлении фактов и выдаче их в форме читабельного материала. Я был одним из таких. Правда, я побывал в нашем берлинском бюро и для своего возраста немало повидал. Но я был не более чем зритель. То, что журналист пишет о захватывающих вещах, еще не означает, что и жизнь у него захватывающе интересная. Хотя, вероятно, моя жизнь была гораздо интереснее, чем она была бы, продолжи я страховое дело отца. Вел я себя свободно и легко, имея собственную квартиру в Центральном Лондоне и ни за что особенно не отвечая, тем не менее жил я жизнью спокойной, респектабельной и никогда раньше не попадал в серьезные переделки.
Следовательно, чтобы выкарабкаться из затруднительного положения, в котором я оказался, я был подготовлен не лучше любого другого, и я был страшно напуган. Я сидел в туалете, окаменев в самом буквальном смысле этого слова. За этой закрытой дверью у меня появилась иллюзия безопасности. Но события на самом деле складывались так, что управлять ими мне было уже не под силу.
Я попытался взять себя в руки, мне надо было как ни в чем не бывало вернуться в барак. Я стал прикидывать, каким же образом этот документ мог попасть в мою армейскую расчетную книжку. И чем больше я думал над этим, тем больше убеждался в том, что его, вероятно, подсунули туда уже после моего разговора с Огилви накануне вечером. Очевидно, никакого определенного действия не было бы предпринято, пока не стало известно, что Огилви не желает меня переводить, и, следовательно, я продолжал кому-то мешать. Моя армейская расчетная книжка все время была в нагрудном кармане моей форменки. Бумагу могли засунуть в нее, пока я спал. Возможно. Один из агентов Вейла находится в нашем расчете, но подложить чертеж в переполненном бараке он бы не смог. Скорее всего, это произошло во время короткой тревоги утром. Из-за жары я вышел на пост в рубашке, оставив форменку на койке, а барак был пуст…
И тут меня осенило. Все наше подразделение вышло к орудию, но в бараке остались двое рабочих. Я вспомнил, что молодой укатил на своем велосипеде, а мужчина постарше остался в бараке один. После этого я уже нисколько не сомневался в том, что бумагу эту мне подсунули специально. Без какой-либо видимой причины рабочие выбрали именно это утро, чтобы прийти сделать работу, которая, как мы полагали, вообще никогда не будет сделана. Теперь я понял, зачем они приходили. Но больше всего меня удивило то, что на все эти хитрости они пошли из-за меня. Мне трудно было поверить, что я действительно представляю для кого-то опасность. Это могло означать только одно - кто-то боится, как бы внимание начальства не привлекла моя идея о плане. Они, очевидно, ничего не пускали на самотек, а из этого следовало, что план этот, в чем бы он ни заключался, жизненно важен. Это также означало, что в любую минуту может быть предпринята попытка убрать меня с дороги. Каким-то образом они должны устроить так, что этот компрометирующий меня документ будет обнаружен. Какая мерзость!
Но у меня хоть появилось утешение от сознания того, что я действительно напал на какой-то след. Это укрепило меня в решимости идти до конца - проникнуть в комнаты Вейла, не давать покоя начальству, сделать все, чтобы сорвать планы врага.
Я открыл дверь и вернулся в барак. Когда я вошел, глаза почти никто не поднял. Большей частью люди лежали на койках и курили или спали. Я обрадовался - такая прекрасная возможность вернуть уверенность в себе.
Кэн, который сидел за столом, предложил сыграть в шахматы. Что угодно, лишь бы не думать о теперешнем моем положении. Мы устроились среди немытой посуды.
Я как раз загнал его короля в угол и объявил ему шах конем, когда отворилась дверь.
- Встать! Смирно!
Вошли Огилви и командир авиакрыла Уинтон. Их сопровождал какой-то невысокий мужчина, очень похожий на рабочего, круглолицый, с синими водянистыми глазами.
- Где сержант Лэнгдон? - спросил Огилви. Голос у него был грубым и напряженным. Я почувствовал приближение беды.
- Он у себя в комнате, сэр, - сказал капрал Худ. - Я сейчас его позову.
У сержанта была отдельная комнатушка в конце барака. Мгновение спустя появился Джон Лэнгдон, как никогда похожий на мальчишку - волосы всклокочены, глаза заспанные.
- Проверка, сержант Лэнгдон, - отрывисто сказал Огилви. - Постройте всех по центральному проходу барака.
- Слушаюсь, сэр, - он повернулся. - Капрал Худ, крайний справа! - Худ занял место в дальнем конце комнаты. - За капралом Худом в шеренгу по одному становись!
Мы построились в ряд и стали вольно.
- Подразделение, смирно!
- Благодарю вас, сержант, - Огилви повернулся к рабочему. - Посмотрите, нет ли среди них вашего человека. - И когда парень медленно пошел вдоль шеренги, он сказал Лэнгдону: - Поступило донесение, что один из солдат в форме зенитчика задавал явно наводящие вопросы работникам почты, прокладывавшим оперативную связь.
Я стоял не шевелясь и устремив взгляд на противоположную стену, все тело у меня напряглось. Я уже знал, что произойдет. Я скорее почувствовал, нежели увидел, что человек остановился напротив меня.
- По-моему, вот этот.
- Кто это? Хэнсон? Ага! - уголком глаза я увидел, что Огилви бросил многозначительный взгляд на командира. - Вы, Хэнсон, что скажете?
Я почувствовал слабость в коленях. Кровь в висках стучала.
- Я полагаю, тут какая-то ошибка, сэр, - услышал я собственный голос. - Я никогда раньше этого человека не видел и не разговаривал ни с одним из мужчин, тянущих провода.
- Но вы знаете, что линия прокладывается?
- Конечно, сэр. Об этом знает весь лагерь.
- Что вы делали вчера вечером между семью тридцатью и восемью?
- Пил пиво в ВТС, сэр. Сержант Лэнгдон может это подтвердить, он тоже там был.
- Это правда, сержант?
- Так точно, сэр.
- Вы по-прежнему полагаете, что это тот самый человек? - спросил Огилви рабочего.
- Я так думаю, - его голос звучал приглушенно. - Я не могу быть уверен. Его лицо было в тени. К тому же я не берусь назвать точное время. Я подумал об этом только потом.
- Л вы вообще ходили вчера вечером в бар для гражданских, Хэнсон? - спросил Огилви.
- В вечернюю столовую? Да, сэр. Я пошел туда вскоре после восьми с Четвудом и Фуллером.
- Ясно. Но с этим человеком вы не разговаривали?
- Нет, сэр. Я все время был с другими.
- Этот человек заявляет, что какой-то зенитчик разговаривал с ним в столовой, и будто он позже видел, как тот делает какие-то наброски. Только что он опознал в этом зенитчике вас. А вы признаете, что были в столовой приблизительно в то время, о котором он говорит, - Огилви повернулся к Четвуду: - Вы подтверждаете, что Хэнсон все время был в вашем обществе, Четвуд?
- Насколько я помню, сэр.
Я вновь ощутил это чувство тлеющей враждебности ко мне. Четвуд легко мог ответить прямым "да", а вот увильнул.
Огилви посмотрел на меня в нерешительности. Я понял, что он не знает, как быть.
- Вы понимаете, что это очень серьезное обвинение, Хенсон?
- Да, сэр, - ответил я. - Но это неправда, - голос у меня дрожал, несмотря на все усилия держать его под контролем.
- Этого человека я вижу впервые.
Огилви повернулся к рабочему.
- Я не вижу смысла разбираться в этом деле дальше, если вы не в состоянии сказать определенно, тот ли это человек.
Наступила пауза, пока парень раздумывал. Раз или два он внимательно на меня посмотрел, как будто пытаясь принять решение. Наконец он сказал:
- Абсолютно уверенным я быть не могу. Но очень уж он на него похож, - он помолчал, потом сказал: - Может, он позволит себя обыскать? Как я вам сказал, я потом видел, как он что-то набрасывал на листе бумаги. Если это тот человек, бумага, наверное, все еще при нем.
- Откуда вы знаете, что он записывал свой разговор с вами? - Огилви был раздражен и, мне показалось, склонялся на мою сторону.
- Я этого не знаю. Вот почему я и предлагаю обыск. Это бы меня окончательно убедило.
Огилви взглянул на командира. Уинтон едва заметно кивнул.
- Ну что ж, - Огилви повернулся ко мне. - Вы не возражаете против обыска?
- Нет, сэр, - ответил я. - Но я решительно возражаю против того, что меня подозревают.
- Я понимаю. Все это дело мне страшно неприятно, - он повернулся к Ленгдону. - Вы не осмотрите личные вещи Хэнсона, Лэнгдон? Все бумаги осмотреть самым тщательным образом, позаботьтесь, чтобы не осталось необысканным ни одного тайника. А вы, Хэнсон, пройдите с нами в комнату сержанта, и осмотрим все, что есть при вас.
Это была унизительная процедура. Огилви ничего не оставлял без внимания. Я понимал его дотошность. Он хотел удостовериться, что я абсолютно чист и был намерен доказать это.
Когда все закончилось и ничего инкриминирующего не было обнаружено, он лишь бросил:
- Это все, сержант Ленгдон, - и вышел из барака.