- Да разве я не понимаю! И ничего ему плохого в письмах не пишу: здравствуйте, мол, Николай Михайлович, все у нас хорошо, работаем, хлеб-картошка есть, до свиданья, желаю счастья, крепче бить оккупанта. А что я должен: папочка-тятечка, милый-любимый, день и ночь об тебе скучаю, реву от горя? - снова разозлился Валька.
Чтобы переключиться с тягостного разговора, Пашка спросил:
- К Игнату забегаешь? На баянчике поигрываешь?
- Шибко редко. Некогда, устаю в цеху. Да и Игнат-то теперь не больно хорош, болеет, говорят.
- Надо зайти, попроведать.
Валька вывалил горячую картошку в алюминиевую миску:
- Давай наворачивай.
11
Игнат лежал в постели, на боку; остренькое лицо его заострилось еще больше, кожа обтянула голый череп. Только синие глаза светились, как раньше.
- Ребятушки мои пришли! - обрадовался он. - И Павлик, милой мой сын! Давно ты у меня не бывал. Ох, и чем бы нам, Зоинька, угостить-то их, ничего ведь нету… - Говорил Игнат с одышкой, бухал кашлем. - Зой, Зоя! - хрипел он. - Угостить нечем, так давай хоть песенку им споем. Возьми, доча, баян.
Зойка поставила инструмент на колени, тронула кнопки:
Скакал казак через долину,
Через Маньчжурские края,
Скакал он, всадник одинокий,
Кольцо блестело на руке.
Кольцо казачка подарила,
Когда казак пошел в поход…
Она сидела спиной к отцу, голос ее становился все тоньше, и Пашка еще прежде, чем увидел слезы, догадался: Зойка плачет! Что опять за чепуха? Он подошел, снял с плеча у девчонки ремень, приспособил баян:
- А ну-ко, веселей давай! Уснули все, заревелись!
Слепя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас с бой пошлет товарищ Сталин,
И первый маршал в бой нас поведе-от!
Особого веселья от этой песни в комнате не прибавилось, но реветь Зойка перестала, а Игнат под конец даже маленько подпел.
За те полгода, что Пашка не видел Зойку, она еще больше выросла, кофтенка на груди не сходилась, - будто война и не действовала на девку. Хоть Валька и говорил, что живут они с отцом очень худо, Зойка бьется изо всех сил - и на огороде, и подрабатывает, где может, - из отца-то теперь работник совсем плохой. А так она бегает в школу, в восьмой класс. Пашка с Валькой тоже бегали бы в восьмой… Пашка завидовал ей иногда, даже злился: люди работают, ломаются, а она… Тоже, ученица! Но, отойдя от злости, рассуждал уже по-другому: нечего девке надсажаться с малых лет. Заводское дело - тяжелое, мужицкое. Учит ее дядя Игнат - и молодец. Хочет, значит, чтобы ей лучше потом было.
Когда ребята уходили, Зойка сказала:
- Шкодный же ты, Пашенька, в своих ботинках. Когда подрастешь-то?
Пашка смешался, надулся, как хомяк, уставился в пол. Ну и Зойка, огрела!
- Ты не обижайся, Паш, - она погладила его по плечу. - Заходи давай. С тобой хорошо. Зашел вот, спел, поиграл, теперь нам с папкой этого до ночи хватит. Пока, но?
Сперва обидят, потом обласкают. Какие все ж таки женщины хитрые и неверные! Но настроение Пашкино поднялось.
12
В детдом возле грачевской больницы они с Валькой пошли вместе. Одному Пашке было неудобно: искать кого-то, просить, чтобы вызвали, отпустили, то-другое.
Детдом - большое деревянное здание, построенное буквой "Т", раньше оно называлось Домом специалистов, в нем жили заводские инженеры и техники. Когда в город прибыли ленинградские блокадные дети, их прикрепили к заводу, специалистов расселили по баракам, по частным квартирам. И никто не роптал, люди понимали: не просто так, не по чьей-то досужей воле их стесняют, а потому, что надо помочь детям, чудом отобранным у смерти. Впрочем, много ребят умерло уже здесь от необратимых последствий блокадной дистрофии. Те же, что выжили, держались как-то особняком, с мотовилихинскими ребятами не сходились да и редко показывались за воротами детдома. Иногда только летом и ранней осенью они группами гуляли чинно вдоль по улице. Вперед - обратно, вперед - обратно. Вообще они выглядели не по возрасту серьезными, даже во дворике детдома играли мало, и то самые маленькие. Вот какой был странный детдом. Местные ребята сначала умирали от любопытства, табунами ходили смотреть на них: шутка ли - ленинградские, из блокады! А после, обидевшись на сдержанное обращение, ходить перестали, забыли, занявшись своими делами.
У ворот детдома Пашка попросил:
- Сходи, Валька, а? Попроси кого-нибудь там… пускай выделят!
Друг поддел носком камушек, покачал головой:
- Эх, Пашка! Где так ты человек как человек, а где - чистый, ей-богу, воробей! Ладно, жди.
- Тот хмыкнул, удивился, поприглядывался к скачущим по мерзлой позднеоктябрьской земле воробьям, лохматеньким и серым: чем уж это он так особенно на них походил? Глупость какая…
Валька явился довольно скоро с девочкой примерно их лет, одетой в тонкое осеннее пальто и белый берет с помпоном. Пашка даже зашипел от возмущения: девчонка! Этого еще не хватало! А когда он увидал, что девчонка держит за руку карапуза, Генькиного ровесника, его даже озноб охватил.
- Вот, выпросил, - сказал Валька. - Ее зовут Лена, познакомьтесь. А это Вадик, ее брат, он тоже с нами.
Лена с ледяным, надменным выражением на лице протянула тонкую руку, и Пашка слегка пожал ее. Вадик тоже полез с рукой, и Пашка даже улыбнулся ему, но это была улыбка Карабаса Барабаса.
- Идите за мной! - бросил Пашка и впереди всех пошел по улице вниз. Валька, Лена с братом болтались какое-то время стайкой в его кильватере, пока Валька не догнал Пашку, не взял его за руку и не сказал задушенным от ненависти голосом:
- Ты что это как куркуль последний себя ведешь?
- А я с вами и разговаривать, гражданин, не хочу. Отойди, говорю! Я сказал: одного пригласить, а ты что сделал?
- Да пойми, дурак, она не хотела без брата идти. Если, говорит, Вадик останется, тогда и мне нечего делать ходить. Она-то как раз по справедливости рассудила, а ты… да мне рядом-то с тобой идти стыдно, не только разговаривать! У них отец с матерью на войне погибли, а ты перед ними, словно гусь лапчатый… У, какой ты жадный!.. - Валька остановился, повернулся и двинул в обратную сторону.
- Стой! - крикнул Пашка. Догнал: - Ты это, Валь… извини, что ли… Действительно, неудобно получилось. Ладно, идем к ним. Ты вот что пойми: я сам из дому ни кусочка не беру, бьюсь-стараюсь ребят с матерью накормить, - так каково мне другим-то людям еду отдавать? Жалко. А нехорошо получается, вишь. Понимаю, что этим ребятам хоть все отдай, да мало - и нашла все-таки такая чепуха, будь неладна… Хошь, я тебе штуку покажу? - спросил он Вадика, подойдя. Нашел какую-то палку, закрутил ее в руке, забормотал считалку:
Тили-бом, тили-бом,
Загорел у козы дом,
Коза выскочила,
Глаза выпучила,
Побежала к Машке,
Насопелась кашки,
Побежала к Маньке,
Выпарилась в баньке!..
да и пошел-пошел утиным шагом, переваливаясь, расшлепывая по земле своими длинными ботинками-лыжами: истинный Чарли Чаплин! Не только Валька с Вадиком захохотали - даже Лена улыбнулась.
- Я тебя сейчас с одним таким же малолетком познакомлю, - толковал Пашка Вадику по дороге. - Озорно-ой! Ты ведь тоже, поди, озорник? Ну-ко скажи, товарищ сестра, я их там обоих настрожу, будут как миленькие! А, боишься? Ну, то-то! Я к вашему брату, озорнику, беда как беспощадный. На гармошке сыграю, вот.
- Вы нам, дядя, хлебуска дадите? - спросил его вдруг Вадик. - Голбуску дайте, я ее сплятаю, никому не дам. А потом, когда все умлут, я ее съем.
Лена побледнела, сжала руку Вадика, и он умолк, морщась от боли. Валька с Пашкой шли удивленные, растерянные страшными словами, услышанными от малыша.
- Это блокадное, вы не обращайте внимания, - сказала девочка. - Ребята у нас еще не все отошли от этого ужаса, болтают всякую чепуху, а малыши, вроде него, перенимают. Хотя Вадьке тоже от всего этого досталось, нас ведь с ним еле выходили…
Мать их была учительницей, отец - помощником командира подводной лодки, погибшей на минных полях. Товарищи отца помогали им, чем могли, потом начался самый настоящий голод, всю свою пищу мать отдавала двоим детям; когда она умерла, Лена и Вадик больше суток провели возле нее в холодной промерзлой квартире - не было сил выйти, позвать на помощь. Вадик то канючил, то терял сознание. Вдруг дверь отворилась, пришел товарищ отца с базы подводного плавания. Лена помнила как в полузабытьи: их везли куда-то на машине, потом они пили чай в кабинете у адмирала, потом - аэродром, приземистые самолеты, подмосковная больница, где их кормили с ложечки… И - поезд, Урал, детдом в деревянном здании буквой "Т".
Ребята, потрясенные услышанным от Лены, смотрели теперь на нее и на маленького мальчишку совсем по-другому: вот где герои-то! Да разве можно здешнюю жизнь сравнить с блокадой! Ремесленнику Пашке хлеба дают аж восемьсот граммов, больше, чем по рабочей карточке! Три раза в сутки кормят горячим, будь только любезен, приди! А ведь находятся такие, что еще и нюни распускают: тяжело-о, еды не хватает… Ну, пускай теперь только попадутся, есть о ком рассказать, с кого брать пример!
Пашка все пытался взять Вадика на руки, чтобы тащить до своего дома; ему казалось, что тот совсем слабенький, малосильный, в чем душа держится. А когда дома десятилетний Витька спросил сквозь зубы:
- Что, дармоедов привел? - Пашка так на него заорал, что тот вылетел в сени и больше уже не показывался.
За чаем с шаньгами Пашка поведал матери страдания гостей. Офонасья Екимовна вся уревелась. Взяла сколько-то денег из Пашкиной получки, ушла с ними, вернулась с четырьмя кусочками сахара: чтобы два гости съели здесь, с чаем, а два унесли с собой. Лена пыталась разделить сахар на всех, но бесполезно.
- Глюкоза-то, поди-ко, не нам нужна! - рубил ладонью воздух Пашка. - Мы-то уж тут как-нибудь, не хуже других живем.
Вставая из-за стола, мать сказала:
- Поели, попили, вместе посидели. Вот и проводили, считай, нашего Димочку на войну. Пускай бережет его судьба от недруга и напастей.
Пашка после обеда подвинул табуретку на середину избы.
- Ну-ко, мамка, где моя гармошка? Пляши, Валька, чечетку!
Валька - старый чечеточник. Как отобьет, как отобьет каблуками - только держись!
В Неапольском порту!
С пробоиной в борту
"Жанетта" поправляла такелаж.
И прежде чем уйти
В далекие пути,
На берег был отпущен экипаж.
Идут, сутулятся
По главной улице,
И клеши новые, полуметровые
Ласкает бриз!..
Ух, и старался Валька! И все украдкой поглядывал на Лену: нравится ли ей? Офонасья Екимовна сидела, положив руки на колени, склонив по-птичьи голову на плечо. Давным-давно не было в этом доме веселья. А как хорошо, когда оно есть, есть ребячий шум, и люди смеются и пляшут. Без этого и дом вроде как не настоящий дом. Конечно, твоя изба, родная, все в ней на месте, а все-таки что-то не то.
Спели "В степи под Херсоном", "То не ветер ветку клонит", "Спят курганы темные", "По диким степям Забайкалья". В конце Лена исполнила под гармошку песню, выученную в детдоме:
Дочь капитана Джин Грей,
Прекрасней ценных камней,
С матросом Гарри без слов
Танцует "Танго цветов".
Про эту песню Офонасья Екимовна сказала со вздохом:
- Переживательная.
13
Обратно Пашка проводил гостей только до площади 1905 года, дальше, к детдому, их взялся довести Валька Акулов. А Пашка зашел к товарищу по "ремеслухе" за хлебом, который наказывал взять для себя с обеда, сам он на обед никак не попадал с гостями, - и припустил на дровяной склад. Там у него лежала кучка дров, три кубометра, ее надо было вытаскать домой. Не вытаскаешь - замерзнешь зимой в холодной избе. И сам, и мамка, и братья. Каждый день, идя с работы, он заходил на склад, брал две доски или два бруска отпущенного пиловочника и тащил домой. Сегодня он успеет, пожалуй, сходить за дровами пару раз до того, как настанет время бежать на ужин. А с ужина по дороге домой унесет еще маленько! Вот и будет ладно.
И все равно дров не хватает. Много тепла берет большая изба! Да в баню надо дров, как редко ее ни топи. До войны как-то не было этой заботы. Возьмет отец, бывало, на заводе подводу на выходной, съездят они с Димой в лес, наберут сушняка - опять хорошо. Да так не один раз. И на заводе выписывали. А теперь выписали Пашке эти три куба, и как хочешь, так и крутись.
В конце этого лета, в августе, Пашка позвал с собой друга Вальку, и они, взяв тележки, отправились за сушняком. Прямо после обеда - в лес. Валька был в отгуле, а Пашка - с ночной смены. День был сухой, теплый, не жаркий уже, словом, в самый раз для такого путешествия. Вышли они с Валькой с Рабочего поселка и потопали через редколесье, ведущее к аэродрому. Аэродром лежал между Егошихинским оврагом и Коноваловскими пашнями, там взлетали и садились самолеты, стрекотали моторами со всех направлений. Когда ребята с тележками подходили к лесу, какой-то летчик идущего на посадку маленького самолета высунулся из кабинки, что-то прокричал и погрозил им кулаком. "Поймай, поди-ко!" - усмехнулся про себя Пашка.
Сушняк они набирали долго: где его было искать, не одним им нужны дрова! И только заполнили тележки павшими сучьями и сухими стволами - ударил дождь. Да такой проливной! И нигде в лесу не скроешься от него. Еще и пуще текут на тебя потоки с листьев, с хвои. Веревками они подвязали дрова и отправились домой. По лесу шли довольно ходко - еще и силы были, и почва была довольно тверда, а вот когда вышли на дорогу - прямо смерть! Грязь, огромные лужи, вязнут ноги, колеса. Добрели еле-еле до Валькиного барака в Рабочем поселке. Пашка сел на крыльцо, закрыл глаза:
- Все, больше не могу. - От лица - пар, сверху дождик сечет… Посидели вдвоем минут пять, Пашка говорит: - Валька, сбегай узнай, сколько времени.
Валька вернулся, а Пашка уже выталкивает свою тележку с их двора. Догнал:
- Паш, десять уже. Ты беги давай скорей, тебе ведь на работу в ночь, а тележку здесь оставь!
- Оставь… Ты что? Пошел человек за дровами, а обратно - и без дров, и без тележки? Нет, я как-нибудь добреду.
И ведь добрел! Правда, в Запруде уже, в одном месте, чуть не спустил свою тележку обратно под гору. Толкает, толкает ее - а она ни с места! И сил больше нету. Все вышли, сколько было. И тут проходила мимо ста-аренькая, горбатая уже старушка. Остановилась:
- Ну-ко, внученек, давай, что ли, вместе попробуем. Старый да малый - что-нибудь, глядишь, и выйдет у нас?
Только тронула ручку у тележки - она и пошла. Да легко так.
- Ой, спасибо, бабушка!
- Не за что, паренек. Это я тебе не тележку катить помогла. Человек свою силу должен почуять, вот ты ее снова и почуял. Иногда и соломинка спину переломит, иногда и старой бабушки худая сила человека взбодрит. Иди с боушком!
И опять Пашка попер свой воз в крутую гору.
Подходил к дому - шатался, оранжевые круги в глазах, глядит - бежит навстречу мамка:
- Павлик! Павлик! Кровинушка моя! Да ведь времени-то полдвенадцатого, опаздываешь ты!
Пашка встал:
- Докатишь одна тележку-то?
- Да как ино не докачу, ведь рядом.
- Ну, а я пошел на работу.
Повернулся и - бегом по улице! Нет уж, на работу-то он не опоздает. Ведь это какой позор - опоздать-то! Кто опаздывает - тот последний человек. Эту истину Пашке внушил еще отец, и он усвоил ее крепко.
14
Через неделю после выходного Пашку как-то вечером вызвал из цеха Валька Акулов - они работали в вечернюю смену - и сказал:
- Слышь, Паш, дядя-то Игнат вчерась ведь помер. Завтра с утра хоронять будут. Ты провожать придешь?
- Надо ли? Кто меня там ждет?
- Дурак ты, Пашка! Да хоть никто не жди! Он ведь нам не чужой был. Песни с нами пел, на баяне играл. Приди, но?
- Но.
И Пашка ушел обратно в свой цех, к пушечкам-полковушечкам. Только когда шел домой с двумя брусками пиловочника в руках, понял вдруг: да ведь дядя Игнатко помер, баянист синеглазый, его больше нет и не будет совсем! Пашка даже остановился как вкопанный от такой мысли. Не придешь больше к нему пить вкусный чай из самовара, не сыграет он тебе на звонком своем баяне, не споет веселой частушки. Постой, а как же Зойка? Осталась, выходит, без отца, без матери. Вроде Лены. Но Лена - другое дело. Зойка все-таки своя, мотовилихинская, у нее и в руках все горит, и на словах она никому не даст спуску. Нет, не похожа Зойка на сироту. А как ни прикидывай - все равно выходит сирота, вот и поди ты…
Хоть устал Пашка, а спал в ту ночь плохо, вскидывался чаще обычного; снились ему и война, и живой дядя Игнат торговал почему-то мороженым в саду Свердлова вечером, под доносящийся с танцплощадки духовой оркестр. Встал мрачный, злой, сразу оделся и пошел в магазин, выкупать хлеб по карточкам. По возможности он это делал сам - с тех пор как брат Витька прошлой зимой по дороге из магазина слопал целых полбуханки. Витьке тогда, конечно, досталось и от Пашки, и от матери, но ведь хлеб-то не вернуть!
Принес домой хлеб, сказал матери:
- Я, мамка, теперь только уж перед работой появлюсь. Надо идти дядю Игната хоронять.
- Кого это? - встрепенулась мать. - Баяниста-то? Из охраны? Ой, царство небесное. У него ведь еще, ты говорил, девчонка была? Куда она теперь?
- Почем я знаю…
- Павлик, возьми меня-а… - занюнил четырехлетний Генька. - Ты хотел со мной гулять!
- Не сегодня! - отрубил Пашка. Но, подумав маленько, решил взять мальчишку: вдруг ему там на поминках перепадет что-нибудь сладенькое? Да и поест в людях. Положено ведь в таких случаях угощение. - Ладно, собирайся, да скорее, а то на завтрак опоздаю.
И пожалел, что взял: Генька шел тихо, вертелся из стороны в сторону, болтал всякую пустяковину. А в трамвае заревел: посади да посади, охота стало ему посидеть около окна, и что ты хошь делай!
- Гень, пойми, - урезонивал он брата. - Люди едут с работы, они устали, в ночь работали, им надо отдохнуть. И вот они будут стоять, а ты сидеть, словно фон-барон! Ты вот, к примеру, сегодня что-нибудь сам поработал?
Но брат его не слушал, закатил такую рёвку, что будь здоров. Пашка разозлился, хотел уж на остановке вытащить Геньку из вагона да увести домой, но тут пожилой, уже почти старый мужчина с выглядывающими из нагрудного кармана шинельного сукна куртки синими очками - такие Пашка видал у сталеваров - встал с сиденья и сказал Геньке:
- Садись, малец.
- Что вы, что вы! - замахал на него руками Пашка.