- Я могу тебе только сказать, что Грей дословно заявил Лихновскому следующее… - Принц Генрих достал из внутреннего кармана маленькую записную книжку и зачитал: - "Всех последствий подобной войны четырех держав… - Грей совершенно недвусмысленно подчеркнул число "четыре" - Францию, Россию, Австро-Венгрию и Германию, - прокомментировал свои записки принц и продолжил чтение: - Совершенно нельзя предвидеть".
- Что еще говорил Грей? - нетерпеливо перебил император снова.
- Лихновский докладывал, что Грей пустился в дурацкие рассуждения о том, что война вызовет обнищание и истощение, а возможно, и революционный взрыв. Он болтал об ущербе, который военные действия принесут мировой торговле, то есть самим англичанам, и прочий вздор… Лихновский твердо заявляет, что о возможности вмешательства в войну пятой державы - Англии - Греем не было сказано ни единого слова.
- А что мой братец Георг? - вопросил Вильгельм.
Он стал немного успокаиваться от приятных вестей, принесенных Генрихом. Тут только он увидел полотно, перед которым стояли, и поразился тому, что глаз святого Иеронима, словно живой, смотрит поверх него, императора, предвидя далекое будущее. Сам Вильгельм его не предвидел, и ему сделалось неприятно. Он отошел от картины Рубенса и подошел наугад к другой. Это оказалось полотно Караваджо "Фома неверующий". Напряженная фигура Фомы отвечала его собственному настроению, и он остался подле картины, остро воспринимая то, о чем говорил брат.
- Король отдает себе совершенно ясный отчет в серьезности положения, - рассказывал принц Генрих. - Он был даже несколько взволнован. ("Не так, как ты сейчас", - злорадно подумал Генрих, видя почти невменяемое состояние Вильгельма.) Жоржи уверял меня, что он и его правительство сделают все, чтобы локализовать войну между Сербией и Австрией. "Мы приложим все усилия, - сказал он дословно, - чтобы не быть вовлеченными в войну и остаться нейтральными".
- Фон Мольтке и не требует, чтобы Англия долго оставалась нейтральной, - буркнул Вильгельм. - Как только мы расколотим Францию и повергнем Россию, Жоржи может укладывать чемоданы и бежать в Индию, но и там мы его достанем… Вместе с Индией.
Сомнения покинули кайзера. Он круто повернулся на каблуках к адъютанту:
- Теперь за работу. Вызвать ко мне фон Мольтке, фон Тирпица, фон Ягова… Надо спешить!
…Прошло чуть больше суток. Наступила среда, 29 июля.
Император был в отличнейшем расположении духа. Он ужинал с семьей при свечах на открытом воздухе. Цветущие розы доносили свой аромат до стола. Вдруг во дворце захлопали двери - кто-то быстро шел к террасе, где расположились Вильгельм, его жена, принцесса Цецилия и сыновья императора. Гофмаршал подошел к Вильгельму и склонился над его ухом:
- Ваше величество, просили передать срочную телеграмму из Лондона…
Резко отодвинув недопитый бокал с мозельским вином, кайзер встал и подошел к дверям, за которыми маячила фигура курьера. Он взял пакет, надломил сургуч и достал донесение Лихновского, только что расшифрованное в министерстве иностранных дел.
Посол сообщал, что Грей вызывал его сегодня дважды. В первый раз он не сказал германскому послу ничего существенного. Через короткое время министр иностранных дел Англии пригласил Лихновского еще раз. Он встретил посла словами: "Положение все более обостряется". Министр заявил дружеским тоном, что теперь он вынужден в частном порядке сделать послу одно сообщение. Британское правительство, заявил Грей, желает и впредь поддерживать прежнюю дружбу с Германией и может остаться в стороне до тех пор, пока конфликт ограничивается Австрией и Россией. "Но если бы в него втянулись мы и Франция, - подчеркнул посол, - положение тотчас же изменилось бы, и британское правительство при известных условиях было бы вынуждено принять срочные решения. В этом случае нельзя было бы долго оставаться в стороне и выжидать…"
Текст сообщения словно удар обухом поразил императора. Он даже покачнулся. Потрясая листком телеграммы и сверкая глазами, он подошел к столу.
- Англия открывает свои карты в момент, когда она сочла, что мы загнаны в тупик и находимся в безвыходном положении! - зарычал кайзер. - Низкая торгашеская сволочь старалась обманывать нас обедами и речами. Грубым обманом были слова короля в разговоре с Генрихом: "Мы останемся нейтральными и постараемся держаться в стороне как можно дольше".
Император в изнеможении опустился на стул.
- Британия определенно знает, - продолжал он громко и зло, - что стоит ей произнести одно серьезное предостерегающее слово в Париже и Петербурге, порекомендовать им нейтралитет, и оба тотчас же притихнут. Но Грей остерегается вымолвить это слово и вместо этого угрожает нам!
Не стесняясь присутствия женщин, взбешенный Вильгельм начал площадно бранить Грея и Англию.
- Мерзкий сукин сын! - неистовствовал кайзер. Внезапно он замолчал, посидел молча несколько минут, затем приказал адъютанту немедленно передать канцлеру, начальнику большого генерального штаба фон Мольтке и морскому министру фон Тирпицу о том, что независимо от позиции Англии война будет начата, как только армия о мобилизуется.
Петербург, июль - август 1914 года
Небывалая жара не отпускала Петербург. Было душно, воздух был пропитан запахом гари. Так бывает на пожаре - еще не видны грозные языки огня, пожирающие дом, но откуда-то уже потянуло терпким запахом дыма. Опасность на пороге, а люди, занятые своими делами, только подсознанием улавливают ее, но вот заволновались и тревожно подняли головы…
В таком состоянии находилась Европа в последние дни июля. В российской столице все были наэлектризованы сообщением, сделанным в прессе:
"Императорское правительство внимательно следит за развитием австро-сербского конфликта, который не может оставить Россию безучастной".
На всех углах, в трактирах и ресторанах, в салонах и лавках восхваляли Францию, верили, что она не оставит Россию в беде. Одновременно поругивали англичан, не проявивших еще своего истинного отношения к кризису, потрясшему Европу. Никто не был уверен, что Альбион встанет на сторону России и Франции, случись война с германцами.
В эту удушающую жару, когда даже легкие бризы с Финского залива не освежали сколько-нибудь заметно пропитанной гарью атмосферы, мало кто из чиновного и служилого мира сидел в Петербурге. Движение наблюдалось лишь вокруг Дворцовой площади, где располагались министерство иностранных дел, Генеральный штаб, Военное министерство: туда и сюда сновали курьеры, чиновники, офицеры… Работа здесь шла даже в воскресенье, предназначенное православным людям для отдыха и покоя.
Покоя не было и послам, а из-за них - и всей остальной дипломатической челяди. Попробуй-ка побегай по всему городу по удушающей жаре на встречи со своими русскими и прочими знакомыми, выведай у них, что они думают обо всей этой ситуации, выпей с ними бессчетное количество бокалов и бокальчиков, а вечером, не дающим прохлады, садись пиши доклад, да еще потом подготовь донесение к отправке в МИД…
Сергей Дмитриевич Сазонов трудился в эти дни от зари до зари. В субботу, 25 июля, в три часа пополудни, он принял французского и британского послов вместе. Более экспансивный Палеолог, не дав и рта раскрыть флегматичному Бьюкенену, сообщил господину министру, что вчера германские послы в Париже и Лондоне вручили французскому и английскому правительствам ноту, в которой содержится требование, чтобы австро-сербская ссора была покончена исключительно между Веной и Белградом.
- Они хотят запугать нас! - почти взвизгнул Палеолог и зачитал последние слова ноты: - "Германское правительство делает все, чтобы конфликт был локализован, ибо всякое вмешательство третьей державы должно, по естественной игре союзов, вызвать неисчислимые последствия".
- Имею честь сообщить вашим превосходительствам, - откидывается в своем кресле министр, - что сегодня утром в Царском Селе под председательством государя состоялось важное совещание с военными. Его величество принял решение мобилизовать Киевский, Московский, Казанский и Одесский военные округа, имеющие быть нацеленными против Австро-Венгрии. В общей сложности это составит тринадцать корпусов…
- Но это всего лишь частичная мобилизация!.. - комментирует Бьюкенен.
Министр обращается к нему. Он всеми силами, стараясь придать своей английской речи максимум убедительности, настаивает на том, чтобы Англия более не медлила с переходом на сторону Франции и России, когда на карту поставлено не только европейское равновесие, но и сама свобода Европы.
…Кабинет министра выходит окнами на Дворцовую площадь. На противоположной ее стороне, у подъездов, скопилось несколько штабных автомобилей. Мимо дипломатов смотрит в окно с портрета российский канцлер Горчаков, не столь далекий предшественник Сазонова. Выражение лица на полотне слегка брезгливое, не без хитрости и ума. Кажется, что его взгляд уведен в сторону не случайно - "железный канцлер", как называли современники Горчакова, не одобряет альянса России с Францией и Англией, хотя и видит опасность со стороны Германии.
На следующий день, в воскресенье, просторный салон перед кабинетом министра иностранных дел Российской империи снова принял в свою сень французского посла. Палеолог примчался сюда по первому звонку Сазонова, который захотел рассказать союзнику о только что состоявшейся беседе с австрийским послом графом Сапари. Министр сам вышел в приемную, чтобы пригласить Палеолога. Он предложил гостю занять место у курительного столика и, едва раскурив сигару, начал без всякого предисловия:
- Я побудил графа Сапари к откровенному и честному объяснению…
Палеолог приготовился слушать и запоминать, чтобы как можно точнее сочинить депешу Пуанкаре.
Спокойный и даже суховатый в обычном состоянии, министр вдруг красочно начал рассказывать, как он читал графу Сапари текст австрийского ультиматума сербам, как отмечал недопустимый, оскорбительный и нелепый характер главных статей.
Французский посол понял, что министр очень возбужден, но в его задачу не входило охлаждать страсти. Скорее наоборот.
- А потом, - самым дружеским тоном продолжал Сазонов, - я предложил ему взять назад австрийский ультиматум, изменить его редакцию. Только тогда может быть достигнут благоприятный результат…
"О каком результате он говорит?! - с возмущением подумал Палеолог. - Неужели он всерьез полагает, что переговоры между Петербургом и Веной способны дать хоть какой-нибудь результат? Ведь Извольский должен был дать ему понять ясно и нелицеприятно, что войну надо начинать сейчас, иначе Германия станет слишком сильной".
Но вслух посол поздравил министра с удачно проведенным разговором.
Сазонов вытер белоснежным платком внезапно вспотевшую лысину. Он словно угадал мысли посла и взволновался еще больше. Дрожащим голосом он принялся объяснять свое поведение:
- Я вынужден спасать дело мира… Его величество не без влияния государыни, вероятно, прилагает все усилия, чтобы заставить Германию отказаться от мысли о войне. Он готов передать дело в Гаагский международный трибунал, он намерен побудить Сербию принять как можно больше статей австрийского ультиматума, чтобы решить дело миром…
- Ни в коем случае! - взорвался посол. - Если бы мы имели дело только с Австрией! Тогда бы у меня оставались еще надежды… Главное - это Германия! На этот раз мы не можем более уступать…
Сазонов провел рукой с платком перед глазами, словно отгонял какое-то страшное видение:
- Мой дорогой посол! Ужасно думать о том, что готовится!..
Спокойно и неторопливо работала в эти дни только военная машина Российской империи. Пожалуй, даже слишком спокойно.
После первого порыва, вызванного месяц назад убийством эрцгерцога Франца-Фердинанда, когда разведка перешла на усиленный режим и уже смогла доставить кое-какие сведения о секретной мобилизации, проводимой Срединными империями, основные колеса механизма Генерального штаба вернулись к старому ритму вращения. Многие офицеры находились в летнем отпуске и не догадывались о серьезности положения. Только несколько генералов и полковников, умудренных опытом прошлых войн, примчались в свои части с иностранных курортов. По дороге через Германию они наблюдали приступы антирусской и антифранцузской истерии, сотрясавшие немецкую нацию. В Берлине толпа побила нескольких русских, рискнувших говорить между собой на родном языке, сыпала проклятия и угрозы в адрес российского посольства.
В Генеральном штабе занятия шли как обычно. Допоздна горели только окна отдела генерал-квартирмейстера, ведавшего иностранными армиями, да канцелярии мобилизационного комитета.
Дело закипело здесь только в день объявления Австрией войны Сербии. Было получено высочайшее повеление начинать частичную мобилизацию. Государь предписал также собраться на совещание об этом акте Сазонову, Сухомлинову и Янушкевичу, а мнение глав ведомств иностранных дел, военного и Генерального штаба доложить ему по телефону в Петергоф.
Когда Сазонов пересекал площадь, чтобы войти в кабинет Янушкевича, где должно проходить совещание, толпа манифестантов с пением церковного гимна "Спаси господи люди твоя!" и с антигерманскими выкриками вваливалась на Дворцовую площадь через арку Генерального штаба.
Манифестация напомнила Сазонову 9 января и последовавшую за этим рабочую революцию.
"Слава богу, тогда отделались манифестом 17 октября! - пришло на ум министру. - К чему приведет грядущее событие? Точно ли победоносная война укрепит монархию и успокоит чернь?.."
Сазонов отогнал от себя мрачные предчувствия и повернулся к своему спутнику, Николаю Александровичу Базили, вице-директору канцелярий министерства.
- Как трогательно видеть волеизъявление народа, не правда ли, Николай Александрович?
Через угловой - Царский - подъезд прошли в кабинет генерал-лейтенанта Янушкевича. Военный министр Сухомлинов был уже там и восседал во главе длинного стола, на этот раз не закрытого картами. Он был красен от возбуждения и еле дождался, когда министр и его чиновник усядутся, чтобы начать речь.
- Разве мы можем, хотя и временно, ограничиться частичной мобилизацией?! - поднял он руку с зажатым в ней царским приказом. - Надо доложить его величеству, что при нынешних обстоятельствах мы не имеем выбора между частичной и общей мобилизацией.
- Сергей Дмитриевич, - обратился Сухомлинов к Сазонову, - извольте взять на себя доклад государю о том, что частичная мобилизация не будет технически исполнимой иначе, как при непременном условии расшатывания всего механизма общей мобилизации… Мы уже были сегодня в Петергофе у его величества с начальником Генерального штаба, - кивнул он на Янушкевича, - но ничего не добились… - Военный министр тяжело вздохнул и продолжал аргументировать свое предложение о всеобщей мобилизации: - Если мы сегодня ограничимся мобилизацией тринадцати корпусов, назначенных действовать против Австро-Венгрии, то окажемся бессильными перед угрозой со стороны Германии, реши она оказать поддержку Австрии в Польше и Восточной Пруссии. Германская армия пришла в движение. Если мы не примем самые неотложные меры, то можем сразу же потерять Польшу…
- Мне ясно положение, - выразил свою точку зрения Сазонов. - Распорядитесь, Владимир Александрович, связать меня с Александрийским дворцом в Петергофе.
…Государь подошел к телефону в отличном настроении. Он только что искупался в заливе и ощущал приятную прохладу и свежесть. Сазонов по голосу чувствовал это настроение. Он доложил о единодушии всех участников совещания по вопросу нецелесообразности частичной мобилизации. В заключение доклада он испрашивал согласия на общую.
- Соизволяю! - ответил Царь.
Когда Сазонов передал это Сухомлинову и Янушкевичу, те едва не разразились криком "ура!".
В Генеральном штабе закипела работа. Через несколько часов мобилизационные документы, нужные для рассылки по телеграфу во все уголки империи, были изготовлены.
Еще было светло, когда открытый мотор, в котором сидели Генерального штаба полковник Добророльский, главный делопроизводитель мобилизационного комитета и его младшие чины, промчался мимо Александровского сада, пересек Исаакиевскую площадь и затормозил на Почтамтской улице.
Городовой, стоявший возле главной телеграфной станции, взял под козырек. Полковник Добророльский, важно прижимая к себе черный сафьяновый портфель, в сопровождении двух офицеров проследовал через весь огромный зал в кабинет управляющего. Тот, вызванный заблаговременно с дачи, догадывался о важности задания, которое предстояло выполнить сегодня его телеграфистам.
Полковник Добророльский открыл портфель и вынул из него предписание управляющему, подписанное согласно законам империи министрами военным, морским и внутренних дел..
Управляющий твердой рукой принял этот важный документ.
- "Сухомлинов, Григорович, Маклаков…" - прочитал обер-телеграфист и двинулся было из-за стола. Но резко зазвонил телефон. Хозяин кабинета снял трубку.
- У аппарата начальник Генерального штаба Янушкевич! - раздался в наушнике громкий озабоченный голос. - Немедленно передайте господину полковнику Добророльскому, что государь повелел приостановить общую мобилизацию!
Сазонов впал в тихое бешенство, когда узнал от Янушкевича, что царь отменил общую мобилизацию российской армии. Министр всю ночь ходил большими шагами по своей огромной казенной квартире и никак не мог составить убедительную речь, с которой надлежит завтра же поутру обратиться к монарху. Ведь не скажешь ему всю истинную правду о том, что Палеолог и слышать не хочет о возможности замирения, что он, министр, слишком заангажирован французами и не может сопротивляться их нажиму, даже если бы это и угрожало самому существованию империи.
С рассветом Сергей Дмитриевич бросился в постель, но даже приятная прохлада накрахмаленных тончайшего голландского полотна простынь не умерила его волнения.
Много тяжелых дум передумал за эту ночь Сазонов. Он так и не сомкнул глаз. Только утро принесло ему уверенность, что все задуманное осуществится: чиновник доложил сообщения телеграфных агентов о том, что австрийцы начали бомбардировку Белграда.
Спокойствие сразу же возвратилось к министру. После ванны, бритья и легкого завтрака он почувствовал себя значительно лучше. Раздался звонок. Это был Янушкевич. Он просил министра прийти к нему.
Своей обычной походкой вприпрыжку, только еще более торопливо, Сазонов, как и накануне, пересек Дворцовую площадь. Перед Зимним дворцом собирались в небольшие группки манифестанты, выкрикивая лозунги: "Да здравствует Сербия!", "Да здравствует Франция!". Некоторые господа распаляли себя пением "Боже, царя храни!". Они почему-то думали, что царь сейчас в Зимнем дворце и готовится к войне, надеялись на его появление в окнах или на балконе.
Сазонов не вошел, а вбежал в кабинет Янушкевича. Там уже находился, словно и не выходил, военный министр. Лысина Сухомлинова пылала от возбуждения. Оба генерала уже пытались с утра пораньше связаться с государем и уговорить его на всеобщую мобилизацию. Но рассерженный Николай не желал ничего слышать.
- Черт бы побрал эти новомодные телефоны, - сердито бубнил Янушкевич. - Не будь этой дурацкой шкатулки, я бы получил бумагу от его величества с курьером на час позже, и тогда Добророльский уже успел бы передать указ о мобилизации во все концы России. А теперь, если наша мобилизация будет отложена больше чем на сутки, немцы нас расколотят прежде, чем мы успеем вынуть шашки из ножен…