Они были красивые, как мечты. Вот говорят: надо стараться, верить в себя, не опускать руки, двигаться к цели – и все получится. Если падаешь, вставай и двигай дальше. Но выходило, что Ромка упал уже где-то на старте и подняться не мог. Вера в себя ему не помогла.
И что делать?
"Может, не всем достается все хорошее? – спросил меня внутри какой-то гаденький голосок. – Хорошего на всех и не хватит. А может, Ромка плохо старается… Сам виноват, чего уж там. Пусть сидит без своего юрфака. А ты поедешь в Барселону. Потому что стараешься".
В этот момент из салюта вылетел последний залп, огромный, сверкающий, переливающийся красным победным цветом. Он осветил весь двор, и я видела, как мама зааплодировала.
– Слушай, – неожиданно начала я, – а что, если… я тебе помогу подготовиться… По истории?
– Не хочу тебя обижать, но…
– Не важно, что у меня по истории тройки, – нетерпеливо сказала я. – Ты мне дашь книжки, и я тебя по ним буду проверять. Задавать тебе вопросы. Сверять их с ответами в текстах. Мне кажется, ты сможешь историю сдать.
Просто тебе нужен кто-то рядом…
Тут я сбилась и замолчала, вспомнив, как Ромка покраснел.
– Это бесплатно? – осторожно спросил Ромка.
– А ты хочешь, чтобы я со своими тройками еще и деньги с тебя брала? – развеселилась я, и Ромка облегченно выдохнул.
– Давай, – оживился он. – Попробуем. Хуже все равно не будет. Хуже некуда.
– Посмотрим, – добродушно ухмыльнулась я. – Я учитель со стажем. С системой. Будешь у меня песни петь.
"Марсельезу" там… Ну ладно, ладно, не пугайся ты! Обещал мне, кстати, салюты маленькие показать. Ну так вперед!
Тут уж Ромка по-настоящему обрадовался. Разъехался в улыбке, поправил шапку, похлопал себя по карманам в поисках зажигалки и, пробормотав: "Сейчас, сейчас", побежал к брату.
Честно говоря, Ромкин салют не дотягивал до папиного, но я не стала ему об этом говорить. Хлопала в ладоши и кричала вместе со всеми: "С Новым годом! С новым счастьем!" – а сама все думала о преподавании.
Когда учитель начинает работать с новым учеником, между ними возникает общее пространство. Что-то вроде комнаты. И учитель отвечает за то, как он все в этом пространстве организует.
Теперь я "в одной комнате" и с Даной, и с Ромой. От меня зависит то, как они будут двигаться вперед. И хотя я тепло оделась, чтобы смотреть салют, по спине от волнения побежал холодок.
Когда мы с папой, посмеиваясь, ввалились в дом, под елкой нас ждали подарки. Папе – веник и совок, на который было наклеено изображение ели в огоньках и фонариках и подпись: "Подмети мои иголки". А мне – книга "Педагогическая поэма" и знакомая разноцветная коробочка.
– Зачем ты забрала их у Кати? – потрясенно спросила я, сжав в руках флакон "Флёр".
– У Кати? – переспросила мама. – Я не забирала.
Вчера купила в магазине возле метро. Очередь выстояла трехкилометровую.
Я ахнула и осторожно открыла флакон. Прижала к носу, вдохнула запах. Теперь духи пахли не стеблем одуванчика, а новогодним снегом после салюта…
– Спасибо… – пролепетала я.
И пока папа возмущался, что Дед Мороз перепутал его с домохозяйкой и зачем-то притащил веник, а мама смеялась и развертывала свой подарок, очертаниями подозрительно напоминавший ананас, я подошла к окну и глянула на темно-фиолетовое небо, по которому мчались от звезды к звезде растрепанные облака. Я прижимала к груди духи и думала о том, что получить их – настоящее волшебство. Как будто Вселенная хочет меня за что-то вознаградить. Но за что?
Глава 33
Всё сначала
Зря я возомнила себя Макаренко. Ромка за каникулы ни разу не позвонил. Я тоже не звонила: не стану же я напрашиваться!
Утром в первый школьный день я увидела его издалека.
Он стоял, прислонившись к двери запертого кабинета информатики, и разговаривал с мальчишками.
Ромка был совсем не таким взъерошенным и веселым, как в новогоднюю ночь, когда они с братом и моим папой запускали салюты.
Я давно заметила, что школа меняет человека. Особенно это чувствуется, когда приходишь домой. Закрываешь дверь, стаскиваешь тесную неудобную одежду, падаешь на диван, включаешь телик и… выдыхаешь.
Ромка увидел меня, но не кивнул.
Я разозлилась. Не стала подходить к кабинету, застыла поодаль. Правда, когда пришел информатик, Ромке пришлось посторониться, и он махнул мне рукой. Только я сделала вид, будто читаю что-то с экрана телефона. Мне страшно хотелось отсесть от Ромки, но это означало бы, что я на него сержусь. А мне было все равно.
– Ром, чего с историей? – спросила Уля Завидова, сунув лохматую голову между нами.
Ромка молча пожал плечами. Я заметила, что он покраснел. "Он с ней занимается и не хочет мне признаваться!" – догадалась я.
Что ж, это было справедливо. У Завидовой мама в военном музее на Поклонной горе работает, и Уля любит повторять, что выросла в архиве, среди писем, ружей, одежды. Она и одевается как музейный работник: все серое, и на носу очки.
Историчка Ульку обожает: и за экскурсии, которые нам организует Улина мама, и за то, что Уле даже не нужно учить историю по учебнику. Она и так ее знает.
Я отвернулась от Ромки и принялась смотреть на Данин дом. Раньше зеленая башня пугала, а сегодня не терпелось попасть туда. Хорошо, что мама уговорила меня позвонить Ирэне и поблагодарить за подарок. В ответ Ирэна пригласила меня к ним сразу после праздников. Только эта мысль и поддерживала во время каникул: "Педагогическая поэма" оказалась скучной, а тот, кто должен был позвонить, перебежал к Уле Завидовой.
Однако у Даны в комнате меня ждало новое разочарование.
– Я не буду больше играть в мышей, – заявила холодно Дана, усаживаясь за свой туалетный столик, – только в салон красоты. Мне нужно подровнять кончики!
Дана была совсем не похожа на Ирэну внешне: у той были мягкие черты лица, а Данка, когда сердилась, напоминала троллёнка. Но она копировала материнские движения и интонации до мельчайших подробностей.
– А как же мыши? – растерялась я.
– У нас в отеле есть детская комната? – наморщив лоб, спросила Дана. – Отдай ребенка туда. Детьми должны заниматься аниматоры.
"Тебя отдавали аниматорам, что ли?" – чуть не спросила я. На память вдруг пришел фрагмент из "Педагогической поэмы", где Антон Семенович, здорово разозлившись на воспитанников колонии, идет сам чистить снег. "Дорожки нужно было расчистить, а окаменевший гнев требовал движения".
– Ладно, – проворчала я, опускаясь на колени, заглядывая под кровать и вытаскивая коробку с семейством Ратон.
Я разложила мышек на кровати и принялась заворачивать их в тряпочки, приговаривая по-испански: "Вот так. Надень это. На море может быть холодно. А вот мебель мы не возьмем… Только если этот стул. На нем удобно сидеть и загорать".
– Что ты делаешь? – не выдержала Дана.
– Они уезжают, – спокойно ответила я.
– Куда? – удивилась Дана.
– ¿A dоnde vas? – спросила я мышку-маму и прижала ее к уху: – А?
– ¿А dоnde vas? – нетерпеливо повторила Дана, спрыгивая со стула.
– V a, – поправила я. – Если хочешь спросить: "Куда она едет?" – то надо сказать: "¿A dоnde va?"
– Нет, я хочу у нее самой спросить! – воскликнула Дана, хватая мышку и прижимая ее к груди. – ¿A dоnde vas, mi amor?
Я осторожно забрала у нее мышку и поднесла к самому уху девочки.
– А что такое el mar? – спросила Дана.
– Эх ты! Неужели правда не знаешь?! Это же…
Я взяла театральную паузу.
– Море!
Море пришлось устроить в гостиной. Я взяла из Даниной комнаты кукольное голубое покрывало, расстелила его на диване перед телевизором. Конечно, меня пугало, что Дана вспомнит про "Кольцо любви", но этот страх лишь подстегивал мои мысли, заставлял их крутиться быстрее. И я выдумывала без конца:
– Маленький мышонок побежал к воде первым… Бултых!
Папа закричал: "¡Cuídate!" – мол, осторожно! Но мышонок его не услышал, он заплыл слишком далеко, и его с головой накрыла…
– Волна! – подсказала Дана.
– La ola, – кивнула я и продолжила историю.
Роза Васильевна пылесосила в комнате Ирэны. Я надеялась, что она не заметит нашего перемещения в гостиную. Может, она и не заметила бы, если б Дана не закричала на всю квартиру:
– ¡Cuídate, ratoncito, cuídate!
Гудение пылесоса прекратилось. Роза Васильевна вышла к нам и встала на пороге, уперев руки в боки.
От смущения я уронила мышонка прямо в море, и Дана спросила разочарованно:
– Он что, все равно утоп?
– Что? – спохватилась я. – Нет, нет, он не утонул, он выплыл. Мама-мышка крикнула им…
Я перешла на испанский. Данка что-то поняла, что-то переспросила, а что-то повторила. Но Роза Васильевна хмыкнула и сказала громко:
– Всё играетесь в игрушки! А заниматься нормально когда начнете?
Я застыла. К счастью, Роза Васильевна не стала дожидаться ответа. Махнула рукой и вернулась к пылесосу.
А меня, как того мышонка, накрыла волна. Волна обиды и разочарования. Неужели она не видит, как много слов повторяет и запоминает Дана?
Захотелось дернуть за голубое покрывало, сшибить на пол мышей и убежать. Но моя ученица была ни в чем не виновата. Пришлось продолжать занятие ради нее.
Когда мы закончили, денег на столике в коридоре я не обнаружила. Спросить сама постеснялась, но Роза Васильевна, выйдя меня проводить, пояснила:
– Вы уж извините, Марьниколавна, у нас печенье Даночкино любимое кончилось, а мама поздно придет, так что мы вашу зарплату потратили. В следующий раз отдадим!
– Ничего страшного, – тихо сказала я.
Мне нравилось каждый раз после занятия засовывать пятьсот рублей в конверт в моем шкафу. Это был ритуал, который шаг за шагом приближал меня к поездке.
"Ничего, – подумала я, – в следующий раз я принесу целую тысячу. Прыгну на две клетки вперед".
Такое бывало. Не заплатили за занятие, отдали за два в следующий раз.
Я успокоилась и заглянула в комнату. Дана продолжила играть в поездку на море и не требовала включить ей "Кольцо любви". Память у Даны, как всегда, была на высоте. За все каникулы она не забыла ни слова.
В следующий раз семейство Ратон снова отправилось на прогулку у моря. Опять непослушный мышонок нырял, и Дана говорила с ним только по-испански… Роза Васильевна готовила обед и не вмешивалась. "Это наше с Даной лучшее занятие в жизни", – подумала я. А потом вышла в прихожую и увидела на столике деньги. Зарплату.
Только за одно занятие.
Глава 34
Если бы люди умели говорить
Ромка пересел! К Завидовой. Вот так номер.
Я собиралась поставить сумку на стул рядом с ним и вдруг сообразила: парта ведь не наша! Ромка читал книжку и крутил катышки на рукаве свитера.
– Ты чего пересел? – спросила я.
Мало ли, историчка велела сдвинуться на парту назад, чтобы освободить для чего-нибудь первые столы. Ромка вздрогнул, захлопнул книжку и дернул за катышек так, что выскочила длинная черная нитка.
– Маш, разреши, – послышался голос подошедшей сзади Ульяны. – Ром, ну как тебе тесты?
Она протиснулась на свое место и взяла книжку, которую читал Ромка. Пухлую, красную, а на ней желтые буквы. "Тесты по истории для подготовки в вуз".
– Маш, – начал Ромка, но Уля перебила его:
– У тебя нитка на рукаве! Осторожно! Распустишь весь свитер. Дай-ка я ее закатаю. Погоди, надо вывернуть рукав.
Я отвернулась от них. Села за свою парту. Уши щипало так, словно по ним провели листком крапивы.
– Маш. – Уля постучала мне в спину. – У тебя тоже нитка на спине. Можно я ее заверну?
– Не надо! – резко ответила я, не поворачиваясь.
– Ты обиделась? – спросила Уля. – Ромка вернется. Мы обсудим тесты по истории и…
Уля была нормальной девчонкой. Но сейчас я ее почти ненавидела.
– Ты о чем, Ульяна? – спросила я, разворачиваясь к ним. – Вернее, о ком? О моем соседе, что ли? Не знала, что его зовут Ромка. Крылов и Крылов.
Я развернулась и прикрыла уши руками. Все вышло глупо, несправедливо, так по-дурацки! Разве я мечтала быть с Ромкой? Разве я хотела с ним встречаться или даже дружить? Нет, конечно! Но он мог бы сказать: "Маша, спасибо за идею. Я решил обратиться за помощью в подготовке к Уле.
Она у нас специалист по истории, сама знаешь. Но твоя мысль была гениальна". Разве я обиделась бы?! Почему люди не умеют выражать свои мысли? Эта игра в молчанку только все портит! Теперь все выглядит так, будто Уля отбила у меня Ромку.
Захотелось сбежать от них. Я достала тетрадку, в которой утром решила вести дневник занятий с Даной. Тем для уроков накапливалось много, и удержать всё в голове было сложно. Пришлось записывать, что и когда мы проходили и что собираемся проходить.
Я вывела завтрашнее число и задумалась. Мышей следовало отправить на экскурсию. Я принялась записывать слова и выражения, которые нам могли пригодиться: "автобус", "билеты", "горы", "посмотрите направо… налево", "ступеньки" и прочее. А потом вдруг нарисовала пушку.
И мои мысли снова скатились к Ромке…
Ромка ждал внизу, в гардеробе. На том самом диване, где нашла меня Ольга Сергеевна. Который с недавних пор перестал быть "моим".
Ромка поднялся и зашагал ко мне. Ноги тонкие, а шаги огромные, как у цапли, шагающей по болоту. "Дело не в истории, – неожиданно подумала я. – Он в нее влюбился! В Ульку! Сейчас расскажет, что дело не в истории… Сейчас".
– Маш, – сказал Ромка запинаясь, – мы все еще друзья?
Я отвернулась. Помолчала и ответила:
– Я часто думаю, зачем нам прошлое. Оно исчезает, и все. Ни следа. А сегодня я поняла, что для дружбы прошлое очень важно. Моменты прошлого должны наслаиваться друг на друга. Как лак или краска на картине. И тогда получается шедевр. Или просто изображения. А у нас нет общего прошлого, Ромка. Нечему наслаиваться. И еще: прошлое можно скатать в ядра для пушки. Не военной, а внутренней пушки. И тогда есть чем выстрелить в настоящее и даже в будущее. А у нас с тобой – нечем.
Все это я сказала Ромке в своей голове. А вслух произнесла:
– Ну типа да.
– Я думал, ты обиделась.
– Ты чего, Крылов? Подколов не понимаешь? Сиди с кем хочешь. Релакс.
До урока с Даной еще оставалось время, но я ушла. Небо заволокло тучами, сыпал то ли мокрый снег, то ли дождь.
После эпизода с Ромкой я чувствовала себя жалкой серой молью, которую все пытаются прихлопнуть. Утром я собиралась поговорить с Розой Васильевной и напомнить ей о деньгах за прошлое занятие. Но теперь казалось, что она рассмеется мне в лицо! Скажет: "Мы платим за уроки, а не за игры в мышек!"
"Пусть мама позвонит Ирэне и объяснит ей", – сдалась я.
Набрала мамин номер. Занято. А потом и вовсе – недоступно.
"Схожу к ней на работу, – решила я, глянув на небо. – Может, еще и покормит". В животе бурчало, а все из-за Ромки. Торчит в школе, сыч, ни пройти к автомату с вафлями, ни проехать.
В торговом центре меня ждал неприятный сюрприз.
Мамин отдел был закрыт, свет погашен. Что случилось?
Может, она отошла пообедать или в Сбербанк напротив оплатить счета?
– Машу-ук! – раздался за спиной низкий голос тети Люси, и я тяжело вздохнула.
Ее только не хватало. Сейчас начнется: "А чего мы тут делаем, такие красивые?" – и прочее. Накрашена тетя Люся была так, будто собиралась выступать в цирке. Бирюзовые веки, нарочитые кудри. Прав был папа: учительницу русского и литературы в Люсе съела эта нахрапистая тетка с грубым голосом…
– И чего мы тут делаем, такие красивые? – спросила тетя Люся, спрыгивая с крутящейся табуретки. – Аньки-то нету.
– А где она? – испугалась я.
– Уехала. К Гусе вашему. Заболел он, с температурой под сорок. Бабуля ей твоя позвонила. Катю в Мытищи послали магазин проверять. А бабуля одна боится с ним сидеть…
Под сорок все-таки. А ты тут чего вообще?
Мне не хотелось говорить с тетей Люсей. Отчего-то она мне была противна. Может, не она сама, а запах ее духов, тяжелый, как дух от старых штор. Меня и так подташнивало от голода, а еще этот ужасный запах.
– Есть хочешь? – жизнерадостно спросила тетя Люся и широким жестом показала на конторку, которая пряталась под витриной с колготками. На ней стояла тарелка с бутербродами. Два с колбасой, два с сыром. И еще какие-то зеленые овощи.
Я сглотнула слюну и заставила себя покачать головой.
– А, ты ж теперь как в том журнале питаешься! – вспомнила тетя Люся. – Йогурт и банан! И чего? Хватает до вечера?
– Вообще-то нет, – призналась я, имея в виду, что мы с мамой не следуем больше советам этого журнала.
Но тетя Люся истолковала мои слова по-своему.
– Не хватает? А чего тогда отказываешься? Садись! Ешь давай. Быстро-быстро, ну. Не отпущу, пока не съешь. Тоже мне, вежливая нашлась. Да я в твои годы мела все подряд! Растущий организм. Давай-давай, лопай! И фасольку не забудь!
Она усадила меня на табуретку и практически сунула в рот бутерброд с колбасой. Сама же устроилась напротив, облокотившись на витрину с колготками.
– Как работа твоя? Анек рассказывает, гордится. Мол, преподает дочка. Нормально платят-то?
– Иногда вообще не платят, – буркнула я зачем-то.
– Как это?! – всплеснула руками тетя Люся. – Да если б мне не платили, я бы тут и секунды не просидела!
Миленький мой, такое нельзя спускать. Такое означает, что ты себя не уважаешь.
– Мама говорила, вы учитель, – начала я, исподлобья глядя на нее, – в прошлом. Учитель литературы. Вот скажите: писатели, они что, за деньги писали? Классики вот наши… Бывало же так, что они творчеством бесплатно занимались.
Я думала, она рассмеется: "Это ж творчество!" Или рассердится, что я ворошу ее прошлое. Но она опустила голову, поправила упаковку с белыми детскими колготками, которые какой-то покупатель небрежно бросил на прилавок, а потом лукаво глянула на меня и спросила:
– Толстого знаешь? Льва Николаевича?