На экране кривлялся карлик с большой головой, недоразвитыми ногами и руками. Он лез под юбки молоденьким актрисам, позволял пышной телеведущей поднимать себя, качать у груди, при этом проказливо лез женщине за вырез платья, шалил, допуская непристойные жесты. Ромул одобрительно разглядывал карлика. Думал: чем больше в жизни мерзости и низменности, тем рельефнее, совершеннее выглядит он сам в глазах публики. Изящный, сдержанный, обходительный с дамами, с глубоким духовным взором.
Затем он увидел странный сюжет, показавшийся ему весьма любопытным. Показывали собрание монархистов, известного художника Нащокина, кинорежиссера Басманова. Тот представил наследника царственного престола, потомка цесаревича Алексея, который будто бы избежал мученической смерти и продолжил род прямых наследников царства. Была показана картина Нащокина, изображавшего молодого царя. Так называемый наследник - его лицо с бородкой и усами - и впрямь напоминало лицо Николая Второго. Какой-то чудовищный лохматый старик, похожий на лешего, бился на полу. Блестели позументы мундиров, краснели казачьи лампасы, фигурировали экзальтированные физиономии. Все было забавно и слегка кощунственно, в духе "Русских сенсаций". Но у Ромула осталось странное ощущение. Ему показалось, что он уже где-то видел это молодое, с золотистой бородкой лицо. Что-то тревожило его в этом сюжете, размещенном среди скабрезностей и дурацких шуток.
Выключил телевизор и прислушивался к тишине, не раздастся ли волшебный голос невидимой певицы, не позовет ли его ta собой божественная Эвридика. Но была тишина, в которой он слышал собственное тревожное сердцебиение.
Президент Лампадников, он же Рем, ужинал в "Лесной сказке" с министром финансов США. Только что они заключили соглашение, по которому значительная часть российского "стабилизационного фонда" переводилась в облигации ипотечных фирм Америки, терпящих банкротство.
- Америка никогда не забудет вашего поступка, господин президент. Вы поступили, как настоящий друг, подав нам руку помощи, - американец с аппетитом поедал свежую форель, ловко отделяя розоватую тушку от хрупкого позвоночника.
- Это в русской манере, о которой писали и Пушкин, и Достоевский. "Последнюю рубаху сними, а другу отдай". Русский народ отзывчив к чужой беде, - просвещал американца Рем, поднося к губам бокал белого сухого вина.
- Федеральные власти Америки тщательно отслеживают маршруты русских теневых капиталов, проходящих "отмывку" в офшорных зонах и мировых банках. Составлен "черный список", в который входят около сотни крупнейших ваших чиновников, бизнесменов, военных. Конечно, вашего имени, господин президент, там нет и быть не может, - министр аккуратно промокнул салфеткой жирные губы, направив на Рема маленькие блестящие глазки.
- В Америке есть круги, заинтересованные в дискредитации российской власти. Конечно, мы не идеальны, но мы единственные, кто может управлять русским народом. Последние опросы общественного мнения показали, что самой популярной фигурой в России является Сталин. Представляете, что будет, если к власти придут сталинисты? Какое количество новых ракет, самолетов, подводных лодок будет поставлено на вооружение? - Рем поддел на вилку лакомый кусочек спаржи и бережно перенес себе в рот.
- Но ведь вы только что сказали, господин президент, что русские - очень кроткий, отзывчивый, миролюбивый народ? - министр переложил на чистую тарелку голый рыбий скелет с глазастой головой. Подумал и украсил скелет листиком салата и ягодой маслин. - Натюрморт, - усмехнулся министр.
- Русский народ действительно отзывчив и добродушен, но в душе он - сталинист. Мы, демократы, друзья Америки, управляем народом, который и по сей день исповедует культ Сталина. Это очень опасное занятие - управлять таким народом. Вы никогда не входили в клетку голодного тигра? - Рем добавил к натюрморту кисточку укропа и маленькую корочку хлеба.
- Нет, к тигру я не входил. К вице-президенту Чейни входил, - ответил министр.
- Такие натюрморты любил рисовать Пикассо, не правда ли? - Рем любовался натюрмортом, поднеся к нему горящую на столе свечу.
Расставшись с министром. Рем отправился в свою резиденцию "Барвиха-2" и уже там просмотрел телевизионный сюжет с "цесаревичем". Остался очень доволен, расхаживал по кабинету, посмеивался. Пробовал изобразить иероглиф "Скрипичный ключ". Позвонил Виртуозу:
- "Помазанник" очень хорош. Вы еще не взяли у него пробы ДНК?
- Конечно, нет, - ответил Виртуоз, отложив сочинение гностиков.
- Возьмите на всякий случай. Уж очень у него "романовский" вид.
- Возьмем, если ты хочешь. Но это займет не меньше месяца.
- Куда торопиться? А Лобастов, скажу я тебе, молодец. И Басманов молодец.
- А я?
- Ты - молодец, как соленый огурец! - рассмеялся Рем. - Позвони владыке Арсению. Завтра его выход, - Рем отложил телефон.
Виртуоз задумчиво смотрел на большую фотографию матери, сделанную незадолго до ее кончины. Мать тихо улыбалась, глядя на белый цветок пиона.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Алексей проснулся, выныривая из клубящихся, похожих на облака сновидений. Лежал в просторной спальной, глядя на лепной плафон с узорным, из разноцветных стекол, светильником. Солнце переливалось в стеклах, рассыпая на потолке павлиньи спектры. Вчерашний день - собрание странных, экзотических людей, картина именитого художника, заверения в дружбе, исходящие от прославленного режиссера, обморок косматого профессора, напоминавшего языческого колдуна, - все это присутствовало в недавних снах, перенеслось в явь, легло на потолок перистыми разводами солнца. Он старался объяснить случившуюся с ним перемену. Понять, чего хотят от него эти люди. Кто, невидимый и таинственный, скрывается за ними. Кто вырвал его из привычной, провинциальной жизни, заключил в гигантский клокочущий город, навязывает несвойственную ему, мучительную и опасную роль. Почему именно он, провинциальный историк, скромный музейный работник выбран чьей-то грозной непререкаемой волей на роль наследника русского престола. Роль, несущую в себе пугающую театральность, кощунственную лживость, навязчивую зрелищность. Кто он такой, Алексей Федорович Горшков, кого вчера мертвенные уста старика назвали "Ваше высочество".
Лежал, закрыв глаза, видя сквозь веки алую горячую жизнь, будто глаза его смотрели в глубину его сочного, напоенного алым светом тела. В этом сочном спелом соке плавала его бесплотная сущность, собирала в себя слабые сигналы из неведомого, не имеющего очертаний мира. Его личность, его нареченная сущность не имели четких очертаний. Были размыты, расплавлены, окружены тенями и образами. Одни из них казались известными, имели имена, принадлежали к сонму великих художников, полководцев, государственных деятелей, о которых он знал из книг и которые были соединены с ним загадочным родством. Другие, невнятные, с невыявленными чертами, - крестьяне, солдаты, чиновники, сельские батюшки, уездные барышни - возникали на мгновение и таяли в алом сиянии, из которого проистекала его жизнь, тянула соки его душа, таилась его родословная. Мать и отец были ближе всех. Были явлены не лицами - он их почти не помнил, - а младенческим ощущением счастья, нежности, душистого воздуха, близкого растворенного окна, за которым что-то восхитительно белело и благоухало, быть может, куст цветущего жасмина. Вслед за близкими образами, запечатленными младенческой памятью, сразу же начинались безбрежные, словно море, дышащие и густые, как лес, воспоминания, принесенные из глубин прапамяти. Оттуда являлся ему вдруг бородатый, смуглый от солнца хлебопашец, нежная смеющаяся, с пунцовыми щечками курсистка, седовласый офицер с рубцом на лбу, с крестами и звездами на парадном мундире. Быть может, они были его забытой родней, или их лица были принесены таинственным дуновением, которое волнует безбрежное море прошлого, выплескивая в реальную жизнь случайные виденья.
Среди этих видений был последний русский Царь, его благообразная жена, его юные дочери в целомудренных девичьих блузках и отрок-цесаревич в матросской курточке корабельного юнги. Трогательный снимок, запечатлевший миг семейного счастья. Их ужасная смерть в подвале тюремного дома. Их загадочная грозная роль в разрушении великой империи, в кромешном, кровавом веке, наполненном войнами, революциями, чудовищными избиениями и муками. Все это волновало его и влекло, соединяло с царем таинственной струной, в которой трепетал мучительный звук их общей судьбы и доли. Он испытывал к царю необъяснимое влечение, слезную нежность. Слышал тайные слова, которые неслись через столетие, превращая его жизнь в служении, в невидимое миру моление, в безнадежное обожание.
Его нынешнее положение, его пленение и насильственное водворение в великолепной квартире, в центре порочного и смертоносного города имели отношение к этой неясной связи. Ом не смел и подумать о своей родственной близости к царю. Эта мысль казалась кощунственным святотатством. Он отвергал мучащие вокруг него фантастические утверждения, усматривая н них чью-то злую волю и отвратительную насмешку. Но случившееся с ним потрясение необъяснимым образом было связано с загадочной нитью, протянувшейся от царя к нему. С льющейся в сновидениях и мечтаниях мучительной и божественной музыкой, с невыразимой нежностью, с ощущением их неземного родства.
В этих размышлениях он провел утро, готовя себя к продолжению невероятных событий. И они не заставили себя ждать.
В прихожей раздался звонок. Алексей открыл дверь и увидел на пороге молодого человека с русой бородкой, доброй улыбкой, с длинными, завязанными в пучок волосами. Он был одет в великолепный костюм, галстук был повязан светски небрежно, но лучистые синие глаза смотрели с любовью и смирением, как у отроков на картинах Нестерова.
- Здравствуйте, Алексей Федорович, я - отец Анатолий, пресс-секретарь митрополита Арсения. Владыка прибыл нанести вам визит и уже поднимается. Я же предвосхитил его появление.
Алексей слушал, как мягко, приближаясь, рокочет лифт. Сочно хрустнуло, и на лестничной площадке появился огромный, тучный монах в черном облачении, фиолетовом клобуке, с золотой цепью, на которой висел фарфоровый, усыпанный бриллиантами медальон с изображением Богородицы. У монаха была могучая, с железной проседью борода, мясистое лицо и грозно-веселые, под косматыми бровями, глаза. Могучий кулак сжимал посох с крестовидным золотым набалдашником. От темных одежд, фиолетового клобука, железистой бороды исходил нежный запах духов.
- Вот и я, Алексей Федорович, вот и я! - по-отечески, как родному, улыбнулся митрополит, шевельнув в бороде свежими плотоядными губами.- Позвольте войти незваному гостю!
Алексей робко отступил, пропуская в дом величественного митрополита, который прошествовал в гостиную, постукивая по паркету пастырским жезлом. Передал его в руки подоспевшего отца Анатолия. Поводив по углам глазами, колыхая просторным рукавом, истово перекрестился на крестовидную раму, совсем как режиссер Басманов день назад. Деревянная крестовина в окне напоминала распятие. Невидимый, отбрасывая на потолок солнечные отсветы, переливался за окном огромный, шевелящийся крест.
- Вот, стало быть, вы какой, Алексей Федорович, - митрополит Арсений уселся в кресло, расставив тяжелые ноги, между которых глубоко провисла черная ткань облачения. Пытливо и радостно оглядывал Алексея, шевеля кустистыми бровями. - Поразительное, скажу я вам, сходство.
- Да нет же, - пытался возразить Алексей, понимая, что этот визит продолжает странную мистификацию, случившуюся накануне. - Это просто недоразумение.
- Наш знаменитый православный художник Нащокин показывал мне свою картину: "Великий князь Николай Александрович посещает Дальний Восток". Но я, право, не ожидал, что такое поразительное фамильное сходство.
- Случайное совпадение…Тип лица, борода… Я вынужден буду снять бороду, и тогда недоразумение будет исчерпано… - несвязно лепетал Алексей, смущенный видом могучего иерарха, которого до этого видел лишь на телеэкране, где тот своим резким, слегка трескучим голосом, излагал основы православной морали.
- Еще недавно монархическая идея таилась глубоко в православной среде, как свеча в катакомбном храме. Сегодня же о Царе-Мученике говорит общественность, снимаются кинофильмы, проводятся официальные исторические конференции. Первый Президент России Борис Николаевич Ельцин рыдал в Петропавловской крепости во время погребения царских останков. Восстановление монархии перестало казаться утопией. Династические споры стали частью актуальной русской политики. Поэтому, Алексей Федорович, ваше появление в Москве может быть истолковано, как русское Чудо. А что, как не Чудо, управляет всей русской историей? - митрополит говорил кафедральным, профессорским голосом, употребляя выражения из светского, политического лексикона, оправдывая свою репутацию самого политизированного иерарха церкви.
- Но, видите ли, - пытался возражать ему Алексей. - Меня принимают совсем не за того… Я действительно чувствую свою тайную связь с убиенным императором… Бывают сны… Бывают слезы во сне… Но я не наследник… Я простой смертный Алексей Горшков, и не знаю, почему я выбран для этой непонятной и, я бы сказал, неуважительной к памяти Государя роли.
- Вот что, дорогой Алексей Федорович, а не отправится ли нам сейчас в чудесный московский монастырь, райское место среди нашего Вавилона? Отобедаем в обществе настоятеля, откушаем монастырских блюд, побеседуем душевно. Вас очень почитают, у вас много союзников в церкви. Не откажите в любезности, - митрополит тяжело поднялся, вытянул руку, в которую проворный отец Анатолий тут же вложил посох. Двинулся к выходу, увлекая за собой Алексея волной темного благоухающего облачения, блеском бриллиантов.
У подъезда их ждала просторная машина с фиолетовым маячком на крыше. Услужливый шофер с поклоном отворил дверцу, пропуская на заднее сиденье митрополита, - подобрав пышный полог и передав посох помощнику, он тяжко уселся в кресло. Алексей поместился рядом в бархатном прохладном сумраке, среди сладких ароматов, затемненных стекол, обратив внимание на икону с угодником, окруженную циферблатами приборов.
- Трогай, Федя, - приказал митрополит, перекрестился на икону, и вместительная машина легко и бесшумно порхнула вперед. Засверкала фиолетовыми вспышками. Следом за ней устремился тяжеловесный джип, полный охраны. Они промчались по переполненным улицам, издавая воющие звуки сирены, пересекая разделительные линии, заставляя постовых подобострастно брать под козырек.
- Федя, ты летишь, как на Страшный суд, - опасливо заметил митрополит.
- Владыко, там ведь на Суде-то очередь. Как бы ни опоздать, - серьезно отозвался шофер.
Они причалили к монастырской стене, на шумной улице, среди витрин и рекламных щитов, разноцветных вывесок и помпезных фасадов. Окруженные дюжими охранниками, прошли несколько шагов в расступившейся толпе, среди гама и сверканья улицы. Шагнули в растворенную калитку и оказались в ином пространстве и времени.
В волшебной солнечной тишине возвышался прекрасный храм. Белели палаты. Среди нежной зелени деревьев золотились кресты. Журчал водопад, наполняя прозрачный, окруженный растениями пруд, в котором плавали золотые рыбы и переливались цветные камни. Было восхитительно и чудесно оказаться в райской обители, созданной по чертежам небесного рая, огражденной незримой завесой от безумного греховного мира. Навстречу, словно праведники, населявшие божий чертог, появились монахи, бородатые, в клобуках, с лучистыми благостными лицами.
- Здравствуйте, отцы,- митрополит Арсений благословлял их, целовался. Они обнимались, кланялись друг другу, напоминая больших темных птиц, оглаживающих друг друга мягкими крыльями.
- Прошу, Алексей Федорович, познакомьтесь, - митрополит представлял одного за другим монахов, которые, казалось, готовы были осенить Алексея крестным знамением, но, видя его неуверенность и нерасторопность, ограничивались поклонами и рукопожатиями.
- Настоятель сей дивной обители архимандрит Феофан. - Хрупкий, легкий, с золотистой бородкой и чудесными голубыми глазами монах улыбнулся Алексею, как родному и близкому.- А это наш теолог, преподаватель Духовной академии профессор богословия отец Никандр. - Тучный, с печальным землистым лицом богослов мягко склонил голову. - А это настоятель храма святой Троицы отец Елеазарий. - Статный, плечистый, похожий на отставного офицера монах бодро шевелил белесыми бровями. - Ну что, отец Феофан, веди-ка нас в трапезную.
Они шли через сад с цветущими яблонями, изумрудной зеленью кустов, пестревшими на черной земле табаками. Алексей едва ни ахнул, увидев кусты темно-алых, великолепных роз, по одной на каждом кусте.
- Вы залюбовались, - отец Феофан переводил лучистые голубые глаза с Алексея на тяжелые, благоухающие цветы, - эти розы привез из Святой Земли наш садовник. У каждого цветка есть свое имя. Эта роза - Государь Император Николай Александрович, - он легко прикоснулся к цветку, тот слабо качнулся и, казалось, пролил с лепестков сладостные благоухания.- А это - Государыня Александра Федоровна. А эти четыре - царевны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. А это - цесаревич Алексей.
Казалось, каждый цветок откликается на свое имя. Алые розы, наполненные живой волшебной кровью, слышат и видят. Алексей чувствовал их дыханье. В них поселились души убиенных. Эта была семья, принявшая образ цветов, по-прежнему неразлучная, сохранившая друг к другу свое обожание, источавшая бессмертную святость.
Они прошли в здание, где царили прохлада и мягкий сумрак, тускло сияли оклады и позолота икон, высились книжные шкафы с кожаными, старинного теснения корешками.
Отец Феофан рассаживал гостей на удобных диванах. Повсюду стояли букеты лилий, пахло свежестью холодных, только что срезанных цветов и теплыми, сладостными ароматами благовонных масел и смол. В открытые двери виднелась трапезная, застеленный скатертью стол, на который служители в подрясниках ставили блюда, кубки, сосуды.
- Мы отдохнем здесь некоторое время, - ласково обратился отец Феофан к Алексею.- После долгого странствия, перед началом трапезы, полезно краткое отдохновение. - Владыко, - он поклонился митрополиту, - перед вашим приездом мы слушали отца Никандра, о его выступлении перед московской интеллигенцией. По-прежнему атеистическая, сумасбродная, она уже готова слушать доводы церкви. Она еще не воцерковилась, но уже нет в ней сатанинского отторжения, она хочет понять Святых Отцов, прислушивается к святоотеческому преданию.
- Что за выступление, отец Никандр? - поинтересовался митрополит, бодрым оком поглядывая на открытую дверь, где свершались приготовления к трапезе.
- Владыко, меня пригласили в Дом ученых, где особенно сильны антицерковные настроения и где рождалось печально известное письмо академиков о "церковном мракобесии", - богослов с одутловатым нездоровым лицом провел пальцами по густой бороде, и Алексей заметил, как на пальце, рассекая волосы, блестит золотой перстень.
- Главному раввину они таких писем не направляют. Видимо, "теория относительности" Эйнштейна не противоречит Талмуду и каббале, - язвительно заметил Владыка. - О чем же шла речь?
- Меня спрашивали, в чем святость последнего царя. Почему царь, чье правление отмечено революциями, двумя проигранными войнами, Цусимой, Ленским расстрелом, Кровавым воскресеньем, причислен к лику святых. Почему царь, добровольно отказавшийся от престола, что привело к хаосу, безвластию и гражданской войне, почему он, по мнению церкви, святой.