Я не ожидал такого скорострельного допроса. За шесть месяцев пребывания в Отделе я поотвык от спешки.
– Полагаю, мне нужно бы знать, хотите ли вы, чтобы я занялся этим делом, – сказал я.
– А почему мне этого не хотеть?
– Это за пределами обычной компетенции Отдела. У Фревина потрясающий доступ. Его подразделение занимается пересылкой самых деликатных материалов Уайтхолла. Я подумал, что вы, возможно, предпочтете передать это дело Службе безопасности.
– Почему?
– Это по их части. Если за этим вообще что-то кроется, то это точно по их департаменту.
– Это наша информация, наш подарок судьбы, наше письмо, – возразил Барр с прямотой, тайно согревшей мне сердце. – Ну их к черту. Узнаем, с чем имеем дело, и тогда решим, к кому обращаться. Эти святоши по ту сторону парка только и думают, как бы возбудить дело да медали раздать. Разведданные собираем, как для базара. Если Фревин – агент, может, стоит дать ему поработать, а потом перевербовать? Может, он приведет с собой и братца Модрияна из Москвы. Кто знает? Но то, что эти деятели из безопасности не знают, это уж точно.
– Тогда не передать ли вам это дело Русскому Дому? – упрямился я.
– А зачем?
Я полагал, что предстану перед ним в непривлекательном виде, так как он все еще находился в том возрасте, когда неудача считается явлением безнравственным. Но он, по-моему, все-таки хотел узнать, почему не должен на меня рассчитывать.
– Отдел по положению не может выполнять оперативных функций, – пояснил я. – Мы существуем для вывески и выслушиваем одиноких. Нам не положено проводить тайные расследования или содержать агентов. Мы не имеем права заниматься подозреваемыми с допуском, как у Фревина.
– Вы ведь можете прослушивать его разговоры по телефону, верно?
– Да, если получу на это ордер.
– Организовать слежку тоже можете, верно? Говорят, вам раньше доводилось это делать.
– Могу, но только по вашему личному распоряжению.
– Ну, скажем, я его дам. Отдел ведь имеет право запросить характеристику. Изобразите из себя этакого мистера Трудягу. По всем данным, вам это неплохо удается. Речь идет о проверке благонадежности, так ведь? А у Фревина подошло время проверки, верно? Так вот и займитесь им.
– В случаях проверки Отдел обязан заранее согласовать все запросы со Службой безопасности.
– Считайте, что это сделано.
– Не могу, пока не получу письменного подтверждения.
– Можете. Вы не какой-нибудь халтурщик. Вы – великий Нед. Вы нарушили столько же правил, сколько и соблюли, – я все о вас прочитал. К тому же вы лично знаете Модрияна.
– Знаю, да не очень.
– То есть?
– Один раз с ним поужинал и один раз играл с ним в скуош. Едва ли можно сказать, что я знаю его.
– В скуош – где?
– В "Ланздауне" [22].
– Как это произошло?
– Модрияна нам официально представили как связного посольства с Московским центром. Я пытался договориться с ним по поводу Барли Блейра. Насчет обмена.
– Почему не удалось?
– Барли не согласился принять наше предложение. Он тогда уже заключил собственную сделку. Ему была нужна его женщина, а не мы.
– Как он играл?
– Ловко.
– Вы его обыграли?
– Да.
Он прервал свой допрос и внимательно оглядел меня. Казалось, что тебя изучает младенец.
– Вы с этим справитесь, верно? У вас ведь сейчас обстановка не очень напряженная? В свое время вам кое-что удавалось. К тому же у вас есть сердце, чем мало кто может похвалиться в этом заведении.
– А почему она должна быть напряженной?
Ответа не последовало. Вернее, он ответил не сразу. Похоже, он что-то пережевывал, прежде чем ответить.
– Господи, да кто в наши дни верит в женитьбу? – заявил он. Его провинциальный акцент стал гуще. Казалось, он отпустил вожжи. – Хотите жить со своей женщиной, живите на здоровье, вот вам мой совет. Мы ее проверили, и ею никто не интересуется, она не террористка и не наркоманка какая-нибудь, так чего вы боитесь? Это приличная девушка из приличной семьи, и вам просто повезло. Так беретесь вы за это дело или нет?
Какое-то мгновение я не знал, что ответить. Не было ничего удивительного в том, что Барр знал о моей связи с Салли. В нашем мире о подобных делах лучше заявлять самому, пока на тебя не заявили другие, и поэтому я уже прошел через обязательное собеседование с Кадровиком. Нет, меня поразило умение Барра придать этому личный характер и то, как быстро он проник мне в душу.
– Если вы прикроете меня и дадите полномочия, то, конечно, берусь, – ответил я.
– Тогда приступайте. Держите меня в курсе, но не злоупотребляйте и не темните: о неприятностях всегда говорите напрямик. Он – человек без качеств, этот наш Сирил. Вы читали Роберта Мусила, полагаю?
– Боюсь, что нет.
Он старательно открывал папку Фревина. Я говорю "старательно", потому что создавалось впечатление, будто его пухлые ручки прежде никогда ничем не занимались: посмотрим, как открывается эта папка, а сейчас обратимся к этому странному предмету под названием "карандаш".
– У него нет хобби, никаких известных нам увлечений, кроме музыки, нет жены, нет подруги, нет родителей, нет беспокойства по поводу денег, нет у бедняги даже никаких странных сексуальных наклонностей, – жаловался Барр, перебирая страницы досье. (Когда он успел прочитать его, спрашивал я себя. Наверное, рано утром.) – И как, черт побери, может человек с вашим опытом, имеющий дело с современной цивилизацией и ее бедами… как он может не воспользоваться мудростью Роберта Мусила, это вопрос, на который я потребую ответа в более спокойное время. – Он послюнявил палец и перевернул следующую страницу. – Их было пятеро, – продолжал он.
– Мне кажется, он был единственным ребенком.
– Не братьев и сестер, чудак, а на работе. В этом дурацком шифровальном бюро пять сотрудников, а он – один из них. Все они занимаются одним делом, у всех одно звание, все работают давно, и у всех одинаковые грязные мыслишки. – Он впервые посмотрел мне прямо в глаза. – Если он виноват, то каковы его мотивы? Автор об этом не говорит. Забавно. Обычно говорят… Скука, как по-вашему? Скука и жадность – вот и все оставшиеся нынче мотивы. И сведение счетов, конечно, но это – вечное. – Он вновь обратился к папке. – Сирил единственный среди них неженатый, вы обратили внимание? Он с червоточинкой. Так же как и я, да и вы. Мы – одного поля ягоды. Вопрос в том, что в тебе берет верх. У него нет волос, видите? – Передо мной промелькнула фотография Фревина, и он продолжал: – Но, полагаю, быть лысым – преступление не более тяжкое, чем быть женатым. Уж я-то знаю – был женат трижды, и это не предел. Донос необычный, верно? Поэтому вы здесь. Автор письма знает, о чем говорит. Как по-вашему, не Модриян ли его написал?
– Зачем бы ему это делать?
– Я спрашиваю, Нед, не хитрите со мной. Злые мысли не дают мне покоя. Может, уехав в Москву, Модриян решил оставить после себя неразбериху. Этот Модриян – настоящая лиса, когда что-нибудь задумает. Я о нем тоже почитал.
Когда? Где, черт возьми, он находит время? – снова подумал я.
Еще двадцать минут он перескакивал с одного предмета на другой, перебирая то так, то этак разные варианты и проверяя их на мне. И когда наконец, совершенно изможденный, я вышел из кабинета, я вновь столкнулся нос к носу с Питером Гилламом.
– Кто этот Леонард Барр, черт побери? – спросил я его, все еще не приходя в себя.
Питер подивился моему невежеству.
– Барр? Мой дорогой, Барр многие годы был кронпринцем Смайли. Джордж спас его от судьбы похуже, чем смерть в День поминовения.
Что мне сказать о Салли, моей царствующей внебрачной подруге? Она была свободной и говорила с пленником во мне. Моника находилась внутри тех же стен, что и я. Моника была женщиной Службы, привязанной и не привязанной ко мне одним и тем же набором правил. Для Салли же я был всего лишь государственным служащим средних лет, забывшим в свое время поразвлечься. Она была дизайнером, а прежде – танцовщицей; ее страстью был театр, и вся жизнь вокруг казалась ей нереальной. Она была высокого роста, со светлыми волосами, довольно умная, и порой мне кажется, что она, должно быть, напоминала мне Стефани.
* * *
– Встретиться с вами, капитан? – кричал Горст по телефону. – Проверка нашего Сирила? С удовольствием, сэр.
Мы встретились на следующий день в приемной министерства иностранных дел. Я выступал в роли капитана Йорка, занимающегося очередным раундом проверок благонадежности. Горст был начальником Шифровального отдела, где работал Фревин, больше известного под названием "Танк". Это был ухмыляющийся пошляк в одежде церковного сторожа, ходивший вразвалку, растопырив локти, а его маленький рот извивался подобно червяку. Когда он садился, то подхватывал полы своего пиджака, будто демонстрировал свой зад. При этом он, как танцовщица в кордебалете, выбрасывал вперед свою пухлую ногу, прежде чем закинуть ее на бедро второй.
– Святой Сирил, так мы зовем мистера Фревина, – заявил он. – Не пьет, не курит, не матерится – ну просто святая невинность. Конец проверки на благонадежность. – Вынув сигарету из пачки на десять штук, он постукал ее концом о ноготь большого пальца и облизал своим подвижным языком. – Единственная слабость – музыка. Любит оперу. Бывает в опере регулярно, как часы. Сам-то я не очень ее уважаю. Не поймешь, то ли там актеры поют, то ли певцы играют. – Он закурил сигарету. От него разило пивом, выпитым в обед. – К тому же, если честно, я не очень люблю толстых женщин. Особенно когда они так вопят. – Он откинул назад голову и выпустил несколько колец дыма, любуясь ими, будто то были символы его власти.
– Позвольте спросить: какие у Фревина отношения с другими сотрудниками Отдела? – спросил я, изображая из себя честно отрабатывающего свой хлеб внештатника, и перевернул страницу блокнота.
– Чудесные, ваша милость. Превосходные.
– С архивистками, регистраторшами, секретаршами – на этом фронте никаких проблем?
– Ни малейших.
– Вы сидите все вместе?
– В большой комнате, где я – номинальный начальник. Притом весьма номинальный.
– А мне говорили, что он вроде женоненавистник, – сказал я, как бы выведывая.
Горст визгливо хохотнул.
– Сирил? Женоненавистник? Чушь. Он просто не любит девушек. Не разговаривает с ними, разве что "доброе утро" скажет. Старается не ходить на предрождественские вечеринки, чтобы не пришлось обмениваться поцелуями. – Он поменял положение ног, предваряя этим новое заявление. – Сирил Артур Фревин – Святой Сирил – весьма надежный, поразительно сознательный, совершенно лысый, невероятно скучный чиновник старой школы. Святой Сирил, хоть он и безупречно пунктуален, достиг, по-моему, своего естественного потолка, служа своей стране, и в своей профессии. Святой Сирил не меняет своих привычек. Святой Сирил целиком занят своим делом, на все сто процентов. Аминь.
– А политика?
– Ничего подобного, будьте уверены.
– Лишней работы не боится?
– А я разве говорил, что боится, сударь?
– Нет, напротив, я цитировал из досье. Если требуется сверхурочно поработать, Сирил тут же закатывает рукава и остается на обеденный перерыв, на целый вечер и так далее. Это все еще так? Не прошел его энтузиазм?
– Наш Сирил готов поработать за кого угодно в любое время к радости тех, у кого есть семьи, жены или кто-то очень милый на стороне. Он готов вкалывать рано утром, в обед или вечернюю смену, если только не идет в оперу, разумеется. Сирил не торгуется. В последнее время, признаюсь, он стал меньше склонен к мученичеству, но это, несомненно, чисто временное явление. У нашего Сирила, правда, бывает дурное настроение. Но у кого его не бывает, ваше преосвященство?
– Значит, можно сказать, рвение уже не то?
– Не в отношении работы, нет. Сирил, как всегда, с головой погружен в работу. Просто он с меньшей готовностью откликается на просьбы коллег, уступающих своим человеческим слабостям. Нынче в пять тридцать Сирил убирает свои бумаги в стол и отправляется домой вместе со всеми. Он, например, теперь – в отличие от прежних дней – не предлагает заменить кого-нибудь в ночную смену и не остается на работе в полном одиночестве до самого закрытия в девять.
– А не можете ли вы назвать день, когда произошла эта перемена? – спросил я самым безразличным тоном и прилежно перевернул страницу блокнота.
Как ни странно, Горст мог ее назвать. Он поджал губы. Он нахмурился. Он поднял свои девичьи брови и уткнул подбородок в неопрятный ворот рубашки. Он стал усиленно изображать процесс припоминания. И наконец вспомнил:
– В последний раз Сирил Фревин работал за молодого Бартона в вечернюю смену в Иванов день. Я веду журнал, понимаете. Безопасность. Кроме того, у меня потрясающая память, о чем я обычно не распространяюсь.
Я был в душе поражен, но не Горстом. Через три дня, после того как Модриян уехал из Лондона в Москву, Сирил Фревин перестал работать вечерами, думал я. Напрашивались и другие вопросы, которые я жаждал задать. Оснащен ли "Танк" электронными пишущими машинками? Имели ли к ним доступ шифровальщики? Сам Горст? Но я боялся вызвать подозрение.
– Вы упомянули о его увлечении оперой, – сказал я. – Можете ли вы рассказать об этом подробнее?
– Нет, не могу, поскольку у нас нет подробных отчетов и мы их не требуем. Однако в свои оперные дни он приходит в отглаженном темном костюме или же приносит его в чемодане; в это время он пребывает в состоянии, я бы сказал, сильного, хоть и сдерживаемого возбуждения, как в предвкушении кое-чего, о чем вслух не говорят.
– Но есть ли у него постоянное место, например? Абонементное? Это просто для порядка. Вы же сами говорите, что у него нет других способов развлечения.
– Мне кажется, я говорил вам, сударь, что мы с оперой, увы, не созданы друг для друга. Мой вам совет: напишите на его бланке "любитель оперы", и вы ответите на вопрос о его развлечениях.
– Спасибо, напишу. – Я перевернул еще одну страницу. – И врагов его никаких припомнить не можете? – спросил я, держа карандаш наготове.
Горст посерьезнел. Пиво начинало выветриваться.
– Признаюсь, над Сирилом посмеиваются, капитан. Но он относится к этому добродушно. Нельзя сказать, что Сирила недолюбливают.
– А вот, скажем, плохо о нем никто не отзывается?
– Не могу привести ни одной причины, по которой кто-либо стал бы плохо говорить о Сириле Артуре Фревине. Британский государственный служащий может быть суров, но он не злобен. Сирил выполняет свой долг, как и все мы. На нашем судне все счастливы. Я бы не возражал, если бы вы это записали тоже.
– В этом году он, кажется, ездил в Зальцбург на Рождество. В прошлом году тоже, верно?
– Правильно. Сирил всегда уезжает на Рождество. Он ездил в Зальцбург. Слушал музыку. Это единственное, в чем он никогда никому в "Танке" не идет ни на какие уступки. Некоторые наши молодые пробуют жаловаться, но я их не поощряю. "Сирил в другом идет вам навстречу, – говорю. – Он среди вас старший, он любит ездить в Зальцбург ради музыки; это немногое, что у него есть, пусть так и будет".
– Он оставляет адрес, по которому там останавливается?
Горст не знал, но по моей просьбе позвонил в свой отдел кадров и получил его. Одна и та же гостиница четыре последних года подряд. С Модрияном он тоже поддерживал отношения четыре года, подумал я, вспомнив письмо. Четыре года в Зальцбурге, четыре года с Модрияном, и затем весьма уединенный образ жизни.
– Вы не знаете, он не с другом туда ездил?
– У него в жизни не было друзей, капитан. – Горст зевнул. – И, уж конечно, нет такого, с кем бы можно было поехать в отпуск. Пообедаем в следующий раз? Говорят, что, если пощекотать начальство, вам дают весьма приличные представительские.
– Рассказывал ли он о Зальцбурге по возвращении? Как он там развлекался, какую музыку слушал и тому подобное? – Благодаря Салли я узнал, что человеку положено развлекаться.
Быстро изобразив раздумье, Горст покачал головой.
– Если Сирил и развлекается, сударь, то весьма и весьма приватно, – сказал он и ухмыльнулся на прощание.
Нет, Салли совсем не так представляет себе развлечение.