Я стоял далеко в воде, глядя на камень, который торчал из воды метрах в двадцати от меня. Вода, ударяя в камень, разбивалась на две струи, и между ними, под камнем, был водоворот: там должна была стоять форель. Я старался завести свою мушку именно в этот водоворот. Я очень старался! Я держал в уме все дядины советы, которыми он напичкал мою бедную голову, всё время повторял эти советы про себя и старался всё делать по правилам. А дядя стоял неподалёку и смотрел.
Ловить он бросил - он курил свою трубку и смотрел на меня, а его спиннинг стоял рядом, прислонённый к камню. И Чанг тоже смотрел на меня. От этого я ещё больше волновался.
По правилам ловли надо закидывать немного дальше и выше того места, где стоит форель, чтобы потом, приподнимая удилище или проводя его вбок, завести мушку в нужное место. Тут надо её провести легко и как бы невзначай.
Стоять надо вполоборота против течения. Когда мушку отнесёт вниз и леска натянется, надо снова перезакинуть.
Я всё делал по правилам, однако не мог точно провести мушку над нужным местом. Надо всё время чувствовать, где именно она в данный момент находится. Но я это плохо чувствовал. Я никогда толком не знал, где она находилась!
В глазах у меня рябило от быстро несущейся воды, руки и ноги болели от напряжения, и голова болела от напряжения, потому что я всё время мысленно повторял правила ловли.
А ещё мешали комары. Их было мало, но иногда они впивались мне в нос или в бровь, и тогда всё шло насмарку.
В общем, я стоял уже несколько часов, а ни черта не клевало!
Снасть была прекрасная, погода прекрасная, правила я помнил прекрасно, - а ничего прекрасного не было!
Утром, когда я шёл с дядей от костра к реке, вид у меня был отличный: хоть сейчас на обложку спортивного журнала! Я даже видел мысленно подпись на обложке мелким шрифтом, курсивом: "Знаменитый нахлыстовик такой-то, обладатель мирового рекорда среди юношей в ловле форели нахлыстом, сезон 1937 года. Река Нива на Кольском полуострове". Портрет, конечно, цветной, во весь рост, я ослепительно улыбаюсь, на голове у меня шляпа с приспущенным накомарником, а в руках… вот в том-то и дело, что в руках у меня пока не было ничего, кроме удочки! Никакой форели! "Этакая шляпа в шляпе!" - подумал я про себя…
Я вдруг разозлился, с шумом выбрался на берег, бросил на камни свой нахлыст и с размаху плюхнулся на мшистую кочку.
- Нет тут никакой рыбы! - сказал я, чуть не плача. - Может, мушка не та?
Дядя посмотрел на меня с улыбкой. Он подошёл и сел рядом.
- Всё прекрасно! - сказал он. - Снасть у тебя отличная и мушка тоже.
Он взял мой нахлыст, бережно поднял его, смотал леску на катушку и прислонил нахлыст к камню так, что конец удилища торчал в воздухе.
- Никогда не обращайся грубо со снастью, - сказал он осуждающе.
- Но в чём же всё-таки дело? - спросил я.
- Дело в том, - внушительно сказал дядя, - что ты должен сейчас кое-что позабыть…
- Что позабыть?
- Я сейчас объясню тебе это на примере, - сказал дядя. - Я прочту тебе притчу в стихах.
- Какую притчу?
- Сейчас поймёшь: когда я прочту тебе притчу, ты сразу поймёшь, что такое притча и что надо забыть… Притча эта называется "Как Сороконожка ходить разучилась". Слушай!
Дядя опёрся кулаком с зажатой в нём трубкой о колено, прищурился на облака - он всегда щурился, когда читал стихи, - и начал:
- Пройдусь-ка перед сном немножко! -
Промолвила Сороконожка. -
И - раз! - два! - три! - четыре! - пять! -
Шесть! - семь! - и восемь!..
И так далее -
Обула все свои сандалии
И вышла из дому гулять. Раз! - поставит ногу,
Два! - поставит ногу,
Три! - поставит ногу:
Подошла к порогу. Дважды два - четыре:
Вышла из квартиры. Пять, шесть, семь и восемь:
В огороде осень. Два плюс носемь - десять:
Ноги глину месят. Дважды десять - двадцать,
Дважды двадцать - сорок:
Если постараться,
Влезешь на пригорок… Так ноги в ремешках сандалий
Легко несли её вперёд.
Горел закат в осенней дали.
Вот - миновала огород. Шаги, конечно, не считала,
А просто на исходе дня
О чём-то про себя мечтала,
Ногами всеми семеня…
Тут дядя опять раскурил трубку, затянулся и, хитро улыбнувшись, продолжал:
Заслышав шум её шагов,
Жук Скарабей сказал: - Минутку!
Давайте с ней сыграем шутку! -
(Он шёл в компании жуков.) И, поклонясь Сороконожке,
Вперёд он сделал три шага
И прошептал: - Какие ножки!
Походка у тебя легка! Но не пойму я - хоть убей! -
Как двигаешь ты по дороге
Свои бесчисленные ноги? -
Спросил бедняжку Скарабей. - Шагнёшь ты первою ногою,
А следом двигаешь какой:
Второй, седьмой, сороковою
Иль тридцать первою ногой? Вопрос смутил Сороконожку:
- Я… просто движусь понемножку!
Своих шагов я не считаю,
Я просто так в пути мечтаю… - Как! - возмутился Скарабей. -
Приводишь ноги ты в движенье,
Не зная правила сложенья?
Возможно ль двигаться глупей! Должна ты знать, какой ногою
Когда шагнуть - вот в чём вопрос! -
Чтоб не шагнуть ногой другою
И в спешке не расквасить нос! - Прости, -
Взглянув на Скарабея,
Сказала, бедная, робея… Но Скарабей сказал: - Учти,
Что каждый шаг нам в жизни дорог
И должно делать их с умом! А у тебя при всём при том
Не две ноги, а целых сорок! А ну-ка, встань на ровном месте:
Носочки врозь, а пятки вместе.
Сочти все ноги и вздохни…
Теперь попробуй-ка - шагни! Сороконожка чинно встала,
В уме все ноги сосчитала,
Потом хотела, как бывало,
Шагнуть вперёд… и вдруг упала!..
- Понял! Понял! - закричал я.
Но дядя нетерпеливо взмахнул рукой и сердито продолжал:
Привстав, она шагнула снова -
И вновь упала бестолково! И всё она, как ни старалась,
На ровном месте спотыкалась… Тогда, схватив её под мышки
(Их тоже сорок, боже мой!),
Жуки, несносные мальчишки,
Беднягу отвели домой. С тех пор сидит она в квартире
И шепчет: -
Дважды два - четыре! Пять минус восемь - двадцать два!
(Ах, как кружится голова!) Одиннадцать плюс девять - семь…
- Не ходит, бедная, совсем, Всё плачет, плачет день и ночь…
А ты не смог бы ей помочь?
Всё, - сказал дядя. - Надеюсь, ты понял, что надо забыть и что такое притча?
- Понял, - кивнул я. - Надо забыть правила, которым ты меня учил… но зачем ты тогда учил?
- Чтобы ты их знал, но они были бы у тебя в подсознании! А что такое притча?
- Это… это когда говорят о чём-нибудь совсем другом, чтобы объяснить совсем другое!
- Верно, - кивнул дядя. - Притча - это иносказательный рассказ, содержащий нравоучение. Он может быть и в прозе.
- Кто написал эти стихи? - спросил я.
- Один человек…
- Кто?
- Мой хороший знакомый. - И дядя встал. - А ты вёл себя сегодня, как та глупая Сороконожка! - добавил он.
- А ты Скарабей! - крикнул я, вскочив и кинувшись на дядю. - Скарабей! Скарабей!
И Чанг вдруг тоже вскочил и залаял, весело и звонко, но кинулся он не на меня и не на дядю - а в воду!
Я оглянулся: с того берега, ловко балансируя на камнях, приближалась к середине реки фигура высокого человека…
- Веди себя прилично, - сказал дядя. - К нам идут!
- Как "идут"? Ведь это же на том берегу!
- Сейчас увидишь "как", - ехидно сказал дядя, а сам не отрываясь смотрел на человека…
Человек на бревне
Я тоже стал смотреть на человека. И Чанг - он стоял в воде и тоже смотрел, повизгивая. Мне это показалось странным - что Чанг повизгивает, а не рычит.
Человек дошёл по камням почти до самой середины реки. На мгновение он остановился и помахал нам рукой, что-то крикнув. Но его, конечно, не было слышно. Даже странно было смотреть, как он открывает рот и кричит, а звука нет. Только шум реки. Как во сне.
И человек был как во сне, потому что он вёл себя очень странно. В руках у него была ровная тонкая палка. Опираясь на неё, он встал на последний камень. Дальше камней не было. Дальше была вода, но какая! - дальше было какое-то водяное столпотворение, мощный поток метров сорок в ширину, и вода в нём неслась с бешеной скоростью. Очевидно, поток был очень глубокий, потому что вода в нём была тёмно-синяя и камней не было видно, только ниже по течению из воды торчал огромный каменный лоб, вокруг которого бушевали волны и хлопьями летела пена по ветру. Ниже был порог, а ещё ниже - плёс.
Самое же странное - что у человека был действительно такой вид, как будто он собирается к нам. "Что он, поплывёт, что ли?" - подумал я с удивлением, потому что человек был в одежде. Правда, босой - брюки были закатаны до колен. Ещё на человеке была неопределённого цвета куртка и бесформенная кепка на голове. Накомарника у него не было. Сбоку, на верёвочке, болтался холщовый мешок. Вся одежда была какая-то бесформенная, но сидела она на нём удивительно ладно, потому что он был высокий, богатырского сложения, с широкими плечами, маленькой головой и длинными ногами.
- Что он, по воде, что ли, пойдёт? - спросил я.
- Как Христос! - рассмеялся дядя.
- А Христос ходил по воде?
- Молчи и смотри! - глухо сказал дядя, держа трубку в зубах. - Больше не увидишь!
"Кого больше не увидишь? - подумал я. - Человека?" Мне стало не по себе. Но дядя был спокоен. Он только очень внимательно смотрел на реку, изредка попыхивая трубкой, и тогда ветер вырывал из неё клубы дыма и красные искры, которые мгновенно таяли.
Я снова взглянул на человека и увидел, что он опустился на корточки и что-то делает в воде руками. Там лежало бревно! Поперёк реки лежало длинное бревно, прибитое мощным течением к камням, и человек что-то делал с ним в воде.
Тоненький комарик, звеня, сел мне на нос, пытаясь напиться крови, но я машинально смахнул его, продолжая смотреть.
Человек приподнял толстый комель бревна и с трудом вкатил его на камень. Теперь бревно своим толстым концом лежало на камне, а другой, тонкий конец уходил в воду, и там его течением всё ещё прижимало к другим камням, тянувшимся цепочкой к противоположному берегу, откуда пришёл человек.
Человек на последнем камне переступил через комель бревна, упёрся в него грудью и стал спихивать его по другую сторону камня, вниз по течению. Наконец оно перекатилось и плюхнулось в воду, окатив человека фонтаном брызг. Человек стал проталкивать толстый конец бревна вперёд. Бревно продвигалось всё быстрее, вот оно уже торчало ниже камней на целую треть… потом на всю половину… и вдруг двинулось само! Тогда человек встал на него одной ногой, другой оттолкнулся от камня - и выскочил на бревне в середину потока!
Я невольно ахнул. Дядя рассмеялся, громко и раскатисто, и в голосе его звучали победные нотки, как будто это он сам вылетел на стрежень…
Дальше всё произошло очень быстро.
Человек стоял на бревне, чуть пригнувшись и наклонившись вперёд - как лыжник! - и летел над водой. Бревна под ним почти не было видно, как будто он скользил по волнам! Несколько раз он сделал какие-то неуловимые движения своим гибким телом, оттолкнулся палкой от промелькнувшего мимо каменного лба - он нёсся, как птица! - на секунду исчез в брызгах потока и опять возник, но уже на ровной глади плёса, стоя во весь рост и помахивая в воздухе рукой…
Он попал в струю, которая быстро несла его к нашему - правому - берегу, потому что река поворачивала здесь налево.
Возле берега он соскочил с бревна и направился к нам, широко шагая, а бревно медленно поползло дальше.
Чанг коротко тявкнул и кинулся вниз по берегу.
- Он его разорвёт! - крикнул я.
- Не беспокойся!
- А кто он, этот человек?
Дядя ничего не ответил.
Человек уже подходил к нам, неся на руках Чанга - тяжёлого Чанга он нёс, как пушинку, а Чанг вертелся у него на руках и весело повизгивал, пытаясь лизнуть его в нос.
Человек был намного выше дяди - прямо великан! У него были белесые волосы и бледные голубые глаза - как поздние васильки во ржи. Он был мокрый с головы до ног. Под мышкой он держал четырёхколенное удилище - то, что мне издали казалось палкой, - разобранное и связанное бечёвками.
Человек опустил Чанга на землю и кинулся к дяде. Они обнялись как сумасшедшие - так, что кости захрустели! - и трижды облобызались. Чанг прыгал вокруг них - тоже как сумасшедший.
Несколько секунд человек молча смотрел на дядю, держа его за плечи, потом сказал:
- Сколько воды утекло, как мы не видались! Я тебя очень ждал!
Голос у него был сиплый.
- Познакомься, - сказал дядя. - Миша, мой племянник…
- Порфирий, - прохрипел человек, протянув мне руку.
Моя рука просто потонула в его ладони!
- Ну, пошли, пуншику выпьем за встречу, - сказал дядя.
- Пойдём дак! - рассмеялся человек.
Нетленное сердце
Палатка наша стояла на высоком бугре, над изгибом реки.
"Весёлое место", - как сказал Порфирий, когда мы подошли к стоянке.
Костёр наш давно молчал, зола была чёрной и мокрой от дождя, угли потухли, и дядя сразу же послал меня с котелком по воду, а потом за дровами, а сами они с Порфирием о чём-то там разговаривали. Я понимал, что им нужно поговорить, может быть даже побыть одним - я сразу понял, что Порфирий не простой человек, - и всё-таки мне было обидно, что меня отослали.
Я собирал сухие дрова в небольшом распадке позади бугра. Здесь притулилась полуразрушенная избушка, без крыши, с развороченными стенами, а вокруг неё вся земля была чёрная, обгорелая, торчали из земли высокие обгорелые пни и целые сухие, подгоревшие снизу деревья с голыми сучьями, и повсюду - вокруг мёртвой избушки, мёртвых деревьев и пней - буйно рос на чёрной земле красавец иван-чай, высокий, пирамидальный, с тёмно-розовыми цветами на верху стебля.
Печальное было место - хотя иван-чай не был печальным - и тихое: шум реки сюда почти не доносился.
Я быстро набрал обгоревших палок и полешек, связал их верёвкой, взвалил вязанку на плечи, прихватил ещё правой рукой длинный сухой можжевеловый корень и полез вверх по склону.
Когда я вылез на бугор, я сразу же услышал монотонный шум реки и увидел, что наш костёр уже дымится, в белом дымке над ним вспыхивают иногда язычки огня, а дядя с Порфирием стоят и разговаривают. "О чём они там говорят?" - подумал я.
Облачный потолок над землёй просветлел. В сущности, это был не один потолок, а несколько: облака текли многоярусно. Внизу быстро бежали редкие рваные облака молочного цвета, над ними поспешали облака рыжеватые, дальше - голубые и лиловые, потом облака стального оттенка, выше клубились сине-серые грозовые тучи, а превыше всего сияла нежная перламутровая пелена - "седьмое небо", как мне сразу подумалось. Все эти ярусы двигались, не мешая друг другу, одни быстрее, другие медленнее, от самых тяжёлых и низких, которые лежали на горизонте, до яркого головокружительного пятна прямо над моей головой.
Я подошёл к костру и сбросил наземь вязанку. Котелок уже кипел над огнём.
- Что это ты такой мрачный? Устал? - спросил дядя.
- Нет, - сказал я.
- Конечно, наработался дак, - просипел Порфирий.
- Ничего не наработался! - сказал я сердито и плюхнулся у костра на землю.
- Ну ладно! - строго взглянул на меня дядя. - Принёс вязанку дров…
- Мне тоже интересно, о чём вы тут говорите! - крикнул я.
- Мы ещё толком и не начинали, - сказал дядя. - И секретов у нас от тебя нет.
- Знамо нет! - улыбнулся Порфирий.
- Накрывай лучше на стол! - приказал дядя.
Я принёс из палатки всё необходимое - еду, чай для заварки и заветную дядину фляжку.
Столом нам служил большой плоский камень. Я расстелил на камне клеёнку как скатерть, разложил на ней еду и поставил кружки.
- Посмотри, как я сервировал стол! - сказал я.
- Молодец! - глянул в мою сторону дядя - он заваривал чай в маленьком жестяном чайничке.
Дядя всегда возил с собой этот чайничек, заваривать чай дядя был мастер! Потом дядя сел к "столу" так, чтобы костёр был от него по правую руку и чтобы он мог легко, не вставая, достать рукой чайник и котелок. Разливать чай дядя тоже никому не доверял - он всегда разливал его сам и первый чай сливал в свою кружку. Всё у дяди было продумано, не то что у некоторых!
Настроение у нас было приподнятое, как всегда перед едой у костра да ещё когда к вам пожалует гость. Сидели мы красиво, что и говорить! Я хотел бы так сидеть всю жизнь, конечно - с перерывами.
Единственное, что нам мешало, - это комары. Дождь давно кончился, комары обсохли - где-то там под своими листиками, - воспрянули духом и заплясали над нами свой бесконечный танец.
Сбоку костра лежала толстая сухая сосна с необрубленными сучьями, которую притащили мы с дядей. Пламя костра лизало щербатую коричневую кору, всё более разгораясь. Иногда сосна звонко стреляла в нас красными искрами, которые гасли в воздухе и опадали на клеёнку белёсыми лепестками. На сучьях над костром сушились наши портянки, штаны и куртки. Сами мы были уже в сухой одежде.
Дядя между тем "колдовал": он разлил крепкий дымящийся чай по кружкам, наложил сахару, добавил спирту из фляжки - себе и Порфирию побольше, мне чуть-чуть - и поднял свою кружку. Мы с Порфирием тоже подняли кружки. А Чанг судорожно зевнул и проглотил слюну.
- За встречу! - сказал дядя.
- Будем здоровы! - проникновенно просипел Порфирий.
Я тоже сказал "будем здоровы" и отхлебнул большой глоток пунша. Пунш был горячий и сладкий и чуть горьковатый от спирта. Тепло от него сразу разливалось по всему телу.
- Да будет тебе известно, - проговорил дядя, закусывая, - что Порфирий - мой самый старинный друг. Сколько воды утекло, с тех пор как мы с тобой познакомились, а?
- Порато воды! - улыбнулся Порфирий. - Много!
- А когда вы познакомились? - спросил я.
- В тысяча девятьсот седьмом году! - сказал дядя.
- Доннерветтер! - сказал я.
- Вот именно, что "доннерветтер"! - воскликнул дядя. - Порфирию тогда было столько же лет, сколько тебе, - тринадцать!
- Двенадцать, - поправил Порфирий.
- Тем более! - крикнул дядя. - Ибо мужик ты уже был что надо! И топором владел, и сохой, и грёб, как бог!
- А где вы познакомились? - спросил я.
- О, это особый разговор!
Дядя опять отхлебнул пуншу. И Порфирий отхлебнул. И я.
- Сейчас я тебе расскажу, - весело продолжал дядя. - А ты ешь да слушай!
В тысяча девятьсот седьмом году я попал в ссылку. Это была моя первая ссылка! Дали мне поселение в Онеге - это город такой на берегу Белого моря, в устье реки Онеги. Чудесный городишко! Тихий, поэтичный, весь деревянный - от домов до тротуаров. Там я и поселился у Порфирия…
- Как - у Порфирия? А не в тюрьме? - удивился я.
- В тюрьме я отсидел сначала в Петербурге, а потом в той же Онеге, а потом вышел на поселение, под надзор полиции. А на квартиру встал у Порфирия, вернее, у его отца - Пантелея Романовича. Со мной стояло ещё двое - Сайрио и Бакрадзе. Дом у Пантелея Романовича был огромный! Сколько у вас комнат было, Порфирий?
- Почитай, двенадцать было дак! - сказал Порфирий.