Митя сполз с телеги, взглянул на потное лицо возницы, задом отошёл от телеги и со страхом в душе пустился бежать по дороге назад, к своей деревне. Он оглядывался, перебегая поле, постоял перед входом в лес, глядя, не появится ли подвода. Возница, видимо, разоспался, не спохватился о беглеце.
В лесу было тихо, лишь осинки шелестели листвой от набегавшего по вершинам ветерка. Митя пошёл через лес мимо дороги, прислушивался, не застучит ли сзади телега, готовый в любой момент скрыться в зарослях подлеска.
По лесу кричали дрозды и сороки. Зеленел дикий лук, белели звёздочками цветочки и пробивались из листвы баранчики. Митя срывал на ходу лук и ел. В лесу было покойно и уютно, словно в чистой и тёплой избе. Митя не спешил идти. Ему хотелось остаться среди деревьев на всю жизнь. Он придумывал найти овражек, сделать в нём землянку и жить в ней зимой и летом, собирать грибы, орехи, а зимой охотиться на зайцев. Но, представив, как в зимнюю непогоду по лесу будут рыскать волки, не дадут носа высунуть за порог, жизнь лесную он отверг.
Митя выходил из леса, когда на дороге послышался тележный стук. Он юркнул в кусты, отбежал за деревья и затаился. Возница позвал его, подождал и, поругав, грозясь побить, поехал полем, подстёгивая лошадей.
Митя пошёл следом, лишь подвода скрылась из глаз. Через деревню он не пошёл, обогнул её, пробрался за огородами и побрёл дальше. На дороге виднелся след подводы. Но он оглядывался, мог проехать кто-нибудь другой, а возница окажется сзади, внезапно сцапает его и увезёт в город, куда ехать он теперь боялся пуще прежнего.
С заходом солнца Митя добрёл до своей деревни. Он затаился в саду и стал прислушиваться к деревенскому шуму. Он услыхал рёв скотины. Стадо прогнали с луга. Коровы не наелись - ещё мала была трава - и просили корма. У Мити тоже подводило от голода живот, но просить есть ему не у кого было. Он от обиды заплакал.
Спохватился Митя, что ему негде ночевать, когда кусты стали тонуть в ночную темноту, стихали голоса в деревне, а в избах зажигались огни. Проситься на ночлег к кому-нибудь он боялся, знал, что за побег ему будет взбучка.
В саду стоял пустой барский дом - большой, на высоком фундаменте, с подвалом и чердаками, - в котором собирались открывать школу, но дом был заколочен, и забираться в него он боялся. Боялся колдунов и разных злых духов. На углу сада была старая с дуплом ракита. Большой сук, отодранный, но не отвалившийся от ствола, лежал ветками на земле, и по нему легко было подниматься на четвереньках вверх к дуплу.
Митя пошёл к раките. В дупле была настлана сухая трава. Здесь играли ребята, натаскали травы. Гнилые ракитовые стенки были тёплые и мягкие. Он решил жить здесь всю жизнь.
От голода Митя уснул не сразу. Он смотрел из дупла на звёзды и думал, что хорошо бы попасть на далёкую звезду, где всегда стояло бы лето, картошка росла бы варёной и хлеб собирали бы с поля буханками. Там он нанялся бы в пастухи и круглый год стерёг бы скотину, стерёг бы за так, потому что еда ему не нужна была бы и без одёжи было бы тепло.
Проснулся Митя рано. Из дупла было видно, как всходило солнце. Оно было большое и мутное, на него можно было смотреть. Митя впервые удивился, почему солнце бывает разное: утром такое, днём маленькое и яркое - смотреть нельзя без закопчённого стекла, а вечером тоже не горячее и огромное.
К дуплу подлетел скворец, сел на веточку перед Митиными глазами и стал беззаботно и весело распевать. То он кому-то посвистел, потом покрякал по-утиному, кукарекнул, покудахтал, подразнил жеребёнка. Митя умел передразнивать многих птиц. Он зачирикал в дупле. Скворец повернул головку, заглянул в дупло, и, лишь Митя повторил чириканье, он бросился воинственно на воробьиный голос. Митя поймал его рукой. Скворец запищал, словно его живьём щипали, стал клеваться, царапаться.
- Не бойся. Я тебя не трону, - сказал Митя и погладил его по головке.
Скворец успокоился и стал рассматривать Митю.
- Не дери воробышков, а то другой раз не отпущу, как поймаю, - наказал Митя и отпустил скворца.
Позабавившись с глупой птицей, Митя стал соображать, где добыть что-нибудь на завтрак. В саду паслись две коровы на росе. Он подумал, что можно было бы подоить одну из них, напиться молоком, но у него не было никакой посудины. В огородах ещё ничего не выросло. Он решил пойти в поле и нарвать толкачиков.
Митя выбрался из дупла и спустился на землю. За садом были пары, где первыми выскакивали из земли съедобные стебельки хвоща полевого - толкачики. От барского дома отошёл дядька и направился наперерез Мите. И вдруг они в одну секунду остановились и уставились друг на друга. В дядьке Митя узнал возницу.
"Попался", - в страхе подумал Митя и стал пятиться к канаве.
- Митяй, ты? - спросил дядька.
- Нет, не я! - крикнул Митя, повернулся и показал ему пятки.
- Стой, дезертир! - закричал тот и погнался за Митей, но в терновые кусты, куда под колючие ветки скрылся беглец, забираться не решился, пожалел одежду и тело.
Толкачики на пару были редки. Митя шёл и шёл, срывая коричневые сочные стебельки, снимал с них пояски-розеточки, съедал, оставляя головки. Попадался полевой лук. Он поедал и его. Сначала он оглядывался, не гонится ли за ним дядька-возница, но вот ушёл подальше от сада и перестал бояться.
Он вышел к лугу. Справа текла их деревенская речушка, недалеко виднелась соседняя деревня. Там на лугу Митя увидел стадо и направился к нему. Митя любил смотреть на скотину, на пастухов и всегда завидовал им.
Пастух у стада был седой старик, а подпаском шла за стадом тётка. Она поднялась по луговому склону к зеленям, бросила в овец неуклюже палку, но палка полетела совсем в сторону. Митя и сам был неуклюж, но ловчее этой тётки бросал и камни, и палки, а как бросают большие ребята, он на них смотрел с восхищением и завистью, так не мог. Овцы испугались всё же и скатились на луг.
Седой пастух увидел Митю и позвал к себе. Митя радостно сбежал к нему.
- Здорово был, - сказал пастух и спросил: - Ты чей будешь?
- Я ничей, - ответил Митя. - Я из оттуда. - Он кивнул головой в сторону своей деревни.
- А там-то чей? Петров, Иванов, Сидоров или кроме чей? Отец-мать твои как зовутся?
- У меня нету их. - Митя потупил взгляд, склонил к груди голову, сказал со вздохом: - Они помёрли, а я сиротой остался.
- Вон оно что, - глухо проговорил пастух и спросил: - Величали-то их как?
- Брылёвы.
- Ну так как же, знал я Брылёвых. А ты теперь с кем живёшь-то?
- Один живу, - ответил Митя. - Я теперь в ракитке живу. У меня дом в дупле. Я всегда там буду жить. Меня в город возили, в детприёмник, а я не захотел туда.
- Вон оно какие дела-то, - проговорил пастух. - Ну а что же ты собираешься делать дальше?
- Дальше я пастухом буду, а в город не поеду.
- Ну, пастухом тебе рано, а вот в подпаски я тебя взял бы. Пойдёшь?
- Пойду, - согласился Митя. - Я умею и кнутом хлопать, и дубинку швырять. А тётка не умеет. Она размахивается не так.
- Марья, - окликнул пастух тётку-подпаска и позвал: - Подойди к нам на словечко.
- Чего скажешь, дядя Микола? - спросила тётка, подойдя к ним.
- Что тебе могу сказать? Ты вот причитала ноне, что некому тебя заменить, так нашлась тебе замена. Мальчонка-то осиротел, не при деле живёт. Давай его в подпаски усватаем. Много я на него не возьму. Глядишь, потом заместо меня пастухом вам будет.
- Надо с народом говорить, - ответила тётка. - Я не против.
- А коль не против, то оставляй ему своё дело и ступай на деревню, обговори с бабами, а он побегает за тебя.
- Ох, это я с радостью, - сказала тётка Марья, рассматривая Митю. - Вот узелок возьми. Тут еда моя. Поди, голоден?
Митя кивнул, признался, что голоден, но руку за узелком протянул не сразу, а после слов дедушки-пастуха:
- Возьми, возьми. Труд наш большой, находишься - живот вот как подведёт.
Тётка Марья убежала в деревню. Дедушка-пастух заставил Митю позавтракать из её узелка и сказал:
- А теперь ходи. Сами сыты, и скотину нужно накормить. Когда скотина у пастуха сытая бывает, ему спится крепче.
- А почему? - спросил Митя.
- Коровы не мычат, корму не просят ночью, не будят его. Станешь пастухом - первым делом стадо накорми. Хозяйки тебя за это пуще всего любить будут. Покажешь хороший пример - на всю жизнь останешься на одном месте, - поучал старый пастух.
Митя стал ходить за стадом. Был он ещё и мал, и непривычен к такой работе - к вечеру он так уходился, что с трудом переставлял ноги и насилу добрёл до деревни.
Пастух дошёл до крайней избы, сошёл в сторону от дороги, встал лицом к стаду и пропустил его, словно считал поголовно, в деревню, подождал Митю и сказал:
- Всё, Митрий, скотина дома. Нам отужинать - и можно подаваться на пляски. Ты как, русского оттопать сумеешь?
- Не, я спать буду, - ответил Митя и спросил: - А завтра мне тоже стеречь?
- Как скажет народ, - ответил пастух. - Пойдём к Марье, она и скажет нам, как порешили.
С того дня Митя и стал подпаском. Вечером на деревенском сходе решили взять Митю на деревенское содержание, пока он не достигнет своих совершенных лет или станет самостоятельным пастухом. И покатилось лето за летом. Все-то поля и луга исходил Митя за стадом. Смотрел он своими зоркими глазёнками на коров и овец и загодя видел, какая корова отворачивала нос от луговой травы или от паровых трав к посевам. И ещё не успевала она ступить шагу, он кричал: "Куда, куда ты? Я вот тебе задам. Ходи смирно". Не был Митя грозен голосом, но скотина была ему послушна, и он мало бегал за каждой шальной коровёнкой или шелудивой овцой по луговым склонам, по полям и перелескам. Он тихонько ходил за стадом, и лишь слышался его голосок: "Куда пошла?"
Митя ходил в подпасках до четырнадцати годов, потом стал пастухом. У старого пастуха отнялись ноги, и Митя принял деревенское стадо. Но, к удивлению всех, в подпаски он себе никого не попросил, отказался от помощников.
- А зачем он мне? - спрашивал Митя, когда ему говорили о подпаске. - Я один устерегу.
До самой своей смерти Митя пробыл пастухом в одной деревне и пас скотину один. Зазывали его пастушить в другие деревни, перекупали, но он всем давал отказ. Давно нет Мити в живых, но и сейчас его ещё помнят люди и говорят, что, кроме него, не было пастуха настоящего и не будет. И что странно: Митя ни разу не ударил животину палкой и не стегнул кнутом. И ни разу его стадом не было потравы хлебов, а где зеленела травка, туда первым заходило Митино стадо.
Куриный доктор
Известно, что мальчишки заядлые спорщики. Спорить они любят и по делу, и без дела. Особенно в спорах отличаются такие, кто на глаз шустёр да на язык востёр. Такому ничего не стоит доказать другим, что со вчерашнего вечера солнце стало садиться на востоке, а всходить впредь будет с запада. Он будет даже биться о большой заклад, что он прав, и запугает сверстников вызовом: "А не веришь - давай поспорим на сто рублей!"
Попробуй тут не испугаться, заслышав о такой сумме. А вдруг проиграешь?
Где столько денег возьмёшь на расплату? И хоть знаешь, что всё-то он тебе врёт, но в спор вступать опасаешься, подумаешь: "А вдруг он прав". Начнёшь вспоминать прошедший вечер и не можешь вспомнить, в какой стороне вчера солнце садилось. Да так и отступишь от настырного спорщика.
Однажды мне самому пришлось слышать такой нелепый спор и разрешать его, но не в пользу заядлого спорщика.
Была уже осень. Всё городское население отхлынуло из деревни, стало тихо и малолюдно. Городской люд надоедает: и загремят транзисторы по улице, затрещат мопеды, послышится буханье по волейбольному мячу. Будто всего этого они лишены в городе. Так иной проведёт лето и ни птичку не услышит, ни стрекот кузнечика, только пухнут барабанные перепонки от джазовой какофонии да кликушных эстрадных певиц. А чтобы куда-нибудь в иной край совершить поход, поработать хотя бы в своём саду, помочь бабке с дедом - на это ни догадки, ни энтузиазма не хватает.
Осень нынче оказалась очень урожайной на рыжики. Но я не знал мест, где, как слышал, рыжики можно косой косить. Я мог бы за кем-нибудь увязаться следом и попасть в те места, но счёл это неудобным. Однако случай помог мне. Я встретил в лесу ребят с корзинками. Они шли по лесной дороге, беспечно болтая о чём-то, не глядя по сторонам, где в зарослях сосняка можно было срезать один-другой гриб, да не какой-нибудь подосиновик, а белый.
Как водится, мы обменялись приветствиями и окинули взглядом лесную добычу друг друга. У ребят в корзинках не было ни одной грибной шляпки.
- Ну, грибники! - произнёс я.
- Ай, а вы-то чего набрали! - почти в один голос высказались юные грибники. - У нас такие и не берут.
- То у вас, - ответил я. - Вы, видать, господских кровей, только царскими грибами питаетесь. А нам каждая солонушка пригожа. Да у меня тут есть и беленьких с пяток.
- Ну, сейчас рыжики нужно брать, - сказал один из ребят. - Мы за рыжиками ходим.
- И рыжиков мне с пяток попалось.
- Это не рыжики. Мы вот сейчас сразу по корзинке нарежем.
- Пойдёмте с нами, - пригласили меня.
Отказаться от такого предложения было трудно. Я направился за ребятами следом, глазея по сторонам и набрасываясь на каждый мухомор, принимая его за благородный гриб. Сначала ребята обращали на меня внимание, но потом забыли, что я тащусь за ними. На лесной, заросшей травой и местами заболотившейся дороге они вдруг заспорили. Из-за чего, казалось бы, можно спорить на лесной дороге, но они нашли спорный предмет, из-за которого готовы были чуть ли не сцепиться за грудки.
Меня заинтересовал их спор. Я прибавил шаг и сократил расстояние между ними, чтобы отчётливее слышать их слова.
Они спорили из-за следов на дороге. Следы принадлежали крупным парнокопытным животным. Нельзя было сказать, что наследили кабаны. Один из спорщиков утверждал, что по дороге гуляли (он так и говорил: гуляли) лоси. Второй (как потом выяснилось, сын ветеринара) возражал ему, говорил, что следы коровьи, что от колхозного стада отбились тёлки и пропадают где-то в лесу. Они и проходили здесь. Я согласился с сыном ветеринара, считая, что, верно, он перенял отцовскую науку, умеет отличить коровий след от лосиного, но в спор не вступал. И конечно же, охотник-охотовед, который назвался сыном охотника, знает лосиные следы как свои пять пальцев. Он выкинул руку и предложил спор на сто рублей. Юный знаток ветеринарии сдался, да мало того: ещё и отцу его попало, что он якобы корову от лошади не отличит, что и лечить он не умеет никого. Дошло до прямого, опять же спорного вопроса:
- А скажи, скажи: гуся или утку твой батька вылечит?
- И гуся, и утку, и любую птицу вылечит, - ответил ветеринаров сын.
- А вот и не вылечит. Спорим, что не вылечит.
- Спорим, что вылечит. На рубль, - предложил сдавшийся в первом споре парнишка.
- Нет, на сто. Не вылечит.
Опять эти магические сто рублей. И рука противника опустилась вниз. Я приблизился и взял задиру-спорщика за руку, сказал:
- Спорю на сто - вылечит.
Мой противник опешил, но не сдался. Он встряхнулся сам, тряхнул мою руку и назвал новую сумму заклада:
- Спорим. Только на сто пятьдесят. - И тут же поправился: - Нет, на двести!
- Считай, что я выспорил, - ответил я.
- Нет, на триста, - прибавил он, не сдаваясь.
- На тысячу, - добавил я.
- А-а, - протянул спорщик, - на тысячу не пойдёт.
- Почему? - спросил я.
- Где вы столько денег возьмёте? И не отдадите, я знаю.
Он отнял руку, оставаясь убеждённым, что выиграл бы в споре.
- Много выспорил денег-то? - спросил я.
Его приятели рассмеялись, сказали в один голос:
- Ничего не выспорил. С ним никто и не спорит.
- А напрасно не проучите заядлого спорщика. Может быть, тут когда и проходил лось, но эти следы коровьи. Это во-первых. А во-вторых, я вам расскажу случай, как я сам вылечил курицу, но научил меня этому ветврач. Дело было так…
Я рассказал ребятам одну историю, случившуюся год назад.
Однажды проездом в деревню зашёл я по делам к приятелю, живущему в нашем районном городе. Поднялся на пятый этаж, позвонил. Мне открыли дверь и сразу же предупредили: не заходить на кухню.
- Вы ремонтом занялись? - спросил я.
- Да нет, хуже, - ответил мне приятель.
- А что такое?
- Ай, - махнул он рукой. - Сказано - не заходить, значит, не заходить.
- Зверя какого приобрели?
- Да нет, хуже зверя, - твердит своё хозяин.
- Что может быть хуже ремонта и зверя? - пытаю я.
- Цыплята там, - зло буркнул приятель. - Если не боишься грязи, можешь идти.