Но дядя посмотрел на него странным взглядом, и Порфирий сразу осёкся.
- Чего? - переспросил я. - Почему карты в руки? Какие карты?
- Да ничего, - сказал дядя. - Это он так… Никогда в медведей не стрелял и стрелять не буду! Люблю их…
- А если большой попадётся? Или медведица? Я читал, что медведицы нападают…
- Всё равно не буду! Ты расскажи, Порфирий, как ты у медведицы под каблучком был.
- Случай пустяковый, - просипел Порфирий. - Чего и вспоминать дак… - И он смущённо махнул рукой.
- Нет, ты расскажи! - пристал дядя.
- Ну, бродяжил я тут с нахлыстом по реке и нарвался на Её с двумя маленькими. И ружья нет, и бежать некуда - позади Она с детёнышами, а впереди - река… Да и не успел бы я бежать-то: незаметно они подошли, чувствую - кто-то меня по штанине царапнул… Совсем тихо подошли, неслышно. А я на воду смотрел, рыбалка завлекла, дак не почуял. Когда обернулся, махонькие-то уж возле меня, а Она в стороне сидит, смотрит… (Порфирий особенно как-то выговаривал это "Её" и "Она".) Так я на камни и сел! Тут Она первый раз зарычала. Сердце у меня в пятки ушло…
- А кулаком? - спросил я.
- "Кулаком"! - хрипло засмеялся Порфирий. - Такую кулаком не возьмёшь: здоровая - страх! Таких отродясь не видывал. Рыкнула она на меня: сиди, мол, тихо, не ворухайся! Это я сразу понял. Я и пал ничком. А ребятишки со мной заигрывать стали. Поиграть им, видно, очень со мной хотелось - интересно всё-таки с человеком поиграть! Вот тебе бы интересно было поиграть с ними? - спросил меня Порфирий.
- Конечно, интересно! - сказал я.
- Ну, и им интересно поиграть с человеком! Я и попался к ним в игрушки. Шутом стал. Они по мне елозят, в лицо меня лижут, сосут, покусывают, лапами по земле меня катают! Только хотел я одного из них отпихнуть, а Она как рыкнет на меня! Я опять молчу. А знаешь, какие у них языки жёсткие? Как наждак! Всю кожу мне на лице протёрли и покусали порядком - в охоту вошли! Всю одежду порвали…
- Как она тебя на верёвочке не увела! - рассмеялся дядя.
- Да уж и сам не знаю, как…
- Долго они с вами играли? - спросил я.
- Уж наигрались! Часа два, не меньше. А потом ушли, слава богу, натешившись. Попили воды из реки и пошли…
- Загадочное существо - медведь! - сказал дядя. - Умён, дьявол! Ты видел, как он от Чанга отмахивался? Как человек, на ногах стоял и отмахивался!
- Медведи и на велосипедах, как люди, ездят, - сказал я. - В цирке в Москве.
- Он и был раньше человеком, - сказал Порфирий.
- Кто?
- Ведмедь!
Я засмеялся. Чудно мне показалось, что медведь раньше человеком был и что его Порфирмй не "медведем", а "ведмедем" назвал.
- Не ведмедь, а медведь! - сказал я. - И вовсе он не был никогда человеком. Сказки это всё!
- А ты не лезь поперед батька в пекло! - сказал дядя. - Это у нас говорят "медведь", а в иных местах его называют "ведмедем". От слова "ведать" - знать… потому что он много знает…
- Знамо, ведмедь! - кивнул Порфирий как-то уж очень серьёзно и с достоинством. - И человеком был - это уж точно…
Не по себе мне почему-то стало от этих слов, да и дядя был совершенно серьёзен. Я посмотрел в ту сторону, куда убежал медведь - или ведмедь, как говорил Порфирий. Там таинственно темнел лохматый северный лес.
"Наверное, он сейчас где-нибудь там стоит, прислонившись к берёзе, и, приложив лапу к уху, прислушивается к нашему разговору", - подумал я. Я перевёл глаза на Порфирия. Он курил огромную козью ножку, лёжа на животе и глядя в огонь.
- А как он человеком был? - спросил я.
- Человек был такой - Михайлой звали. А фамилии у него вовсе не было, - сказал Порфирий. - Потому что бедный. Давно это было. Богатырь страшенный был этот Михайла. Хлебопашеством занимался: лес выжигал, пни из земли выворачивал и пахал под рожь. Приглянулась ему раз на базаре дочь купца одного - красавица писаная! И под стать ему была: метра два ростом, дородная, в три обхвата! С такой другому и не совладать было! - Порфирий рассмеялся тихо, словно медведь его мог услышать в лесу. - Приглянулась она ему в базарный день, да и он ей понравился, тоже велик был не по-человечески.
- В какой базарный день? - спросил я. - Где?
- Да то ли в Великом Устюге на Сухоне-реке, то ли у нас в Онеге - уж не припомнят люди. Давно это было. Стал Михайла купцу в терем сватов засылать, а купец ни в какую! "Подите прочь! - говорит. - Слыхано ли дело, чтобы дочь моя за голодранца такого пошла! Не бывать тому, и всё тут!" Важный был купец - с самой Индией да с Персией по далёким путям торговлю вёл. А Михайла не унимался - раз за разом сватов засылает, хоть всё мимо! Уж он отцу передал: всё равно, мол, дочь твою умыкну, если добром не отдашь! А сам с горя запил! Из кабака не вылезал, всё с себя спустил. По базару страшный ходит, аки зверь рыкающий! Схватит подводу купцову за оглобли, перекинет, весь товар рассыплет да направо-налево ею - телегой-то! - всё вокруг крушит! Весь базар разгонит, потом повалится в грязь и плачет… Скандал пошёл на весь город! Купцу и на улицу показаться стыдно. О дочери уж и говорить нечего: её купец в тереме запер.
Порфирий плеснул в кружку горячего чаю и, прихлёбывая его так, что пар смешивался с дымом самокрутки, из которой он всё время затягивался, продолжал:
- Подговорил купец одного кабатчика, чтобы тот с товарищами подпоили Михайлу. А тогда его убить и в прорубь сбросить. Зимой было дело. На рассвете Михайла в кабак пришёл. Полушубок принёс опохмеляться. Чёрный совсем с себя, лица на нём нет! "Не надо мне твоего полушубка! - говорит кабатчик Михайле. - Гуляй сегодня и пей, говорит, сколько тебе влезет - жалею тебя! Пей, плачь, пой - может, полёгшает!" Целый день Михайла пил,водки выпил - страсть! Уж вечер на дворе, в окнах синё, а он всё не падает! Только песни поёт да всех кроет!
- Как - кроет? - не понял я.
- Ругается! Уж не знают, что делать, кабатчиковы-то дружки. Уговорил его тогда кабатчик спать лечь. "Утром, говорит, опохмелиться дам". Ну, разделся он, лёг. Вроде бы вскоре заснул. А сунулись к нему с топорами - он и не спит вовсе! Как заревёт - и в дверь, только его и видели! Поранили, правда, маленько. А Михайла - голый! - в лес подался. Мороз стоял лютый, пал Михайла в лесу на снег, плачет, зубами скрипит. Озлился он очень на весь род человеческий. И чует вдруг - что-то такое с ним происходит! Волоса на голове дыбом встали, и кожа будто шевелится… А это шерсть у него стала расти! Весь шерстью оброс, с головы до ног, в одну какую-нибудь минуту!
Порфирий помолчал.
- Вот ведь что бывает! - продолжал он, покачав головой. - Так и стал с той поры ведмедем. И то слава богу, что не замёрз. Что прикажешь делать - не домой же так ворочаться, к отцу да матери. Да и спать охота после долгой-то пьянки и волнения. Тогда он в овраг залез, буреломом себя закидал, а сверху его снегом присыпало. В берлогу, значит. Думал поспать маленько, да так всю зиму и проспал! Лапу во сне сосал, чтобы с голоду не умереть. Купец сначала ждал, ждал Михайлу, а потом успокоился. Решил, что жених замёрз. Дочь свою выпускать стал. Сидят они раз с дочерью весной у окна - чаи у самовара распивают. За окном черёмуха - благодать! Тут с улицы кто-то как рявкнет: "Скырлы-скырлы-скырлы!" Только было подумал купец: "Что-то такое?" - а в окно ведмедь агромадный! Пасть разинул - ревёт благим матом! Купец со страху повалился на пол и враз кончился! А ведмедь в окно влез, стол с самоваром опрокинул, невесту в охапку - и был таков! Вскорости и пошёл вокруг по лесам род ведмежий… и по всей земле распространился.
Порфирий замолчал.
- Всё это сказки! - сказал я. - Так не бывает! Хотя и здорово!
- Бывает ли, нет ли, а старые люди сказывают, - просипел Порфирий.
И тут я вдруг вспомнил про мальчика, о котором дядя в самом начале рассказывал. Всё хотел я дяде об этом напомнить.
- А мальчик? - спросил я дядю. - Сколько времени прошло, а ты всё не доскажешь никак!
- Какой мальчик?
- Да тот самый, сын смотрителя, который в лес убежал и рысь на него прыгнула… Что с ним дальше было?
- А-а, - улыбнулся дядя. - Всё некогда было досказать. Дни у нас видишь какие насыщенные.
- Но сейчас вечер…
- Сейчас в самый раз, - согласился дядя.
Мальчик-медведь
Чанг лежал и выжидающе смотрел на дядю. И Порфирий выжидающе смотрел на дядю, и я. И всё вокруг придвинулось и замерло.
Солнце сползло к горизонту и стояло совсем рядом; незаметно выглянули луна и три бледные звёздочки; ближе придвинулись сопки; мерцающие гранитные камни насторожились вокруг; неподвижно застыла возле костра берёза; травы замерли; лес подошёл к холму, наклонив тёмные макушки елей; невидимый нам, стоял в лесу Михайла, сгорая от любопытства, опираясь одной лапой о дерево, а другую приставив к уху; насторожились в своих гнёздах птицы и мыши в норах; коршун распластался в воздухе, совсем низко, не двигаясь с места; рыбы в реке перестали плескаться, притаились под камнями и тоже слушали, всё замерло, придвинулось, прислушалось - когда дядя начнёт!
Одна только река шумела внизу, спеша к морю, но она никому не мешала.
Дядя тщательно прочистил ёршиком свою трубку, набил её табаком, раскурил, достав пальцами из огня красную головёшку - дядины пальцы огня не боялись! - потом устроился между камней поудобнее и задумался…
- Мальчик исчез бесследно! - сказал дядя. - В тот момент, когда на него прыгнула рысь, а на неё сверху свалилось что-то чёрное, страшный рёв потряс окрестности, и его услышали внизу, в долине, в доме смотрителя. Сотни кур и гусей поднялись в воздух, как белая метель, и вороны тучей сорвались с вётел, каркая и хлопав крыльями.
Смотритель и его жена выбежали во двор и хватились ребёнка. Поиски ни к чему не привели. Напрасно отец обшарил все окрестности, напрасно расспрашивал проезжих ямщиков, напрасно подал розыск в полицию. Пропажа ребёнка обрушилась на стариков непоправимым несчастьем.
С утра отец уходил в горы с ружьём и собакой, иногда ночевал в горах и возвращался опять ни с чем. Так прошло лето и наступила зима. О ребёнке не было ни слуху ни духу. Родители решили, что он или утонул, свалившись в реку, или задран зверем, или украден цыганами. Цыгане в те времена часто воровали детей.
О пропаже мальчика знали в округе все жители: и русские хуторяне, и грузины, и абхазцы, населявшие этот край. Прослышал об этом и князь Шервашидзе - самый богатый в этих местах человек…
- Шервашидзе? - переспросил я.
Мне показалось, что я уже слышал не раз это имя.
- Доннерветтер! - сказал дядя. - Слушай меня!.. Когда миновала зима, старые родители совсем притихли, смирившись со своим горем. У них была ещё девочка, они её любили, но мальчик был мальчик - этим было всё сказано.
Весной вдруг разнёсся слух, что в округе творится неладное. Многие охотники утверждали, что видели в горах лешего. Он был совершенно голый. Как кошка, лазил он по деревьям, цепляясь за ветки руками и ногами. Некоторые утверждали, что у него был хвост. Завидев его, все в ужасе разбегались. Но самое странное - и это неизменно подтверждали все! - самое странное, что леший всегда появлялся в обществе медведей.
Все эти слухи нагоняли страх на тёмных людей, волновали воображение. Князь решил в это дело вмешаться. Он понимал, конечно, что никакого лешего не было, что тут что-то не то. Этот князь, между прочим, был очень образованным и обаятельным человеком…
- Князья тоже были хорошими? - спросил я.
- Разные бывали князья! - закричал дядя. - Нельзя всё понимать примитивно! Был, например, такой князь - Кропоткин. Крупнейший революционер. Правда, анархист… Но он боролся с царизмом. А декабристы! Рафинированные дворяне! Ты слышал о них?
- Слышал, - сказал я. - Они разбудили Герцена…
- Вот именно! Но вернёмся к Шервашидзе… Князь организовал целую экспедицию в горы. Из лучших охотников. И они таки напали на след этого "лешего"! После долгих поисков они выследили одну необычайную медвежью семью: старую медведицу с тремя медвежатами и таинственным лешим. Их всюду видели вместе.
И вот представь себе берег бурной горной реки - примерно такой, как эта. - Дядя кивнул на Ниву. - Река была меньше и природа другая, но обстановка, в сущности, та же: мутная горная река, крутые берега, поросшие лесом. Представь себе засаду на берегу - допустим, на этом, - в засаде человек десять охотников. Они сидят не шелохнувшись в кустах, ветер дует им в лицо, а на другом берегу, на песчаной отмели, - совершенно идиллическая картина: огромная медведица, мирно греющаяся на солнышке, а рядом с ней - трое медвежат, лежащих, задрав кверху лапы и подставив солнцу круглые животики, и на этих животиках, как на барабанчиках, наигрывает кулачками худенький смуглый мальчик!
- Как "наигрывает"?
- Вот так! - воскликнул дядя, повалил на спину Чанга и стал выстукивать у него на животе весёлую дробь.
Чанг вертелся, пытаясь схватить дядю за руки.
- Охотники сразу признали сына смотрителя - все его знали! - сказал дядя, отмахиваясь от Чанга. - Медлить было нельзя! Охотники перемигнулись и дали залп по медведице… Раненная смертельно, она поднялась и шагнула в воду - навстречу врагу. Второй залп свалил её и ранил двух медвежат. Вокруг медведицы забурлила окрашенная кровью вода с розовой пеной, и охотники бросились в реку, гортанно вскрикивая и размахивая старинными ружьями…
- А мальчик?
- Он упал на медведицу, обхватив её руками; раненые медвежата скулили, а здоровый в ужасе бегал вокруг. Мальчика с трудом оторвали от медведицы - он царапался и кусался до крови! Как-никак медведица была его приёмной матерью. Она спасла его от смерти - это она тогда бросилась на рысь! Мальчика вернули отцу, и все сбежались смотреть на него, как на чудо! У него отросли длинные кудрявые волосы, чёрные как воронье крыло. Тело стало железным и гибким. Кожа на ногах и ладонях была толстой, как подошва. Отца и мать он узнал, но вёл себя сначала странно. Почти не разговаривал. Не хотел спать в кровати, а ложился в углу на пол, свернувшись калачиком, вместе со своим медвежонком - медвежонка тоже привели к смотрителю, и он остался у них жить. Ел мальчишка руками, презирая ложки и вилки, любил сырое мясо. Родители долго держали его взаперти, никуда не выпуская.
Его счастье, что он попал к медведице не грудным младенцем, а четырёхлетним ребёнком, умевшим уже говорить, и что он пробыл в лесу недолго.
- А не то - что? - спросил я.
- Его развитие остановилось бы! - сердито крикнул дядя. - Человек превратился бы в зверя! Никогда не научился бы говорить! Рычал бы да ползал на четвереньках и так бы погиб!
- Почему?
- Потому что формируется человек именно в этом возрасте - от двух до пяти лет. В этом возрасте закладывается фундамент человеческой психики. Ясно тебе?
- Ясно, - сказал я, хотя не совсем это было мне ясно.
- Всякое живое существо, - медленно продолжал дядя, - развивается в определённой среде. И эта среда влияет на него и формирует его облик, характер и психику. Ребёнок до пяти лет - это мягкий воск, который принимает любую форму. Он развивается, впитывая в себя разные знания, как губка воду. Он приобретает первый опыт в столкновении с действительностью. От своих вольных или невольных воспитателей, от предметов - от всего. Причём впитывает он всё в неимоверных количествах, потому что его мозг свеж и нетронут. Относительно, конечно, нетронут, потому что кое-что в нём уже заложено от рождения…
- Что заложено от рождения?
- Наследственность! Опыт родителей! Но если человека вырвать из родной среды слишком рано и надолго, он уже никогда не сможет стать человеком… Налей-ка мне чаю! - прервал себя дядя и, пока я наливал ему чай, продолжал: - Триста пятьдесят лет тому назад один индийский падишах - звали его, кажется, Акбар - решил провести опыт. Он хотел проверить: действительно ли каждому человеку дан его язык от рождения? Так он слышал от своих мудрецов. Они утверждали, что сын индийца заговорит в определённый срок на своём родном индийском языке, сын китайца - на китайском и так далее. Падишах решил выяснить это. Он отобрал нескольких грудных детей и запер их от всего мира. Прислуживали им слуги, которым отрезали язык…
- Им нарочно отрезали язык? - спросил я.
- Нарочно, - кивнул дядя, пыхнув мне в лицо дымом. - Акбар, как и многие другие правители, вообще любил молчаливых слуг, таких, которые не выбалтывали бы семейных тайн. Понял? - И дядя пристально посмотрел мне в глаза.
- Я не выбалтываю, - сказал я, потому что подумал, что это относится непосредственно ко мне. - Когда ты был в Испании, я никому не сказал…
- Иного я от тебя и не жду! - сурово сказал дядя. - Так вот. Семь лет держал падишах детей в полной изоляции. Ключи от помещения, в котором они находились, Акбар носил на груди, никогда их не снимая. Сам он тоже к детям никогда не заглядывал. Выдержка у него была восточная! А когда настал назначенный срок, он пошёл туда в сопровождении своих мудрецов, отпер дверь, и знаешь, что он услышал?
- Что? - прошептал я.
- Он услышал дикий вой, визг, мяуканье. Вот что он услышал! И тогда он отрубил мудрецам головы.
- Зачем?
- Затем, что они опозорились.
- А мальчик-медведь?
- А мальчик-медведь стал парнем что надо! - засмеялся дядя. - Ему этот случай пошёл только на пользу. Человеческая закваска уже была в нём заложена, а тут он вдобавок приобрёл разные медвежьи знания и навыки и закалился как никто! Всё человеческое было ему не чуждо и не чуждо было звериное… Я употребляю это слово в хорошем смысле, понял?
- В высшем смысле? - сказал я, вспомнив любимое дядино выражение.
- Вот именно! Среди мальчишек он стал богом благодаря этой закалке. Ты меня понимаешь! И он знал многое, чего не знали другие люди. Впоследствии он стал хорошим охотником! И вообще ему после этого случая очень повезло в жизни. Он получил прекрасное образование только благодаря этому случаю… Попал в гимназию…
- Его медведи устроили? - сострил я.
Дядя засмеялся, и Порфирий, который всё время молчал, тоже весело засмеялся.
- Вольтер! - крикнул дядя. - Ты у меня остроумен, как Вольтер. Однако мальчика устроили в гимназию не медведи - его Шервашидзе устроил. В нём принял участие князь Шервашидзе. Мальчик ему понравился, и он дал ему образование. Иначе мальчик бы не видал гимназию как своих ушей! Потому что его родители были бедными. Хотя можно сказать, что медведи тоже приложили к этому свою лапу. Так что ты прав. Недаром мальчика прозвали Потапычем. И лучший его друг был тоже Потапыч - Потапыч Большой, тот самый медвежонок, который остался цел. Мальчик в нём души не чаял. Он, конечно, любил медведей.
- Как и ты?
- Как и я! - с гордостью сказал дядя.
- А откуда ты всё это знаешь? - спросил я.
- Потапыч рассказывал…
- Ты его знал?
- Знал!
- А где ты с ним познакомился?
- Когда-нибудь расскажу.
- А что было дальше?
- А дальше залезаем в берлогу. То есть в палатку. - И дядя встал.
К сожалению, этим словом дядя часто кончал свои новеллы! Почти всегда, потому что, как правило, он всегда рассказывал вечером. И в Москве, и здесь, на Севере, у костра.