Это потом старуха принудила старика вернуться к морю и добирать шаг за шагом упущенную выгоду.
И тут уже автор и жалеет старика, и в то же время – по-своему суров к нему за податливость к чужой злой воле.
Потом Чехов изобразит этого старика из пушкинской сказки в своих "Трех сестрах" – он отнесется к Андрею, посадившему на голову сестрам свою жену Наташу, так же жалостливо-пренебрежительно: это безвольный тип русского человека, человек-тряпка, потакающий своим безволием деспотам, губящий тем самым лучшее вокруг себя и себя самого...
(Это только кажется, что быть безвольным – ничего особенного, ни для кого не опасно. Такой человек может оказаться очень даже опасным – и для себя самого, и для других. Почти так же, как такой, кто, наоборот, обладает железной волей, но лишен всякой морали и занят только своей выгодой.)
Но до Чехова, который родится в 1860 году, через двадцать три года после гибели Пушкина, еще далеко. И на другой год после "Сказки о рыбаке и рыбке", в 1834 году, Пушкин пишет "Сказку о золотом петушке" (помните, я упоминала ее в связи с Вашингтоном Ирвингом?)
3
...Про царя Дадона, который воевал-воевал, сам нападал на соседей,
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить;
Тут соседи беспокоить
Стали старого царя,
Страшный вред ему творя.
И тогда он
...с просьбой о помоге
Обратился к мудрецу
Звездочету и скопцу.
И тот сразу разрешил проблему.
Вот мудрец перед Дадоном
Встал и вынул из мешка
Золотого петушка.
"Посади ты эту птицу, -
Молвил он царю, – на спицу..."
И поясняет, что теперь уж никто не нападет на царя внезапно – чуть откуда-нибудь грозит опасность -
"Вмиг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенется,
И в то место обернется".
Понятно, как обрадовался старик.
Царь скопца благодарит,
Горы золота сулит.
"За такое одолженье, -
Говорит он в восхищеньи, -
Волю первую твою
Я исполню, как мою".
Но, оказывается, обещание это не безусловно. А находится в зависимости от того, какова будет эта первая воля, – не разойдется ли решительно с интересами самого царя. И когда царь узнает, что именно просит звездочет-мудрец за то, что дал ему полный покой:
Подари ты мне девицу,
Шамаханскую царицу,
то возмущается, потому что девица (о ней – особая история, берите скорей "Сказку о золотом петушке" и читайте – даже если уже читали раньше: Пушкина надо перечитывать!) как раз ему самому очень понравилась:
Что ты в голову забрал?
Я конечно обещал,
Но всему же есть граница.
И зачем тебе девица?
Полно, знаешь ли, кто я?
...............................................
Убирайся, цел пока;
Оттащите старика!"
Старичок хотел заспорить,
Но с иным накладно вздорить;
Царь хватил его жезлом...
Ну и так далее. Сам же пережил вздорного старичка не намного – видимо, на несколько минут. Петушок отплатил ему за вероломство – полной мерой.
За неисполнение обещанного царь оказывается наказанным еще злее, чем хозяин Балды за жадность и за некоторое прохиндейство.
Так "учит" или "не учит" Пушкин?
Обратимся еще к прозе – хотя бы к "Станционному смотрителю".
4
Вообще "Повести покойного Ивана Петровича Белкина" – это семейное чтение. Хотя бы одну из них детям лет до двенадцати (а с какого возраста – дело сугубо индивидуальное) надо прочесть дома вслух. Тогда совсем иным будет отношение и к повести, и к Пушкину, и вообще к русской классике. А может быть, и к жизни.
"Вышла из-за перегородки девочка лет четырнадцати и побежала в сени. Красота ее меня поразила. "Это твоя дочка?" – спросил я смотрителя. – "Дочка-с, – отвечал он с видом довольного самолюбия...""
А несколько лет спустя рассказчик, остановившись у того же почтового домика, "не мог надивиться, как три или четыре года могли превратить бодрого мужчину в хилого старика". История бедного Самсона Вырина именно в отрочестве должна войти в сознание – и как мастерски выписанное повествование, и как моральный урок – вплоть до щемящего финала, где мальчик показывает приезжему "груду песку, в которую врыт был черный крест с медным образом", и рассказывает, как приходила сюда барыня. "Она легла здесь и лежала долго".
Говорят и пишут об этой небольшой повести вот уже около двух веков, и в каждое время проступают новые оттенки ее смыслов. Сегодня я лично выделила бы такие: вы имеете право устраивать жизнь как вам нравится, выбирать по вкусу друзей, возлюбленных, места для жизни, платья и украшения. Но чтобы быть полноценным человеком, должны помнить о тех, кто слабее, кто одинок, кому больно. Нельзя не задумываться о той боли, которую можем причинить мы – молодые, сильные, идя вперед и вверх; не задумываться над тем, не были ли мы глухи к страданиям того, кто рядом? Для кого в нас именно – смысл и возможная (иногда из-за нас уже утерянная) хотя бы скудная радость жизни?
Повесть Пушкина дотягивается до наших дней в первую голову мыслью о родителях, да и о дедушках-бабушках. О тех, которых во все времена многие молодые плохо понимают и, главное, не стараются понять, привычно считая "стариков", "предков" и т. п. отставшими от современных запросов и скучными. (Письма двух чем-то близких отечественных литераторов – Пушкина и Чехова – показывают у обоих естественное сознание долга перед родителями, притом, что обоим были родители достаточно чужды.)
Первый поэт, знавший толк в земных удовольствиях, показывает нам (во всяком случае, тем, кто способен видеть что-то дальше своего носа), что выше всего – человечность и сострадание. Что так называемый маленький человек (с этих повестей и вошел он в русскую литературу – и жил в ней вплоть до советского времени) не менее ценен в моральном смысле, чем большой, сильный и богатый.
Он дает нам понять – трудно примирить, согласовать интересы и устремления разных людей – в том числе разных по возрасту, образованию, по доходам и возможностям. Но думать о том, как это сделать, – необходимо. Всегда. Во все времена.
И уж во всяком случае – учиться с отроческих лет понимать другого, его чувства – как бы ни были мы погружены в собственные эмоции и заботы. И как бы ни вбили себе в голову в один отнюдь не прекрасный день сомнительный афоризм, издавна не раз мною слышанный: "Я никому ничего не должен!" (Иногда добавлялось: "Был должен – и уже расплатился").
Необходимость видеть вокруг себя кого-то еще, необходимость и уменье сочувствовать – качество, без которого не обойтись в становлении личности. Если только не решили обойтись без самого становления.
Так учит все-таки Пушкин или это что-то другое?
Он сам об этом сказал, и каждый москвич, равно как и приезжий, может прочитать эти слова на его памятнике:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал...
"Пробуждал" – не прививал, не воспитывал... Знал, что эти чувства дремлют едва ли не в каждом человеке, – только надо пробудить.
И всю жизнь боготворивший Пушкина Михаил Булгаков идет за ним, формируя своего Иешуа, – тот, как многие помнят, верил, что всякий человек по природе своей добр.
Полка вторая
"Вот настоящая веселость..."
1
Родился Николай Васильевич Гоголь, – как вы, конечно, знаете, – в небольшом украинском местечке Великие Сорочинцы Миргородского уезда Полтавской области. Окончив Нежинскую гимназию высших наук в 1828 году, девятнадцатилетний юноша из теплых южных мест двинулся вместе с приятелем в поместительной кибитке на север – в Петербург, тогдашнюю столицу России. Он хотел поступить там на государственную службу – стать чиновником.
Это был декабрь – самый, пожалуй, негостеприимный месяц для тех, кто едет в Петербург впервые.
Биографы Гоголя описывают, как "по мере приближения к Петербургу нетерпение и любопытство путников возрастало с каждым часом. Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к столице. Дело было вечером. Обоими молодыми людьми владел восторг: они позабыли о морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть столицу. Гоголь совершенно не мог прийти в себя; он страшно волновался и за свое пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду. Но особенно обидная неприятность была в том, что он, отморозив нос, вынужден был первые дни просидеть дома".
Всю зиму он пробует поступить на службу. Но не очень-то получается. А жизнь в Петербурге очень и очень дорогая. Он живет на деньги, присылаемые матерью, и пишет ей, что только и думает, "как бы добыть этих проклятых, подлых денег, которых хуже я ничего не знаю в мире". Отчитываясь ей в расходах, Гоголь надеется, что мать увидит – "умереннее меня вряд ли кто живет в Петербурге. <...> Я еще до сих пор хожу в том самом платье, которое я сделал по приезде своем в Петербург из дому, и потому вы можете судить, что фрак мой, в котором я хожу повседневно, должен быть довольно ветх и истерся также не мало, между тем как до сих пор я не в состоянии был сделать нового, не только фрака, но даже теплого плаща, необходимого для зимы. Хорошо еще, я немного привык к морозу и отхватал всю зиму в летней шинели".
...Когда будете читать в знаменитой повести Гоголя "Шинель", как мерз бедный петербургский чиновник Акакий Акакиевич Башмачкин в своей старой, насквозь продуваемой шинели, – знайте, что Гоголь, приехавший с юга в петербургскую стужу, писал это, можно сказать, с натуры.
Однако холод не вытеснил из сознания главных его целей и мыслей. Иначе, как вы сами понимаете, он и не стал бы великим писателем.
Сохранился записанный с его слов смешной рассказ (наверняка украшенный, как обычно, неистощимой выдумкой) : "Тотчас по приезде в Петербург Гоголь, движимый потребностью видеть Пушкина, который занимал все его воображение еще на школьной скамье, прямо из дома отправился к нему. Чем ближе подходил он к квартире Пушкина, тем более овладевала им робость и наконец у самых дверей квартиры развилась до того, что он убежал в кондитерскую и потребовал рюмку ликера. Подкрепленный им, он снова возвратился на приступ, смело позвонил и на вопрос свой: "Дома ли хозяин?" услыхал ответ слуги "почивают!" Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил: "Верно, всю ночь работал?" – "Как же, работал, – отвечал слуга, – в картишки играл". Гоголь признавался, что это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его. Он иначе не представлял себе Пушкина до сих пор, как окруженного постоянно облаком вдохновения".
2
Постепенно Гоголь, потерпев ряд неудач, в том числе и литературных (его юношеская поэма не имела никакого успеха, и больше он к стихам уже не обращался), познакомился с поэтом Жуковским. И тот стал ему помогать.
Наконец в мае 1831 года Гоголь, не без участия Жуковского, был представлен Пушкину. В это время поэт с молодой женой приехал из Москвы (где в поныне стоящей у Никитских ворот церкви Вознесения состоялось венчание) в Петербург.
Вскоре вышла первая книжка прозы Гоголя – под таким длинным названием: "Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные пасичником Рудым Паньком" (если попытаться перевести это имя или прозвище с украинского на русский язык, то получится нечто вроде Рыжего Афони). Он подарил ее Жуковскому и Пушкину.
И Пушкин сразу по прочтении пишет издателю одного известного журнала: "Сейчас прочел Вечера близь Диканьки. Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что, когда Издатель вошел в типографию, где печатались Вечера, то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою". Гоголю объяснили, что "наборщики помирали со смеху, набирая его книгу". И Пушкин поздравлял публику "с истинно веселою книгою", а автору сердечно желал дальнейших успехов. А издателя журнала просил – "ради Бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч.".
Письмо Пушкина тут же было опубликовано. И в сторону никому еще неведомого не просто молодого, а юного писателя (Гоголю – двадцать два года!) обратились заинтересованные взоры.
Читали первую книгу "Вечеров" – и не знали, чем восхищаться больше. Фантазией ли автора, рассказывающего такие страшные истории, что холод бежит по спине?.. "Вечер накануне Ивана Купала", "Майская ночь, или Утопленница" – скорей начинайте читать! Особенно рекомендую тем, кто любит читать и трястись от страха. ""Вспомнил, вспомнил!" – закричал он в страшном весельи и, размахнувши топор, пустил им со всей силы в старуху. Топор на два вершка вбежал в дубовую дверь. Старуха пропала, и дитя лет семи, в белой рубашке, с накрытою головою, стало посреди хаты... Простыня слетела. "Ивась!" – закричала Пидорка и бросилась к нему; но привидение все, с ног до головы, покрылось кровью и осветило всю хату красным светом..."
Иные же читатели "Вечеров" наверняка не менее восхищались умением Гоголя живописать природу и повседневную жизнь своих героев.
"Земля сделалась крепче и местами стала прохватываться морозом. Уже и снег начал сеяться с неба, и ветви дерев убрались инеем, будто заячьим мехом. Вот уже в ясный мороз красногрудый снегирь, словно щеголеватый польский шляхтич, прогуливался по снеговым кучам, вытаскивая зерно, и дети огромными киями гоняли по льду деревянные кубари, между тем как отцы их спокойно вылеживались на печке, выходя по временам, с зажженною люлькою в зубах, ругнуть добрым порядком православный морозец или проветриться и промолотить в сенях залежалый хлеб".
(Поясню: шляхтич – это польский дворянин, а люлька – трубка по-украински. И еще замечу, что мы сохраняем у Гоголя написание его времени – "в страшном весельи"; сегодня здесь – не спутайте! – пишется окончание "е". "Чорт" мы также вслед за ним здесь пишем через "о", тогда как по сегодняшним правилам – "черт". И "пасичник" – сохраняем гоголевский украинизм.)
А через полгода подоспела и вторая книга "Вечеров". И тут уже многие схватились читать первую же повесть – "Ночь перед Рождеством". Смело можно сказать, что не менее ста лет читающая Россия не выпускала эту увлекательную повесть из рук. Да еще опера Римского-Корсакова, написанная в конце XIX века, добавила ей популярности.
"Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что чорт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь согреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однако ж, и смерзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою...
Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то, что была тепло одета; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу.
Чорт таким же порядком отправился вслед за нею. Но так как это животное проворнее всякого франта в чулках, то не мудрено, что он наехал при самом входе в трубу на шею своей любовницы, и оба очутились в просторной печке между горшками.
Путешественница отодвинула потихоньку заслонку, поглядеть, не назвал ли сын ее Вакула в хату гостей, но, увидевши, что никого не было, выключая только мешки, которые лежали посереди хаты, вылезла из печки, скинула теплый кожух, оправилась, и никто бы не мог узнать, что она за минуту назад ездила на метле".
Вот эти-то мешки и будут вскоре главными действующими лицами в повести...