Сколько утекло воды
Я сидел на берегу Нивы и думал.
Клубился туман, и противоположного берега почти не было видно. Низкие, тяжёлые тучи летели над моей головой наискосок через реку, прямо к Северному полюсу, как будто их ждала там важная встреча.
Дядя, Порфирий и Чанг исчезли, словно канули в вечность. Я был совершенно один. Я сидел и думал.
Я смотрел на гремящую воду в тумане и думал о самом важном, что только есть в жизни: о том, сколько утекло воды!
Вы, наверное, скажете, что это не самое важное. Однако это самое важное. Я вам сейчас объясню.
Это особенно становится ясным, когда сидишь вот так, один, ночью, на берегу реки. И не простой ночью, а белою ночью, когда светло, хотя всё небо в облаках, а земля в тумане, и солнца нет, и луны нет, и звёзд. Только камни, вода и ты.
В такой ночи есть ощущение вечности. Как в бесконечно бегущей воде.
Так вот, скажите, пожалуйста: что первым долгом выясняют люди после долгой разлуки? Перво-наперво они выясняют, сколько утекло воды. А потом уже всё остальное. Вы это, наверное, и сами не раз слышали. Я-то слышал часто!
Я слышал это и тогда, в ту самую ночь, которая предшествовала моим размышлениям на берегу: несколько часов назад это выясняли дядя с Порфирием.
И сейчас, когда я пишу эту повесть, когда я описываю ту далёкую ночь, сейчас я тоже думаю о том, сколько утекло воды с той самой ночи.
Или с тех пор, как не стало дяди. Его ведь однажды не стало, и не так уж много утекло воды с той ночи на берегу до другой ночи, когда его не стало, о чём речь пойдёт впереди.
Сколько утекло воды…
Я часто об этом думал, но никогда не мог этого выяснить. И никто не мог этого выяснить. Никто, никто, никто, никто! Даже Эйнштейн не мог этого выяснить, даже Лобачевский. А перед ними преклоняется всё человечество. Потому что они выяснили самые сложные вещи. Но и они в этом деле спасовали - в вопросе, сколько утекло воды!
Поэтому люди до сих пор продолжают это выяснять. Иногда они ещё выясняют, "сколько лет, сколько зим?". Но это ещё можно выяснить. А вот сколько утекло воды - дудки! Этого пока никто не выяснил. И, наверное, никогда не выяснят.
Действительно, подумайте только: сколько воды утекло, например, с тех пор как вертится Земля? Или с тех пор, как появилось человечество? Или с тех пор, как меня приняли в пионеры? Много утекло воды!
И пока я писал эту повесть, тоже много воды утекло. А с тех пор как я написал свою первую повесть о дяде, и пока её читали в издательстве, и пока набирали и печатали, - тоже много утекло воды!
Представьте себе, сколько её утекло в океанах, в морях, в реках, озёрах, прудах, ручейках! А в ливнях! А в водопроводных трубах!
А сколько воды утекло из чайников, самоваров, стаканов, из кувшинов и кувшинок…
Когда я сейчас об этом думаю, мне жаль, потому что если бы её утекло меньше, мы были бы моложе.
Сейчас, в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году, когда я пишу эти строки, я думаю ещё о кладбище блёсен.
Но об этом надо рассказать особо.
Тогда, в тридцать седьмом году, я ещё ничего не знал о кладбище блёсен. Я сидел на берегу торжественной северной реки и думал о вечности. А кладбище блёсен - это не вечность, вообще кладбище не вечность, а так - мелочь, которая всё равно забудется, когда воды утечёт очень много. Но всё дело в том, что именно мелочи производят на нас самое сильное впечатление, потому что по ним мы догадываемся о вечности, только догадываемся, потому что сама по себе вечность в высшем смысле от нас ускользает, иначе она не была бы вечностью.
Так вот. Слушайте о кладбище блёсен. Один раз, уже взрослым человеком, за плечами которого утекло немало воды, ехал я поездом из Мурманска в Ленинград. До этого я проделал большой путь по северным рекам и озёрам, приплыл пароходом из Архангельска в Мурманск и с нетерпением ждал важного для меня отрезка пути - по Кольскому полуострову. Я знал, что поезд должен пройти здесь вдоль всей реки Нивы, по её правому берегу, от самых истоков до устья у впадения в Белое море возле Кандалакши.
Вместе со мной ехал товарищ, и я всю дорогу рассказывал ему о Ниве, о том счастливом времени, когда я ловил на этой реке вместе с дядей форель и сёмгу, - рассказывал всё то, что сейчас рассказываю вам, - и обещал товарищу показать из окна поезда Ниву и "весёлое место", где долго стояла наша палатка, и порог, и плёс, где Порфирий спускался на бревне. И товарищ тоже с нетерпением ждал встречи с этой рекой - с рекой моего детства.
Когда поезд шёл ночью от Кировска, мы вышли из купе в коридор, закурили и стали смотреть в окно вагона.
За окном тянулись сопки, поросшие неряшливым северным лесом, гранитные глыбы и торчащие на них низкорослые кривые берёзки, и болотистые лужайки… И вдруг мы увидели голое каменное дно реки!
Это было пустое русло Нивы.
В первое мгновение я оторопел и усомнился, но потом узнал места - лысую сопку Медвежью над изгибом реки, и плёс, и "весёлое место". Но реки-то, собственно, не было, и не было больше ничего весёлого. Были мёртвые контуры берегов и между ними - нагромождение разноцветных камней, над которыми не прозрачная нивская вода струилась, а серебристый воздух белой северной ночи.
Тогда я пошёл к проводнику и спросил, в чём дело. И проводник рассмеялся. Он сказал, что река давно уже течёт в трубе, потому что возле Кировска построили гидростанцию, а для этого надо было заковать речку в трубу и пустить её под землёй.
А ещё он рассказал, что был здесь в тот замечательный момент, когда обнажилось каменное дно реки, и что он много набрал здесь рыбы - сёмги и форели, - её хватали прямо голыми руками! Вот был улов! А ещё он много набрал среди камней английских блёсен, все здесь собирали блёсны, потому что всё дно было усеяно ими - это было гигантское кладбище потрясающих блёсен!
"Ещё бы!" - подумал я.
Ведь всё это были блёсны старых большевиков - дипкурьеров, и дипломатов, и чекистов. Это были блёсны Сайрио, и блёсны Суслина, и блёсны Рудзутака, это были дядины блёсны и блёсны Порфирия - все они приезжали сюда ловить и немало похоронили здесь блёсен. Это были блёсны Революции - вот какие это были блёсны! И несколько моих зацепившихся за камни блёсен тоже когда-то лежали здесь на дне. Я говорю "когда-то", потому что потом всё было растащено, всё это сверкающее кладбище блёсен, и ничего в этом нет удивительного, потому что все кладбища рано или поздно исчезают. Но зато остались камни, гигантские надгробия, для кого безликие и безмолвные, а для кого полные значения - говорящие камни, на которых я мысленно высекал имена.
Я, конечно, ничего не сказал об этом проводнику, потому что это было моё, сокровенное, я просто думал об этом про себя, и мне было тяжело и печально и вместе с тем хорошо, потому что до этого у меня никогда не было своего кладбища, как, впрочем, у многих в наше время - у детей без вести пропавших и неизвестно где погибших, - а теперь у меня было своё кладбище, пусть даже кладбище блёсен, пусть растащенных, и это даже хорошо, что растащенных, потому что без них это каменное русло, протянувшееся на много километров - от озера Иматра до Белого моря, - стало ещё величественнее.
И ещё я узнал, что сёмга опять приходила сюда, на свою родину, где она появилась на свет и метала икру, потому что сёмга всегда возвращается "на круги своя", как говорил дядя, сёмга странствует бог знает где, а потом возвращается в родные реки метать икру и выводить потомство.
И вот один раз, когда сёмга опять пришла в устье Нивы, а река молчала - там было сухое дно! - сёмга не захотела возвращаться. Ей некуда было уходить, хотя уходить было куда: рек на Севере много. И она стала выбрасываться на сухое, мёртвое дно реки, на голые камни, и много её здесь покончило самоубийством.
…И я думал о вечности, и о сёмге, возвращающейся на свои круги, в родные реки, и о дяде, и о Порфирии…
…И вдруг кто-то взял меня сзади за плечи.
Я вздрогнул и оглянулся: это был дядя! Рядом с ним стоял Порфирий. И Чанг. Позади них всё было бело от тумана.
Под жабры дядя держал огромную рыбину - хвост её распластался по земле, а голова доходила дяде до груди. Рыба была ярко-серебряная с голубовато-серой спиной.
- Сёмга! - воскликнул я радостно.
- Сёмга, - сказал дядя.
- Ты поймал?
- Я поймал, - гордо сказал дядя.
У меня прямо дух захватило. "Как же так, без меня?" - подумал я.
- А ты что тут сумерничаешь? - спросил Порфирий.
- Думаю о будущем, - сказал я. - И о вечности.
- Что ты думаешь о будущем?
Это спросил дядя.
- Мало ли что! - сказал я. - Хотя бы, как мы с тобой ещё куда-нибудь отправимся, далеко-далеко… К новому этвас!
- Нет уж! - сказал дядя. - Уволь, пожалуйста! Мне бы здесь остаться, вот как Порфирий: сёмгу ловить, охотиться, спать…
Дядя положил сёмгу на камень и опустился возле меня на корточки.
- Я бы себе тут избушку срубил, - сказал он мечтательно. - Жил бы совсем один. А ты привозил бы мне из Москвы табачку да блёсен… Сколько утекло воды, а я всё об этом мечтаю!
- Ну, ты опять за своё! - сказал я недовольно.
- За что - за своё?
- За то, что ты останешься "там, вдали, за рекой"…
- Конечно же, - ласково сказал дядя. - Так оно и будет.
- Лучше умереть, чем об этом думать! - крикнул я сквозь слёзы, и мой голос глухо потонул в шумящей реке.
- Чем умереть, лучше лечь спать, чтобы не умереть! - сказал дядя.
А Порфирий загадочно рассмеялся.
Форелий язык
Дядя сидел у костра, прикрепляя к блёснам крючки, а я стоял на большом камне, далеко в реке, и пытался поймать одну хитрую форель, а может быть, и не хитрую, потому что она сидела в глубокой яме под камнем, как в голубой ванне, и, когда я забрасывал туда свою искусственную мушку, форель выпрыгивала из воды, пытаясь эту мушку схватить, но всё время промахивалась… Она промахивалась уже пятый раз! Тогда я побежал к дяде…
- Там форель! - выдохнул я.
Я был очень взволнован.
Чанг лежал тут же, положив голову на вытянутые передние лапы, а Порфирий бродил вдалеке по берегу.
- Ну и что же? - сказал дядя. - Поймай её!
- Она всё время промахивается! - сказал я. - Я не знаю, хитрит она или действительно промахивается.
- Может быть, это ты промахиваешься?
- Я не промахиваюсь! Я кидаю ей прямо под нос. А она прыгает и промахивается. Прямо не знаю, в чём дело…
- А ты поди спроси её! - сказал дядя.
- Ты смеёшься! - обиделся я. - Много она там понимает!
- Она понимает достаточно много, - сказал дядя.
- По-русски? - съехидничал я.
- По-русски она ничего не понимает. Она понимает на своём языке, на форельем.
- У неё богатый язык, что ли?
- Относительно богатый, - сказал дядя.
- Богаче русского?
- Сказал! - рассмеялся дядя. - Но ей вполне хватает своего языка, чтобы общаться с родственниками, с рыбами…
- Знаю! - перебил я. - Это наш язык - самый богатый, самый правдивый и самый свободный. Все остальные языки хуже, беднее. Вообще чепуховые!
Тут дядя отложил в сторону блесну, положил руки на колени - он сидел скрестив ноги - и посмотрел на меня тем своим особенным взглядом. В глазах его сверкнули огоньки.
- Этого мне ещё не хватало! Ты говоришь, как шовинист! - крикнул дядя.
Я опять хотел отшутиться:
- Это тоже родственники? - спросил я. - У них особый язык?
- Вот это ты образно выразился! - воскликнул дядя.
- Почему образно?
- Потому что все шовинисты друг другу родственники. Политические. Даже если они не состоят в прямом семейном родстве. Но твои-то родственники, надеюсь, интернационалисты?
- Конечно, - сказал я, - ведь ты же интернационалист…
- Ещё бы! - сказал дядя.
- А шовинисты кто?
- Шовинисты - это люди, проповедующие исключительность своей национальности и презрение к другим народам. Запомни это, друг мой. Говорят, что от великого до смешного один только шаг, - учти, что никакого шага нет! Если ты всё время орёшь о своём величии, то ты пигмей. Маленький смешной человек. Языки, как и люди, должны обогащать друг друга, а не подавлять. Понял?
- Понял, - сказал я тихо.
- А ты повторяешь чужие слова, как попугай! Ты, конечно, не шовинист, а просто попугай!
- Я не попугай! - сказал я.
- Нет, попугай, потому что говоришь не думая! Почему ты называешь другие языки чепуховыми? Ты их что, сравнивал?
- Не сравнивал, - прошептал я.
- Надо сравнивать, прежде чем говорить!
- А ты сравнивал?
- Сравнивал! Могу тебе кое-что пояснить хотя бы на примере узбекского языка. Когда я попал в Узбекистан, я там столкнулся с узбекским…
- Ты что, на него налетел? - попытался я сострить.
- Именно налетел! - крикнул дядя. - Я налетел на него так, что долго не мог опомниться! Просто удивительно, что это за богатый язык! Ответь-ка мне, что значит по-русски "дядя"? - спросил дядя, хитро прищурившись.
- Дядя? - переспросил я. - Дядя - это ты!
- Попал в небо! - рассмеялся дядя. - Конечно, я дядя, но вопрос: для кого я дядя? Для твоей форели? Отвечай!
- Ты дядя для меня…
- Вот именно! А для форели я не дядя! И ни для кого я больше не дядя! Для всех других я - Пётр Иванович Феденко! Понял?
- Понял.
- Теперь отвечай: что такое дядя?
- Дядя - это… это брат матери.
- Прекрасно! А если бы у твоего отца был брат, как бы ты называл его?
- Тоже дядя!
- Так узнай же, - сказал дядя, торжественно подняв кверху палец, - узнай, что в узбекском языке на этот случай есть два слова, а не одно!
- Как - два слова?
- Очень просто. Брат матери по-узбекски зовётся "тога", а брат отца уже не "тога", а "амаки". Один - ноль в мою пользу! Признаёшь своё поражение? - Дядя смотрел на меня свысока и улыбался. - Признаёшь?
- Признаю, - сказал я тихо.
- Теперь скажи-ка мне: что такое шурин?
- Принадлежащий Шуре? - спросил я, подумав.
- Сам ты принадлежащий Шуре! - крикнул дядя. - Шурин - тоже слово, объясняющее родственные отношения. Шурин - это родной брат жены. Вот будет у тебя жена, а у неё будет брат, и этот брат будет тебе шурин.
- Не будет у меня никакого шурина! И жены не будет! Я никогда не женюсь, - сказал я сердито, а сам почему-то подумал о Вале и покраснел как рак. Сам я себя, конечно, не видел, но чувствовал, что покраснел как рак.
- Женишься! - рассмеялся дядя. - Как пить дать! И будет у тебя свой собственный шурин. Конечно, если у жены будет брат.
Я опять хотел отшутиться, чтобы дядя не заметил, что мне неудобно, и поэтому сказал возможно небрежнее:
- А если жену звать Акулина? То её брат будет "акулинин"?
- Как бы её ни звали, - улыбнулся дядя, - хотя бы Валей! (Тут я опять покраснел.) Как бы твою жену ни звали, её брат тебе всегда будет шурин. Но допустим, что у твоей жены не один брат, а два - младший и старший: как бы ты назвал старшего?
- Шурин, - сказал я мрачно.
- А младшего?
- Тоже шурин, - сказал я. - Что ты ко мне пристал со своими шуринами!
"И слова-то какие противные, - подумал я, - "жена", "шурин"! Бывают же такие слова!"
- А потому я к тебе пристал, - сказал дядя, - что и на этот случай в узбекском языке есть два слова, а не одно. Старший брат жены зовётся по-узбекски "кайн-ага", а младший - "кайн-ини". Два - ноль в мою пользу! Признаёшь?
- Признаю!
- То-то! Теперь отвечай: какой язык самый великий?
- Не знаю, - сказал я.
- Молодец! - воскликнул дядя. - За этот ответ я ставлю тебе "отлично"! Если человек чего-нибудь не знает и говорит, что не знает, надо ему ставить "отлично", потому что это самый точный ответ! Всегда так отвечай!
- Ладно, - пробурчал я.
- И запомни: все языки велики, и каждый язык велик по-своему! Даже язык твоей хитрой форели… Советую тебе, между прочим, изучить несколько языков, чтобы стать образованным человеком. Тогда бы ты мог судить как специалист…
В это время подошёл Порфирий. В руках у него был букет морошки.
- Чтой-то вы раскричались? - спросил он.
- Немного поспорили о языке, - сказал дядя.
- И кто выспорил?
- Дядя выспорил, - сказал я.
- Тогда получай букет, победитель! - сказал Порфирий и отдал дяде морошку.
- Просто я хотел разъяснить ему одну важную мысль, - примирительно сказал дядя.
- Можно, я пойду ловить? - спросил я. - Там осталась моя форель.
- Иди, иди, - сказал дядя. - Иди и докажи, что она твоя.
Я пошёл и опять взобрался на камень. Я опять забросил свою мушку в голубую прозрачную воду. Яма здесь была очень глубокой - метра два в глубину, - и вода в ней была совершенно прозрачной, видны были разноцветные камешки и чистый жёлтый крупный песок на дне, но форели нигде не было видно. Наверное, она спряталась где-нибудь под камнем, в углублении - там, в воде под камнем, были углубления, потому что камень был огромным, и вода уже давно подмывала его, уже много тысяч лет, и под камнем образовались маленькие пещеры, в которых прятались хитрые форели, наблюдая оттуда за мошкарой, которая падала в воду. Тогда форели выскакивали и хватали её и опять уходили назад как ни в чём не бывало. Я сам несколько раз нырял с этого камня и осматривал под водой пещеры (меня дядя научил смотреть под водой широко раскрытыми глазами), а потом, вынырнув, я грелся, загорая, на камне, потому что вода была очень холодной - больше четырёх минут я не мог в ней выдержать. На камне же удобно было загорать, он был тёплый, широкий и плоский, как тахта, - настоящая круглая каменная тахта, последний писк моды! Сейчас я стоял на самом краю этой тахты, забрасывал свою мушку в кипящую воду и, проводя ею вдоль камня, всё время думал о языке.
Как интересно объяснил мне дядя о языке!
Значит, другие языки тоже богаты! Интересно, какой язык у форели? И у Чанга. У Чанга тоже есть свой, собачий язык, хотя он многое понимает по-русски. И по-немецки он тоже понимает, его дядя научил. Правда, Чанг не отвечает, но это неважно: главное - что он всё понимает! Дядя сказал, что, когда он разговаривает с собакой, ему ответов не нужно - в этом вся прелесть разговора! А я только по-русски понимаю, этого, конечно, мало. Научиться бы говорить по-форельему! Я бы узнал разные речные тайны! "О форелий язык! - воскликнул я. - О великий, могучий, правдивый и свободный форелий язык! О великий, могучий…" И тут вдруг из воды выскочила форель и схватила мою мушку. Это была весёлая форель, она так дёрнула удочку, что та изогнулась колесом.
Я взмахнул удочкой, выкинул форель на берег и упал на неё животом…