…Тот день в конце сентября стоял по-летнему теплый, с пухлыми желтыми облаками, с одуванчиками, которые, как в мае, снова зацвели по канавам. Мы, второклассники, учились тогда во вторую смену, занятия начинались в час дня. Школа была в трех кварталах от дома, можно добежать за пять минут. И я тянул время до "последней черты", потому что на уроки не хотелось уж-жасно. Я играл на дворе. От приставной чердачной лестницы тянулась к вбитому у забора колышку скользкая проволока, к ней подвешен был на медных колечках жестяной самолетик. Это устройство мы накануне соорудили с Пашкой. Я ниткой подтягивал самолетик до верхней ступеньки, отпускал, и он ехал к земле, будто на посадочную полосу. Чтобы добавить самолетику веса, я посадил в хлипкую кабинку Кролика. Так мы и развлекались вдвоем… Нельзя сказать, чтобы игра была очень увлекательная, но все же лучше, чем топать в школу и сидеть в классе, вдыхать едкие запахи мела и "химических" чернил.
Сестра уже не раз появлялась на крыльце, говорила, что я обязательно опоздаю.
- Не-а… - отвечал я, подтягивая самолетик на стартовую позицию.
- Уже без пятнадцати час…
Потом:
- Уже без десяти…
- Ну и чё…
- Не "чё", а марш в школу! - Она с размаха накинула мне на плечо ремень кирзовой сумки и подтолкнула к калитке. Кролика я не успел занести в дом, сунул его в карман. Штаны из гимнастерочной ткани были куцые, с лямками, но карманы - как у настоящих брюк. В них влезало много всего…
Оказалось, что сестра подгоняла меня зря. Когда я пришел в школу, часы над лестницей показывали без пятнадцати час. Вечная эта "дамская склонность к панике", как говорил муж Людмилы Николай. Я пошел в класс. Там были не только ребята, но и Прасковья Ивановна. В ответ на мое "здрасте" она глянула неласково.
- Ага, вот и Крапивин появился. Иди-ка сюда…
Я пошел неохотно. Если зовут по фамилии, добра не жди. И добра не было. Были мои тетрадки, которые "Прасковья" слегка брезгливо приподнимало над столом.
- Полюбуйся, что ты здесь нацарапал. И сколько наляпал ошибок… Тебя следует посадить обратно в первый класс… Я написала замечания. Покажешь это маме…
Я обомлел. Страницы двух тетрадей - одна в клеточку, другая в косую линейку - пестрели красными росчерками, поправками, вопросительными знаками и даже кровавыми кляксами. И размашистыми надписями. Этакие "картечные залпы" алых чернил… Я совершенно не понял, что там за поправки и какие начертаны слова. Их было столько, что выплескивалось далеко за привычные рамки. Когда я успел наделать столько ошибок в примерах и предложениях? Этого хватило бы на весь учебный год, а он только начался!
За что мне такая беда? Ну да, я не отличник, как, скажем Светка Никитина или Борька Демидов, но и не последний же лодырь, как Серега Тощев! Я же старался, решал, как умел, писал, как получалось. И домашние уроки делал… почти всегда… В чем я виноват?
Было похоже, что на меня свалилось какое-то стихийное бедствие!
Свалилось… и будто отшибло у меня все чувства. Вырубило предохранители. Я спокойно взял тетради, сунул в свою полевую сумку и вышел из класса. Было внутри у меня лишь вялое равнодушие. В этом равнодушии созрела здравая мысль: если не будет исчерканных тетрадок, не будет и никакой беды. Я вышел на солнечный двор, прошагал в дальний конец, где желтела свежими досками постройка, именуемая иностранным словом "сортир". Там было полутемно и пусто. Я скрутил в жгут злополучные тетрадки и спустил в круглое отверстие. Стало легко. И пришло ясное понимание, что нет смысла возвращаться под сердитые очи Прасковьи Ивановны. Увидит - и начнет ругать снова. А не увидит - и не вспомнит…
Я выбрался через дыру в заборе и побрел, куда глаза глядят. По теплу, по солнышку, по широким тротуарам. Они были тогда деревянные, сквозь щели между досками торчала лебеда.
Шел сорок шестой год двадцатого века - мне еще не исполнилось восьми лет. Впервые жизни я стал прогульщиком, но совершенно не думал о последствиях. Повторяю: отключились какие-то предохранители. Меня окутывала скучноватая беззаботность.
Я постукивал крепкими ботинками по доскам и кончиками пальцев гладил в кармане Кролика - будто живого дружка и сообщника. Он был теплым. Ощущение, что я не один, укрепляло мое спокойствие…
Однако, следовало как-то протянуть свалившееся на меня свободное время. Возвращаться домой было нельзя - ни на улицу Смоленскую, где мама, ни на улицу Герцена, где сестра. Сразу началось бы: "Что случилось?! Почем ты не на уроках?! Тебя выгнали из школы?!" Я пошел бродить по центру: по улице Республики, по Первомайской, мимо городского сквера и рынка. Разглядывал на круглых тумбах цирковые и театральные афиши, изучал книжные обложки за витринными стеклами магазина "Когиз". И вдруг вспомнил, что в кармане штанов (не в том, где Кролик, в другом) лежит пятирублевая бумажка. Ее накануне подарила мама - была в хорошем настроении и решила побаловать сына-второклассникиа.
Я вытащил новенькую пятирублевку на свет. Полюбовался. Бумажка была синяя, с портретом летчика. У летчика - мужественное лицо, шлем с очками и парашют за спиной. С этим летчиком были у меня связаны приятные воспоминания.
Дело в том, что такой же портрет пилота (лишь во много раз меньше) печатался тогда на почтовых марках - ценой в тридцать копеек. Столько же стоила отправка письма, поэтому синие марки с летчиками были самыми ходовыми. Год назад, гоняя по ближним кварталам упругий обруч, я заметил в заросшей канаве белый бумажный квадрат. Оказалось, что это изнанка листа, состоявшего из множества марок. Обалдеть сколько! Я притащил находку домой, мама посчитала и сказала, что целых три сотни.
- Кто-то потерял. Или почтальон, или тот, кто пишет множество писем…
Наутро мама поинтересовалась у знакомой почтальонши Кати: не теряла ли та что-нибудь, когда обходила здешние дворы? Та сказала, что "ни письмеца, ни газетки"…
- А почему вы спрашиваете?
- Да вот, Славка мой нашел…
- А вы отнесите это на почту, там вам вернут за марки всю сумму…
Мама отнесла. И получила чуть ли не сто рублей. За эти деньги можно было купить на рынке три буханки "коммерческого" хлеба. Не помню, что купила мама, а я в награду получил трешку на порцию мороженого - зеленую, с красноармейцами в касках. Таких красноармейцев тоже печатали на марках, только не тридцатикопеечных, а, кажется, за десять копеек…
Все эти мысли и воспоминания прокрутились у меня в голове перед книжной витриной. И я подумал, что можно сделать какие-нибудь покупки. Зашел. Подходящих книжек на полках (как и за витринным стеклом) не увидел и купил цветные карандаши "Спартак" за два рубля. А еще - набор серых открыток с гравюрами старинного Санкт-Петербурга (зачем, сам не знал). Вышел, не спеша вернулся к рыночному кварталу. Здесь тесно стояли фотомастерские, парикмахерские, буфеты и киоски со всякой мелочью: расческами, портсигарами, бритвами, куколками, записными книжками. Там же я увидел белого ватного медвежонка с острой мордочкой (похоже, что елочная игрушка). Он стоил четыре рубля с копейками, а у меня осталось чуть больше двух. Не долго думая пошел я опять в книжный магазин и сказал продавщице, что цветные карандаши мне ни к чему. Вспомнил, мол, что дома есть почти такие же. Продавщица пожала плечами и возвратила деньги.
И я купил медвежонка.
Сел на штакетник, вытащил Кролика, решил познакомить его с медвежонком. Однако мне показалось, что они отнеслись друг к другу без интереса. Тогда я отправился к киоску и заявил, медвежонок мне перестал нравиться, пусть заберут назад, а деньги дадут обратно. Лучше я куплю мороженое.
Однако, продавщица оказалась не такая, как в "Когизе". Пожилая полная тетя не сердито, но твердо разъяснила мне, что "так не полагается".
- Подумай сам, что будет, если все мальчики станут покупать игрушки, а потом нести их обратно в магазин, когда наиграются. А?
Я подумал и согласился, что продавщица права. Не обиделся. Ровное спокойствие по-прежнему окутывало меня. Солнце грело спину сквозь суконную курточку. Над газонами неподвижно висели в воздухе пушистые семена. Я сунул медвежонка в тот же карман, где Кролик, и опять побрел неведомо куда - бездумно и неторопливо.
Изредка проезжали по булыжной мостовой пролетки. Подковы цокали, серые и гнедые лошади устремленно смотрели вперед. Так же смотрели кучера и восседавшие на задних сиденьях начальники с портфелями на коленях. Почти все они были в полувоенных френчах. Проехала блестящая синяя "эмка", в ней сидел, конечно, начальник поважнее, чем в пролетках, но за блестящими стеклами он был неразличим. Я с интересом поглядел "эмке" вслед: легковых машин в ту пору было в Тюмени мало…
Потом я свернул на Первомайскую. Это была дорога к дому - и на Герцена и на Смоленской. Но идти домой не имело смысла. Подвесные часы на старинном кирпичном здании (называлось оно "Дом санпросвещения") показывали, что в школе начался всего-навсего второй урок. Дома сразу возьмут в обработку: "Почему вернулся так рано?" Я с противным чувством виноватости, не сворачивая, пересек обе "свои" улицы и двинулся дальше, к мосту через городской лог.
Лог был широченный. Его откосы поросли бурьяном, полынью, коноплей, репейником и всяким там чертополохом. Я продрался вниз, собирая на себя всякие семена и колючки. На дне лога мирно журчала речка Тюменка. Журчала, не нарушая тишины. Было совершенно безлюдно. Я сделал на берегу привал. Вытащил из кармана и устроил на лопухе Кролика и медвежонка. Остроносый медвежонок смотрел с укоризной: видимо, помнил, как я чуть не сплавил его обратно в киоск. Я погладил его между ушей. А кролика потер о щеку - это была для него привычная ласка.
Время текло неторопливо, как вода в Тюменке. Я посидел, бездумно дергая травинки. Снял ботинки, отцепил и стянул чулки, побродил по глинистому дну. Вода была теплая, а глубина - ниже колен. Я пустил по течению пустую консервную банку, которую подобрал на берегу. Решил, что это круглый военный корабль типа "Поповка". Про такие старинные русские броненосцы как-то рассказал мне муж сестры, Николай. Он часто рассказывал мне про всякие интересные вещи. На кромку "Поповки" села блестящая стрекоза…
Сколько прошло времени, я не понимал. Солнце стояло высоко, но мне казалось, что в логу я провел часа два. Обулся, сунул Кролика и медвежонка в карман, подхватил сумку и полез наверх по крутой тропке среди травяных джунглей. В джунглях пряталась крапива. Она ухитрялась цапать сквозь чулки. А иногда ее верхушки залезали в короткие штанины и кусали голые места выше чулок. Я, однако, относился к этому терпеливо. Подумал даже, что пусть: может быть, такие укусы - наказание за прогул. И впервые шевельнулось в душе беспокойство. Правда, слабенькое. Не страх последствий, не уколы совести, а просто некоторая неуютность…
От моста через лог до нашей квартиры на Смоленской было рукой подать.
Мама оказалась дома, развешивала на дворе мокрое белье. Удивилась:
- Ты почему явился так рано?
"Значит, все-таки рано!.."
Однако я был изобретательный ребенок и с ходу придумал объяснение:
- Уроков было мало. Устроили генеральную уборку, потому что завтра приезжает из командировки Нина Ивановна и надо, чтобы в школе был полный порядок.
Нина Ивановна была наш директор - добрая, седая, улыбчивая. Он и в самом деле несколько дней назад уехала на какую-то конференцию, мама это знала. Говорил я самым правдивым тоном. Даже ввернул такую живописную подробность: "Технички суетились, как униформисты на арене перед началом представления". Мама поверила.
- А ты что, помогал им выгребать мусор? Смотри, как извозился…
На курточке висели сухие головки репейника. Чулки были густо усеяны плоскими семенами череды (мы, ребята, называли их "двухвостки", потому что на каждом семечке два усика: прицепятся - не оторвешь).
- Не… Я немножко поиграл в логу…
- Оно и видно, что немножко…
Я пошел в дом. В нашей фанерной комнатушке было пасмурно - окно смотрело на север. Тикали ходики с тяжелым висячим замком вместо гири… Всего-то половина четвертого. Чем заняться? Не уроки же учить! К тому же сегодняшних домашних заданий я не знал… Вспомнил про открытки, вытащил из сумки, поразглядывал. Серые гравюры были скучные. Лишь две из них слегка заинтересовали меня: там были корабли с пузатыми парусами…
Я, почесывая крапивные укусы, сел на свою постель - узенькую кушетку, накрытую суконным одеялом. Положил рядом большущую книгу в синей коленкоровой корке, сочинения Марка Твена. Посадил на нее Кролика и медвежонка (у него сгибалось туловище). Огородил книгу ширмой из открыток. Решил, что это "кроличье-медвежачий" дом. Но чем заниматься жильцам дома? Не сидеть же просто так! Пусть отбиваются от пиратов! Как герои "Острова сокровищ", заблокированные в береговом форте.
Пиратами стали костяшки домино. Они обступали форт со всех сторон. Кролик и медвежонок храбро палили в них из мушкетов. Костяшки валились навзничь. Скоро пираты полегли все до одного. Начинать осаду заново мне уже не хотелось, я открыл Марка Твена и начал двадцатый раз путешествовать с Томом и Геком по Миссисипи… Время побежало незаметно…
Появилась мама.
- Я пошла к Людмиле. Пойдешь со мной? Все равно ведь ночевать будешь там…
- Я потом. Почитаю пока…
- На плитке сковородка с картошкой. Поешь и приходи.
- Ага…
Я полистал книгу еще с полчаса. Съел картошку. Сунул в карман Кролика, а медвежонка посадил за горшок с геранью на подоконнике.
…Забегая вперед, скажу, что купленный в киоске мишка не стал моей любимой игрушкой. Нет, я его не забросил, но и не баловал вниманием. Лишь раз в году, перед зимними каникулами, наступал для медвежонка праздник: я вешал его вместе с блестящими шариками и звездами из мишуры на елку. Много лет подряд. Потом стал большим, уехал учиться в другой город, а куда девался медвежонок, не знаю. Иногда покалывает совесть…
Но речь не о медвежонке, а о Кролике. Кролик по-прежнему был со мной. Я поглаживал его в кармане, когда шел к сестре. А неуютность в душе нарастала. И я не удивился, когда сестрица мне "ласково" сказала:
- Ага. Появился голубчик.
Предсказание
За окнами были еще оранжевые вечерние отблески, но у потолка горела желтая лампочка, и от ее жидкого света стало тоскливо.
Кроме сестры (скрестившей на груди руки) в комнате была мама. Она сидела в позе мамы с картины "Опять двойка" (хотя такая картина в ту пору была, по-моему, неизвестна). А еще здесь находился муж сестры Николай - он с отрешенным видом возился у стола с какими-то чертежами.
Я сунул руку в карман и сжал кролика в кулаке.
Роль главного следователя взяла на себя, конечно, сестрица. Пронзила меня взглядом.
- Ну?
- Что? - спросил я. (Кролик был твердый и теплый.)
- Ты ничего не хочешь нам сказать?
Я сказал:
- А чё говорить?
- Ты знаешь, кто сейчас здесь был?
- Не знаю… - И я стал смотреть за окно.
- Здесь была Прасковья Ивановна.
- Ну и что? - сказал я.
- Как что? Нет, вы посмотрите на него! - возгласила сестра, словно обращалась сразу ко всему человечеству. - Она все рассказала!
- Что? - сказал я.
- То что ты зарос двойками, сбежал из школы и прогулял уроки!.. Или ты станешь утверждать, что этого не было?
- Не было, - сказал я и сжал кролика покрепче. Он был единственным моим другом. В нем толкнулось крошечное, как горошина, сердечко.
- Славик… - осторожно сказала мама. И, кажется, она что-то говорила еще, но я не помню. Запомнился только диалог с исполненной сдержанным негодованием сестрицей.
- Ну надо же! Зачем ты так бессовестно врешь? - Людмила картинно опустила руки.
- Я не вру.
- А Прасковья Ивановна, значит, врет?!
- Врет, - сказал я.
Николай с любопытством глянул на меня через плечо.
- Это не лезет ни в какие рамки, - горестно сказала сестра.
- Лезет, - машинально возразил я.
С полминуты длилось молчание. У меня в ладони бесшумно билось кроличье сердечко.
- Ну, зачем ты упрямишься, - проникновенно спросила сестра. - Глупо отпираться вопреки очевидности… Ведь от тебя требуется только одно: признаться во всем и обещать, что исправишься… Ну?
"Салазки гну", - мелькнуло у меня. Но я просто промолчал.
- Ты скажешь хоть что-нибудь?!
- Что? - сказал я.
- Зачем ты так бессовестно отпираешься? Хотя все уже известно!
- Я не отпираюсь.
Я не отпирался. И не врал. Взрослые не могли понять, что я просто живу в ином мире. С иными понятиями. Что я своим упрямством отстаиваю самого себя. Остатки самолюбия и свое неприятие жизни, где непонятно за что ставят двойки, обзывают человека неряхой и лодырем, заставляют решать какие-то идиотские задачки, вставать в семь утра, сидеть до темноты в пропахшем кислыми чернилами классе и все время бояться, что тебя будут ругать…
Как я понимал Тома Сойера, удравшего на остров Джексона!
Но в Тюмени, на Туре, такого острова не было. И не было друзей вроде Гека…
Оставалось отрицать всё. Да, вопреки очевидности, несмотря на то, что все уже известно, и против всякой логики.
В этом упрямстве была моя логика. Назло всем обстоятельствам стоять на своем. До конца, до самой смерти… Мне виделось в этом единственное спасение и единственная гордость… А твердость каменного кролика добавляла твердости мне. И стук его сердечка не давал угаснуть смелости…
Да и что мне могли сделать? Отлупить? Но так со мной никогда не поступали. Поставить на долгие часы в угол? Ну и пусть!.. Пригрозить, что отправят в детдом или в Белоруссию к отцу? ("Будешь там жить без мамы, с вредной мачехой!") Ладно, слышал я эту бредятину тыщу раз. Измотать душу долгими нотациями? Выдержу… Самое поганое, когда требуют признаний и заставляют просить прощения. Но на этот раз - фиг!
Хуже всего, если начнет плакать мама. Тогда… тогда я тоже зареву. Но все равно не сдамся…
Однако до маминых слез дело не дошло. Сестра сменила тон и снова обратилась ко всем:
- И вы послушайте, как он изобретательно врет! Про генеральную уборку, про приезд Нины Ивановны!.. "Технички суетились, как униформисты!" Откуда столько фантазии?
Николай снова посмотрел через плечо. Раздумчиво предположил:
- Может быть, он станет писателем…
Всем была известна моя тяга к сочинительству, но на этот раз сестра предрекла мне иной жизненный путь:
- Он будет малолетним преступником.
- Ну, Миля, зачем ты… - осторожно сказала мама.
- Да-да!.. Если немедленно не признается во всем. И не покажет свои тетрадки с двойками!..
Но я не признался ни в чем (тем более, что тетрадки были вы помните где). Весь вечер я молчал, стискивая зубы, и наконец улегся спать на свой сундук с войлочной подстилкой и старым пальто вместо одеяла. Кулак с зажатым в нем кроликом сунул под подушку. "Тук… тук… тук…" Николай незаметно провел пальцами по моей стриженой макушке.
…Больше, чем шесть десятков лет прошло с той поры. Недавно я позвонил в город Дубну, где живут нынче сестра с мужем, поздравил Николая Ивановича с очередным днем рождения.
- Коля, а помнишь свое давнее пророчество, что я стану писателем?