У меня по коже пробегает приятный холодок, предчувствие бывалого прокурора, полагающего, что ему удалось ухватиться за ниточку. Стью и Хоби - старые друзья. Стараясь по-прежнему казаться ненавязчивой, я улыбаюсь в ответ на шутку Сета.
- Если ты побываешь в наркосуде, - говорю я, - то увидишь, что эти дни далеко не закончились. Я живу по соседству. И теперь в средних школах работают полицейские под прикрытием.
- Да, - говорит он, - знаешь, это хорошая колонка. Я пишу ее три раза в год. Поскольку принадлежу к первому поколению, которое приняло дозу нашего собственного лекарства: "Послушайте дети, папа имел в виду вовсе не то, когда он говорил насчет секса, наркотиков и рок-н-ролла".
- И выключи, пожалуйста, магнитофон, когда я разговариваю с тобой.
- Не магнитофон, а CD-плейер.
- CD. Вот так, спасибо, - говорю я.
- Всего-то? О Боже, не убегай так сразу! А почему это ты заинтересовалась Стью?
- Ничего особенного. Так, одна мысль пришла мне в голову, когда я сидела там.
Он наверняка скажет Стью о моем вопросе и, возможно, Хоби. Чего я, собственно, и добивалась. Если это то, чего я опасаюсь, пусть они знают, и в особенности Хоби, что я их раскусила.
- Да нет же, в самом деле, - говорит Сет. - Дай ногам отдохнуть. Скажи мне, что я упустил за последние двадцать пять лет. Что-нибудь драматическое?
Зал суда к этому времени совершенно опустел и наполнился тишиной. По коридорам суда ходит здоровенный увалень-уборщик, приветливый поляк с располагающим к себе простым, открытым лицом - он практически не владеет английским языком. В данный момент поляк опоражнивает мусорное ведро, стоящее за кафедрой.
- Не думаю, что моя жизнь протекала драматически, Сет. Все, что угодно, только не это. А как жил ты? Ведь ты теперь богат и знаменит. Какие драмы тебе довелось пережить?
- Я не знаменит. Во всяком случае, не слишком. И очень скоро, возможно, не буду так богат, как ты полагаешь. - Когда Сет произносит это, его глаза тускнеют, а лицо становится серым, словно он внезапно вспоминает о чем-то печальном, затем берет себя в руки и смотрит мне в глаза. - Мы с Люси разошлись, - говорит он потухшим голосом.
- Жаль, - говорю я. А что еще можно сказать?
- Вот так, - отвечает Сет. - Жизнь. Любовь. Большой город. Мы говорили о том, чтобы сойтись снова. Думаю, что сойдемся. Однако на этом пути мы набили много шишек. - Он печально вздыхает.
- Как у нее дела? У Люси? С ней все в порядке?
Он кивает:
- Думаю, да. Она до сих пор выглядит пятнадцатилетней девочкой. Бывает, что и ведет себя соответственно. С моей точки зрения, разумеется. С другой стороны, двадцать пять лет со мной ей тоже нелегко достались, так что ее можно понять. - Сет невесело улыбается. - Так, значит, ты живешь на Университетском бульваре? - продолжает он. - А знаешь, мой отец до сих пор обитает там.
- Твой отец? О Боже, мне трудно даже представить его! Я помню, что двадцать пять лет назад он казался мне пожилым.
- Вот именно. Ну а теперь он совсем древний старец, настоящая рухлядь. И не трудись подыскивать для него более приличное слово. Ему ведь девяносто три. Он рассыпается чуть ли не на глазах, однако все еще пару раз в неделю ходит в свой офис. И в нем еще немало дерьма.
Отношения Сета с отцом всегда были сложные. Старик отличался колючим и упрямым характером. Выжившая жертва холокоста. Уцелел физически, но психика явно надломилась.
- А мать? - спрашиваю я.
- Ее больше нет. Умерла в хосписе. Прогрессирующая болезнь Альцгеймера. Страшная вещь. Одно тело в кровати и больше ничего.
- О да! - Я стукаю себя по лбу. - Этому было посвящено несколько колонок, не так ли?
- Колонок? Какого черта! На это ушло два года лечения.
Сет забавен, он всегда был таким: мягкий, ранимый мальчик. При этом слишком болезненно для мужчины той эпохи воспринимал свою духовную ущербность. И вдруг совершенно неожиданно для себя я, все еще стоя над Сетом, обнаруживаю, что моя рука каким-то неизъяснимым образом уже легла ему на плечо. В свою очередь, он, конечно же, интересуется насчет Зоры, и я сообщаю ему печальное известие: она тоже скончалась. Хочу выглядеть при этом мужественной и умудренной жизненным опытом, однако всякий раз, когда заходит речь о матери и я вынуждена говорить о смерти, к горлу подкатывает ком и возникает почти непреодолимое желание всплакнуть.
- Она умерла четыре года назад от рака легких.
Сет вздрагивает:
- О Боже! Я помню эти сигареты. "Честерфилд" - верно? Рак, - задумчиво произносит он.
- У меня у самой был рак, - сообщаю я. - Ты спрашивал, что драматического было в моей жизни?
- Ты это серьезно? - ошарашенно переспрашивает он. - Рак? Паршивое дело.
- Да, дело было действительно хуже некуда, но я не шучу.
- Рак легких?
- Нет-нет. Груди. Мне удалили грудь почти двенадцать лет назад.
Когда я делюсь этими глубоко интимными, личными переживаниями с другими людьми, особенно с мужчинами, мне не удается оставаться полностью безучастной. У меня возникает такое ощущение, будто я выдаю предупреждение. Очевидно, его мне не вытравить из себя ничем, даже несмотря на то, что я забрала свои взносы из пенсионного фонда, когда ушла с федеральной службы, и под воздействием неустанных уговоров Гвендолин потратила их на реконструкцию груди. Из-за этого меня мучили постоянные сомнения. Я ненавижу даже саму мысль о том, что нужно извиняться за свой физический недостаток. И привыкла. По дому я расхаживаю в естественном виде, то есть не надеваю под бюстгальтер искусственную грудь. Затем я опять стала одинокой женщиной. И так было легче для Никки. Она начала все замечать, и всякие объяснения на сей счет доставляли мне немало беспокойства. Даже малыши быстро смекают, что к чему. А ведь я должна быть для дочери опорой.
Сет говорит то, что и положено говорить в таких случаях, приводит примеры со своими знакомыми, которые вполне адаптировались, подкрепляет это обнадеживающей статистикой выздоровления, с которой он хорошо знаком. Совершенно очевидно, что он искренне огорчен той бедой, которая выпала на мою долю.
- Все говорят, химиотерапия переносится очень тяжело. Это так? - спрашивает он.
- Мне не делали химиотерапию. Так что мне еще повезло. При обследовании у меня не обнаружилось лимфатических узлов. И кроме того, мне очень хотелось иметь ребенка. Хотя бы сделать попытку. Поэтому мне назначили курс лучевой терапии. Очень интенсивный. Это был настоящий кошмар. Однако хирургическая операция внушала мне больший страх. Она кажется такой варварски примитивной. Отрезать часть твоей плоти. От всего этого можно было сойти с ума. И я немного разочаровалась в себе, так как думала, что жизнь уже достаточно закалила меня, чтобы я могла вынести любые испытания.
- Здесь не должно быть иллюзий. - Он поднял палец. - Мы все такие же безумно наивные, какими были когда-то, Сонни. Просто сейчас меньше возможностей выразить это.
Такой подход мне по душе. Мой смех ударяется о пустые ряды стульев и отскакивает от них. Стоя над Сетом, одетая в мантию, я ощущаю, едва ли даже не осязаю эхо тех обычных отношений в зале суда, где многие мужчины взирают на меня с надеждой на снисхождение того или иного рода. Сет тоже в чем-то нуждается. Я это чувствую и уже замечала пару раз. Как он подается вперед, подперев подбородок рукой, локоть которой покоится на полированном дубовом барьере ложи присяжных, и наблюдает за мной с таким глупым, радостным и - нужно честно сказать - детским выражением на лице, что у меня замирает сердце от боли и жалости, и я отвожу глаза в сторону. Просто, на свою беду, он в некоторых отношениях оказался взрослым ребенком и не всегда может держать в узде свои чувства, как маленький мальчик, который шмыгает носом вместо того, чтобы вытереть сопли платком. Несмотря на это, я испытываю к Сету симпатию. Меня радует, что в нем сохранилась, пусть и не полностью, прежняя притягательная сила. Было бы катастрофой думать, что время, прожитое с ним, было потрачено напрасно, особенно после того, как я сделала подобный вывод относительно Чарли.
- Ладно, вернемся к нашим баранам, - произносит он. - Я думаю, ты хочешь узнать, что произошло с Майклом Фрейном. Когда ты сказала, что у тебя есть ко мне вопрос, я подумал, что ты рано или поздно спросишь об этом.
- Так, значит, я могу спросить?
- Я уже дал тебе ответ. Я не знаю, - сказал он.
- Значит, это все, что ты можешь сказать по этому поводу, Сет? Я всегда думала, что ты выбрал очень странное - если не сказать больше - имя в качестве литературного псевдонима.
- Это целая история, - отвечает он. - Когда-нибудь я тебе расскажу.
- И ты никогда не получал от него известий?
- Сомневаюсь, что он жив. - Сет произносит это таким угрюмым, безжизненным голосом, что мне становится не по себе.
- Ладно, - говорю я и на прощание поднимаю руку.
- Ты и в самом деле собираешься избегать меня все то время, пока будет длиться процесс?
- Буду стараться.
Когда я снова машу рукой, он хватает мои пальцы и другой рукой легонько постукивает по моим костяшкам - этим незначительным жестом он выражает стремление к более продолжительному общению. Я решаю пока оставить все как есть и ставлю точку лаконичной улыбкой. Повернувшись, я, к своей досаде, сталкиваюсь с Мариэттой, которая только что вошла в зал суда через заднюю дверь.
- Звонят из канцелярии председателя суда Туи, - говорит она.
И спрашивают, приду ли я на совещание судей, которое состоится сегодня позднее. Я сама беру трубку телефона в своем кабинете и заверяю Ванду, секретаря канцелярии Туи, что обязательно приду.
К тому времени когда я покончила со всеми делами и вернулась в канцелярию, Мариэтта уже приняла свою типичную для ленча позу за столом в секретарской. Ее взгляд устремлен на экран переносного телевизора, который она держит на коленях, одновременно поедая сандвичи из коричневого бумажного мешка. В густых, курчавых волосах поблескивает металлическая дужка наушников, а полная грудь, туго обтянутая свитером, посыпана крошками, на которые Мариэтта не обращает никакого внимания. Тем не менее не успеваю я показаться в проеме открытой двери, как становлюсь объектом ее пристального внимания. Цепкий взгляд оценивающе пробегается по моей фигуре, затем упирается мне в лицо.
- Ни слова, - говорю я ей.
Мариэтте удается хранить молчание только в течение нескольких секунд.
- Люди никогда не забывают того времени, когда они были влюблены, - произносит она внезапно, притворяясь, что разговаривает сама с собой.
- О, хватит об этом, Мариэтта, - бросаю я в ее сторону сердитый взгляд.
Она отворачивается, однако ее челюсти упрямо сжаты. Этим Мариэтта показывает свою непоколебимость.
- Это не была любовь, - поясняю я, - во всяком случае, для меня.
На лице Мариэтты появляется легкая гримаса. Я богохульствую. Однако вскоре моему пониманию открываются иные аспекты.
- Он обожал меня, - объясняю я, - и отвратительнее всего то, что мне нравилось именно это.
Я никогда не чувствовала себя так замечательно, никогда не была так боготворима, как в те месяцы, которые провела с Сетом. Однако его внимание шло на убыль, потому что такая любовь иссушает. В этом отношении Сета можно было сравнить с человеком, у которого открылось кровотечение из носа. Так близко, слишком близко. Жизнь с ним всегда несла с собой опасность задохнуться в его любви, утонуть в ней.
- Вообще-то я думала, что вы не разговаривали, - выдвигает Мариэтта аргумент в свое оправдание.
Входит Энни и молча садится на стул с прямой спинкой, который стоит в углу офиса Мариэтты. В одной руке у нее школьный учебник, а в другой - яблоко, которое она с аппетитом грызет.
- Я должна была спросить у него кое о чем. - И объясняю им, что мне удалось выяснить, что Хоби и Дубински друзья еще со школьной скамьи.
- Ну и что? - удивляется Мариэтта.
- А то, что объяснение, которое предложил Мольто два дня назад и которое я подняла на смех, вполне реально. Именно Хоби мог быть источником той самой утечки, в которой он обвинял прокуратуру в первый день процесса. То есть он сплавил эту информацию своему дружку Дубински, а тот написал статью, где сообщалось, что объектом покушения должен был стать Эдгар.
Предположение кажется обеим женщинам не лишенным оснований. Мариэтта даже снимает наушники, а Энни тут же соглашается со мной и говорит, что дело нечисто и кто-то - скорее всего именно те люди, о которых я упомянула, - ставит палки в колеса обвинению.
- Этот Дубински, - говорит она. - Он плохой. Он змея.
Она вспоминает инцидент двух- или трехлетней давности, происшедший во время процесса Термолли, на котором рассматривалось дело вице-президента одной нефтяной компании и его любовницы, обвинявшихся в убийстве жены первого. Судья Саймон Норфолк поймал Дубински с поличным, когда тот, приложив ухо к двери комнаты присяжных, подслушивал их дискуссию. Норфолк посадил Стью в камеру временного содержания на несколько часов за неуважение к суду. После того как в суд явилась целая свора адвокатов, нанятых "Трибюн", и принялась кричать о нарушении первой поправки, репортера, конечно, пришлось отпустить.
- Да, - говорит Мариэтта, - но тогда вы задали правильный вопрос, судья. Какую выгоду получает он от этой защиты? Вот здесь концы не сходятся.
Энни возражает ей, пытаясь найти логическое объяснение, и тихо произносит:
- Но может быть, это имеет какое-то значение для процесса без присяжных?
Мне это тоже пришло в голову.
- Подумайте, Мариэтта, - говорю я. - Томми сидит на раскаленной сковородке - ему нужно начинать побыстрее, потому что он надеется удержать Лавинию в узде. Хоби знает это, так как он и есть тот человек, который создает связанные с ней проблемы. Поэтому он проталкивает историю в газету, кричит "Караул!", потому что теперь, дескать, нельзя добиться объективного отношения со стороны присяжных, а затем великодушно соглашается на суд без присяжных, мол, только ради того, чтобы мы могли начать. Хоби прекрасно понимает, что в нормальных условиях я вряд ли пойду на это в деле, где лично знакома со многими фигурантами. Вы помните, что сказал Нил, когда я разъяснила ему, что влечет за собой отказ от суда присяжных: "Это то, чего мы хотим".
- О-о-о! - произносит Энни, и ее лицо растягивается в гримасе изумления. - О-о-о, очень хитро придумано!
- Чего я не могу пока взять в толк, так это на что он надеется и что думает выиграть при таком раскладе, когда все решает судья.
Мариэтта смеется:
- Судья, я не подначиваю вас и не дразню, нет, ничего подобного, но, судья, знаете, многие из тех защитников, которые работают в этом здании, могли бы сказать ему: "Устрой так, чтобы она вела процесс без присяжных, и у тебя будет неплохой шанс". Именно так, судья.
В этом здании судьи, раньше работавшие в прокуратуре, очень часто проявляют качество, которое можно сравнить с верностью бывшего морского пехотинца своему прежнему роду войск. Многие уподобляют работу прокурора здесь боевому опыту. Каждый зал суда для них - еще один театр военных действий, проводимых цивилизацией против варваров. После еженедельных совещаний я часто слышала, как надзиратели просили прокурора произвести подсчет боевых трофеев, имея в виду количество заявлений подсудимых о признании вины. Однако риторика, к которой я привыкла, работая в федеральных судах, имела отношение к конституции, а не к армии. Я до сих пор думаю о правах, о нерушимых первых принципах в отношениях между отдельными гражданами и государством. Защитники считают меня своим естественным союзником, а Мариэтта - перевертышем.
Она встает, стряхивая крошки со свитера и с плиссированной юбки в клетку с преобладающим светло-коричневым цветом, достающей ей чуть ли не до щиколоток, и бросает пустую банку из-под газировки в урну. Затем меряет меня колючим взглядом, давая понять, что меня легче убедить оправдать Нила, чем присяжных. Кто будет испытывать больше сочувствия к Нилу - двенадцать равнодушных зевак с улицы или я, человек, знавший Нила ребенком и, что еще важнее, понимающий переживания ребенка, который в чаяниях родителей занимал второе место, где первое было отдано политике? Такова ставка, которую сделал Хоби. Я здесь потому, что я - дочь Зоры. Всегда. Неизменно.
Мариэтта уходит, будучи не в состоянии удержаться от осуждающего покачивания головой. Она никогда не перестает изумляться моему нежеланию понять или принять непреложные истины.
Процесс возобновляется при препирательстве обеих сторон. Хоби требует, чтобы деньги, которые обвинение предъявило вчера, передали на экспертизу в лабораторию. Он ссылается на показания Монтегю, подтвердившего, что денежные купюры не подвергались исследованию на присутствие следов крови или же пороха. От имени обвинения возражает Руди:
- Ваша честь, такие анализы должны проводиться до начала процесса.
- Я уже позвонил кое-куда и навел справки, - говорит Хоби. - Эти анализы могут быть выполнены за двадцать четыре часа. Монтегю сказал, что обвинению не нужны купюры, которые не были сданы в лабораторию. Так в чем загвоздка?
- А какой в этом смысл? - спрашивает Томми. - Даже если на купюрах и обнаружат следы пороха или крови, что это изменит?
- В таком случае, - говорит Хоби, - обвинению придется объяснить, каким образом они туда попали.
- Пойди туда, не знаю куда, и принеси то, не знаю что!
Томми, безусловно, прав. Однако я удовлетворяю ходатайство. Вреда от этого никакого, а накопленный опыт подсказывает, что лучше всего позволить защитнику одержать бессмысленную победу. В апелляционном суде это производит впечатление объективности и беспристрастности.
Дальнейший допрос Лавинии обвинением происходит пока без особых затруднений. С завидным спокойствием Баг описывает события седьмого сентября: то, как она увидела подъезжающий автомобиль Джун и предупредила Горго, и затем как стекло в двери "новы" опустилось и из машины выглянула женщина, а не мужчина, и попросила прийти Хардкора. Она находилась наедине с женщиной около пяти минут.
- А вы беседовали с ней?
- Леди спросила, может ли она поговорить с Ор-деллом. - С трудом выговаривая имя Хардкора, Баг застенчиво улыбается. - Хардкор не заставил себя ждать, - продолжает она, - и поговорил с женщиной. Их разговор был очень коротким. А затем из переулка выскочил Горго на своем велосипеде. Меня ранило, - добавляет Лавиния с хладнокровием солдата.
Завершив свою эпопею, Томми возвращается за стол обвинения. На его лице напряженное ожидание: что будет дальше? Ведь сейчас его свидетеля начнет допрашивать этот хлыщ.
Хоби встает и выходит из-за стола.
- Баг! - говорит он. В своем шикарном сером костюме, сшитом из дорогой ткани - наверняка кашемировой, я готова побиться об заклад, - и у модного портного, Хоби расхаживает по залу, держа руки в карманах. - Баг, - так он обратился к ней. Даже не притворяется, что они знакомы. - Позвольте мне задать вам несколько вопросов относительно того, что произошло тогда, ранним утром седьмого сентября. Вы говорите, что не слышали разговора между Хардкором и этой леди, не так ли?
- Не-а. Мне показалось, что они никак не могли сговориться.
- Стало быть, это было препирательство, спор?
- Вроде того.
- Она уехала из этого района?