В то, что его казнят, Ваня не верил - как в детстве вообще никто не верит в собственную смерть. Поползал в темноте по амбару, покуда не нашел выброшенную при обыске из дорожной котомки дудочку-жалейку, подаренную некогда Михеем. Утром его обыскивали солдаты-доброхоты в караулке, но лишь сверху, очень нетщательно, потому что начальник караула был пьяный, лыка не вязал. Самое главное - не нашли тогда бумажку, спрятанную Ваней в шапку, бумажку, где верный друг Санко Ерашков нарисовал расположение белогвардейских позиций и написал о вооружении и численности марковского гарнизона. Ваня эту бумажку свернул и утыкал в мох амбара между бревнами. Теперь проверил, на месте ли они. На месте-то на месте, да что теперь от нее толку? Нет уж, не попадет она к товарищу Тинякову до того самого времени, покуда Марково не освободят красные войска и его не выведут из этого проклятого амбара на бел-свет. Тогда подойдет к нему Иван Егорыч и скажет сурово: "Выходит, не получилось твое разведчицкое дело, боец Карасов. Жалко, жалко. А я было на тебя понадеялся…" И проедет дальше на лошади, только пыль задымится за ним. Ваня всхлипнул. Вспомнил песенку:
Ох ты, Ваня, разудала голова,
Сколь далеко отъезжаешь от меня,
На кого же оставляешь ты меня?
Аль на братца, аль на друга своего?
Братца нету, друга в очи не видать,
С кем прикажешь теплым летичком
Со весною мне гулять?
- Гуляй, гуляй, моя милая, одна,
Не забывай обо мне-ка никогда…
Приложил ко рту берестяную дудочку - подарок красноармейца, душевного друга Михея - и попробовал выдувать легонько мелодию. Легонько, совсем тихо - выдувалось неплохо, но стоило подуть сильнее - жалейка начинала хрипеть.
На плоту было, плоточке,
Ладо, ладо, на плоточке.
Девица мыла чеботочки…
- Хороший был мужик дядя Михей! Хорошие пел песни.
Возня, сдавленное фырканье послышались за амбарной стеной. Это братья Ромкины пробрались к амбару и запели:
Ох ты, Ванька ты Карас,
Ты попался в эфтот раз,
Теперь, Ванька, не балуй,
Посиди да покукуй!
Часовой солдат завозился на чурбаке, цыкнул, топнул на них:
- Пошли отсель, шалыганы! Вот стрелю теперь, как ведено по уставу, - будете знать!
Ребята убежали.
"Ничего, погодите, надерет вас вечером отец - тогда запоете…" - со злорадством подумал Ваня. Ромкин порол своих вороватых сыновей каждый вечер - для порядка.
Вскоре появился сам Ромкин с отцом Илларионом и Офоней Борисовым.
- Слышь, служивый! Открой нам амбар-от. Страсть охота Ваньку Караса поглядеть - што он за такая стал птица?
- Не положено! - угрюмо отвечал солдат. - Ежли вы без пароля, без начальственного позволения - тогда без разговору должон я в вас стрелить!
- Ой, ой! - заторопился Ромкин. - Ты обожди! Нам сами их благородие, господин штабс-капитан, позволили. Давай, отпирай амбар-от, он в моем, поди, доме или нет?
Солдат, ворча, отодвинул засов, и вся компания, нагибаясь, проникла в амбар. Офоня Борисов угодливо держал керосиновую лампу, а кривобокий пегобородый Ромкин с толстым батюшкой ходил вокруг пленника.
- Што, Ваня, не глядишь на нас? - спросил поп. - Или стыд тебя одолел?
- Была мне нужда глядеть на вас, мироедов! - раздался суровый ответ.
- Гляньте-ко, мужики, - сказал Ромкин, - большевичок у нас Ванька-то, истинно большевичек! Комиссар! Ну-ко я его! - И он сильно пнул мальчика в бок. Тот повалился на пол.
- Вот я вас! - застучал прикладом часовой. - Не своевольничать мне тут! Тебя бы так-то стукнуть. Убирайтесь живо! Насмотрелись, поди!
Полупьяный батюшка протрубил еще на прощанье:
- Уйми, Ваньша, гордыню! Вот отдерут тебя батогами на миру, тогда, истинно говорю тебе, отвратишься ты от богомерзких своих комиссарских дел. Не верю я в столь глубокую твою порчу. Одумайся!
Они ушли.
"Поди-ко, ночь уже", - подумал Ваня, услыхав, что снаружи, перед амбаром, стали меняться часовые. Прежний был дядька неплохой: он все сидел, ворочаясь, на чурбаке, смолил, видно, цигарку да гудел что-то под нос. А новый оказался ретивый: ходил, ходил перед амбаром, а когда Ваня попросил его:
- Дяденька, скажи, времечка сколь? - злобно рыкнул:
- Я те не пономарь на колокольне, часы-те возглашать, мизгирь красноармейский!
- Эх-хе! Бывают же люди…
Как поп-то сказал? "Отдерут батогами на миру…" И пущай дерут. От него они крика больше не услышат. Пущай дерут. Что толку от их дранья? Все равно не ихняя правда будет.
Что-то зашуршало у наружной стены амбара, и Ваня услыхал легонький короткий тройной стук. Подошел к стене, тоже стукнул три раза.
- Ваньша, ты?..
- Санко, Санко! - обрадовался он. - Ой, Санко, миленький ты мой дружочек! А мне здесь беда худо. Тебя там не поймают?
- А темно! - тихо говорил Санко Ерашков, приникая к мерзлым бревнам. - Темно, кто увидит? Я тут огородом, незаметно, легонечко… Ох, Карас, Карас, как плохо, что тебя тамо заперли.
- А то хорошо! Да чего теперь, раз попался… Как дома-то? Мамка, тятька как?
- К вам, Ваньша, солдаты с офицером днем приходили, все в избе порушили. Тятьки-то дома не было - он еще, когда тебя арестовали, куда-то смылся, спрятался, а мамка, как увидела в окно, что колчаки идут, так сразу в холодную печку залезла и велела ребятам заслонку за собой закрыть. Они зашли да и давай штыками одежу, ящики, кровати пырять. Поди, и сожгли бы дом-от, да тут как раз солдат, что у вас живет, пришел, сказал офицеру: они-де, твои тятька с мамкой, не знали, что ты у красных служишь. Ушел, мол, куда-то да и пропал - поди узнай, где он бродит! Они и убрели обратно… Ну, так ты чего, Вань?
- Сижу вот за решеткой в темнице сырой… - невесело ответил Ваня. - Шут знает, что они со мной думают сробить.
- Убежать-то нельзя?
- Как убежишь? Солдат сидит.
- У меня, Ваньша, поджиг есть. Самопал. Помнишь, летом делали? Здорово палит. Давай я за ним домой сгоняю, селитрой с порохом заряжу, проберусь тихонько в ограду да как бахну у часового под ухом! Он со страху сомлеет, а я засов с амбара сдерну, да и кинемся с тобой драть. Поди-ко догони!
Ваня подумал, швыркнул застывшим носом:
- Нет, Сано, это навряд ли выйдет. Ведь точно, что поймают тебя. Вдвоем, конечно, веселей сидеть будет, да толку-то что от такого сиденья? Ты лучше бежи давай в наш красный полк, к товарищу Тинякову.
- О! Кто мне там возрадуется, интересно?
- Не мели-ко давай, а слушай. За Березовку иди, в сторону Лысьвы, там наши войска. Побродяжкой малолетним прикинься и пройдешь. А там уж товарища Тинякова ищи, начштаба по разведке. Найдешь - скажешь: так, мол, и так с Ванькой получилось, не смог он сам прийти, меня послал… Помнишь, нет, что на бумажке-то писал?
- Как не помню! Где сколь белых по избам стоит, Да сколь офицеров, да пулеметов. Это помню.
- А где какие позиции у них - тоже помнишь?
Ерашков зло сплюнул по ту сторону стены:
- Начищу же я тебе, Карас, ряшку, когда свидимся. Что я - совсем уж без ума, без памяти, что ли?
- Ладно, ладно! - успокоил его Ваня. - Некогда тут лаяться. Давай торопись, Сано. Сегодня иди. Домой забеги, хлеба возьми, да и пошел. У дедушки своего в Бородино переночуй, а с утра дуй в сторону Березовки.
- Так ведь он мне, поди-ко, Вань, не поверит, Тиняков-то твой. Заявлюся к нему: здрассьте! А может, я вражий белый лазутчик? Пришел к нему маленько пошпионить.
- А-атставить! Какой еще такой лазутчик? Ежли передашь все, как положено, - настоящий будешь красный боец великой революции! Товарищ Тиняков к награде представит. Малиновые галифе с кантом получишь. Правда, к ним представляют только наиотважнейших. Вроде меня. Но ты старайся. А чтобы у товарища Тинякова сомнений не было, что от меня задание имеешь, скажи ему при встрече так: "Клянусь честной разведчицкой праматерью, Акулиной-троеручицей". Он тогда сразу поймет.
- Ваньша, а может, лучше из поджига?..
- Ты чего это там сипишь, бесштанный комиссар? - послышался суровый голос солдата-часового, и загремел отодвигаемый засов.
Дверь скрипнула, солдат с фонарем просунулся внутрь амбара, поглядел на сгорбившегося в углу пленника. - Сма-атри у меня…
Ваня слышал, как друг Ерашков порскнул по огороду, по снегу, прочь от амбара, и ему стало так тоскливо и одиноко - хоть плачь. Да еще ударил ночной мороз снаружи такой, что бревнышки начали потрескивать, а в амбаре похолодало, мальчик стал коченеть. Спасибо старому солдату, сменившему ретивого, - принес во фляжке кипятку. Ваня погрел о посудину руки, похлебал горяченькой водицы. Стужа от этого показалась уже не так велика, и Ваня вздремнул на соломке. Во сне он видел товарища Тинякова верхом на штабной кобыле Буланке, Санка Ерашкова, вооруженного поджигом; на друге были огромные малиновые галифе - такие большие, что застегивались на блестящие пуговицы поверх плеч, образуя что-то вроде погон, а руки торчали из карманов; еще видел мамку - она то подплывала, то отходила вдаль, говорила слова, которых он не мог разобрать, и держала в руке заслонку от печи.
13
Под утро старый солдат пробудил его от вязкого холодного полусна:
- Пойдем-ко, друг, в караулку. А не то застынешь напрочь - глянь, какой мороз на дворе! Я с караульными договорился, они не против. Эх, робята вы, робята! Сколь жалко вас. У самого ведь семеро по лавкам…
- А кто тебе велел меня караулить? - стуча зубами, спросил Ваня.
- Мобилизованные мы, - уклончиво ответил солдат. - Давай, скорее собирайся…
В караулке было жарко натоплено - Ваня как сел на пол, так сразу и забылся. А проснулся оттого, что кто-то ударил его по ноге:
- Вставай!
Ваня открыл глаза, поднял голову - над ним стоял офицер с выеденным оспой лицом, злыми глазами. Чуть поодаль, у двери, он увидал толстого штабс-капитана, накануне допрашивавшего его в штабе.
Тот подождал, когда Ваня поднимется, и сказал уставшим голосом:
- Ну, насчет тебя все решено. И я мог бы не приходить сюда, но я пришел. Специально из-за тебя пришел, понимаешь хоть ты?! - высоко выкрикнул офицер; сглотнул, успокоился, и дальше: - Так вот. Я повторяю вчерашнее условие. Ты отвечаешь мне на вопросы относительно твоей службы в Красной Армии, а также твоего теперешнего задания, потом публично каешься перед всем селом и даешь слово больше не служить у преступников и христопродавцев. Затем крестьяне всем миром определяют тебе наказанье, - я имею в виду количество розог, - тебя порют и отпускают домой. Понял? Высекут, и все тут. Иначе же… к разведчикам военный закон строг, и я не могу его нарушить. Согласен ты? Если да, тебе сейчас дадут кипятку и отведут немедленно в избу. Н-н-н-у-у?!..
Ваня глубоко вдохнул спертый воздух караулки, словно перед броском в воду на глубину, и ответил хриплым, простуженным голосом:
- Не дождешься, брыластый черт!
Прапорщик, разбудивший Ваню, быстро глянул на штабс-капитана - тот ошеломленно развел руками и вдруг, скривившись и всхлипнув, быстро покинул караулку. И тотчас вошли двое: казак с расчесанной надвое бородой, в шароварах с лампасами под шинелью, и ражий унтер-офицер на толстых ногах-тумбах. В руках они держали ременные плети.
Мальчик не шелохнулся. Тогда они бросились и сорвали с Вани одежду - всю, кроме белых исподних штанов. Вытолкнули на улицу, на мороз.
Большая проезжая улица была рядом с домом Ромкина - только подняться чуть в горку. Ваня закоченел, снег жег босые пятки. Прапорщик шел впереди, а сзади казак и унтер-офицер похлестывали пленника.
И сразу вокруг них начал собираться народ. Вот выкатился из своего дома отец Илларион с матушкой под руку, заблажил на все село:
- Возрадуемся, люди! Ваньку Карасова богоотступного ведут пороть. Надо, надо вложить сему отроку ума в задние ворота!
- З-замолчи, дурная голова! - стукнула его по спине попадья. - Или глаза свои не продрал с похмелья, отче? Ведь на смерть они парня-то ведут. Гли-ко, раздели.
- Да неужто, матушка? - и поп сразу притих.
Мужики и бабы скорбно молчали, следуя к речке за мальчиком-односельчанином и стегавшими его с двух сторон белогвардейцами. А те перешучивались между собою, развлекались и даже устроили спор: кто сильнее ударит. Ваня содрогался от ударов, несколько раз падал, но его поднимали и заставляли идти дальше по трескучему морозу. Он нашел в себе силы оглядеть толпу и, к радости своей, не увидел в ней Санушка Ерашкова: значит, не обманул дружочек, ушел к товарищу Тинякову! Дело, выходит, не пропало. И тятьки с мамкой не видно: удержали, знать-то, соседи, уговорили не ходить, не смотреть на сыновы мучения. Тоже ладно! А вон и Офониха побежала от толпы народа прочь к своему дому, переваливаясь толстой бадьей: лишь только она попробовала присоединиться к скорбному шествию, как все бабы обрушились на нее - стали плевать в лицо, царапать, толкать кулаками в спину.
Корявый прапорщик замерз: тер уши, хлопал руками в перчатках. Подручные же его не испытывали мук холода, занятые своей зверской работой.
Немного не дойдя до речушки на окраине села, возле огорода Ваниного дядьки, Митяя Карасова, процессия остановилась. Мальчик был уже весь синий, дрожал, полосы от плетей виднелись по телу.
- А ну, поддержись, ожгу! - заорал снова ражий унтер, размахиваясь плетью.
- Не трожь младеня! - подался вдруг к нему из ропщущей толпы поп Илларион. - Нехристь ты, бесстыдник! Кого бьешь?
- Уймись, долгогривая тварь! - Кончик плети жогнул воздух перед батюшкиным носом. - Укорочу!
Поп без памяти повалился обратно.
Прапорщику надоело, видно, торчать на морозе.
- Кончайте это дело, - махнул он рукой палачам.
- А что, Фока, - сказал казак ражему своему спутнику. - Не хошь ли поспорить, что засеку краснопузика единым ударом?
- Чего тут спорить, - зашлепал тот вялыми губами. - Главное - стать перебить.
- Отзы-ынь! - казак отскочил немножко от Вани, перекосился, махнул плетью…
Скорчившись, юный боец упал на белый, скованный декабрьским морозом снег.
Прапорщик наклонился, перевернул Ваню.
- Готов.
Пошел вверх по склону, надраивая ладонями побелевшие щеки. Сзади заохали, запричитали бабы.
У тела Вани Карасова белые поставили часового и не давали его хоронить родным и близким, - так они хотели устрашить местное население. Лишь через трое суток родителям удалось взять сына со снега и с великими осторожностями закопать рядом с местом гибели. В сердцах же крестьян по отношению к белым поселились не страх, а ненависть и отвращение.
Недолго после того стояли колчаковцы в Марково. Со стороны Лысьвы, Кунгура двинулись в наступление красные части. Ваниных палачей, рябого прапорщика, толстого штабс-капитана, - всех их поразили красноармейские пули.
А Ваню Карасова похоронили на окраине села, со всеми подобающими настоящему бойцу почестями. На прощальном митинге рядом с начштаба полка товарищем Тиняковым стоял юный разведчик Санко Ерашков - Ванин друг, принесший красным нужные сведения.
Прогрохотал залп-салют.
На вершине холмика встал небольшой памятник с красной звездочкой.
Мимо него текла, текла волна поднявшегося на защиту революции народа: шла пехота, усталые лошади везли орудия, скакали быстрые всадники.
На восток.
На Колчака.
РЕБЯЧЬЕ ПОЛЕ
Летом 1930 года в селе Лягаево Кочевского района Коми-Пермяцкого национального округа был организован пионерский колхоз.
1
В начале мая тридцатого года две учительницы Лягаевской школы-четырехлетки, юные комсомолки Дуся Курочкина и Муся Жилочкина, как-то сказали ребятам после уроков:
- Сегодня объявляется ударный школьный день по борьбе с грязью в домах. В некоторых избах ужас что делается, годами не убирают! Идите, стыдите их, учите чисто жить.
Первый-второй класс отпустили домой, объяснив им значение чистоты и наказав бороться за нее в своих избах. Из учеников же четвертого и третьего классов организовали бригадки по нескольку человек - и вперед!
Шли по деревне, заходили в дома. Не спрашиваясь, принимались за работу: мели полы, шоркали стены, снимая паутину и плесень, сгребали и сбрасывали с печек не убиравшиеся многие годы пыль и хлам. Поднимался такой содом, что ничего не было видно. Удивленные, очумевшие старухи ковыляли поспешно на крыльцо, оттуда - к соседям. Там - такое же светопреставление. Спаси, господи, милостивый Никола!
Из открытых, густо выбрасывающих пыль окошек - ребячий чих. Чумазая, в пыльной одежке стояла на крыльце одного из домов третьеклассница Опёнка Минина и толковала собравшимся внизу молодкам, старухам, ребятишкам:
- В грязи-то, гляжу, больно хорошо вам жить! Такими же хотите быть, ага? - она показала на роющих завалинку двух остромордых, чрезвычайно похожих на больших крыс поросят местной породы с большими черными пятнами на шкуре. - Ведь как хорошо, когда дома-то чисто! Не будете жить по новой советской медицине - заест вас микроб!
Олёнка - первая в школе активистка.
- Слышь-ко, бабы, что девка бает!
- Что, что, что?
- Дескать, приедет из самого Кудымкара с наганом какой-то мистоп, всех начисто порешит, а иных так прямо и заест.
- Ой, ой, ой!..
В ту пору трусил мимо на лошади по своим делам председатель лягаевского колхоза "Красный Октябрь" Иван Николаевич Мелехин.
- Эт-то еще что за митинг?
- Это, Иван Николаевич, пионерский поход за чистоту крестьянского жилья! Хватит в грязи-то им жить, пора и об медицине маленько думать. Так нам учительница Евдокия Федоровна сказала.
Председатель увечной левой рукой - половины кисти не было - потер щеку, проводил взглядом летящую по улице пыль, крякнул:
- Дело шибко хорошее! Да только управиться ли с ним вам, сопливым? Ведь тут отсталость вековая, а вы разбежались по избам, вениками - шир-шир! Кавалерийский наскок в этом вопросе ничего не решит, - время надо, силы, хотение. Под силу ли вам это, подумай, Олёнка! Ребятам что - они сейчас веники бросили, все забыли да играть побежали. А бабы с мужиками и кумекай потом: зачем это школьники по избам ходили, пыль поднимали?
- Как - силы не хватит? - обиделась девчушка. - Нас много! В третьем да в четвертом классе только больше двадцати! Надо будет - и малышню пристегнем. Сколько будет? Вот! Неужели мы все вместе грязь не одолеем? Да мы хоть какое дело изладим!