Началось всё вот с чего. В конце осени приезжал в отпуск брат Ваньки Рогова, Александр Александрович. Он в Красной Армии служил, на самой границе. Мы часто собирались по вечерам у Ваньки. Его брат, сидя на ступеньках крыльца, рассказывал нам множество удивительных историй из жизни пограничников. Соседи дивились, что тихо стало по вечерам на улице: ни в казаков-разбойников никто не играет, ни в прятки… А нам куда интереснее было слушать Ванькиного брата, чем носиться по улицам да по зарослям. От него мы узнали, что лошадь пограничника по приказу хозяина может лечь и не двигаться, будто убитая; перескакивать через высокие изгороди и даже через рвы; откликаться ржанием на зов пограничника и тут же прибегать к нему…
До поздней ночи слушали мы рассказы бывалого пограничника. И до утра бы сидели, да только он, позёвывая в ладонь и посмеиваясь, обычно говорил: "Ну, ребятки, поди, родители вас заждались. Спозаранку им на работу. А рабочему человеку давно пора спать". И мы нехотя расходились.
Иван Чернопятко, как и обещал, на каникулы приехал в Голубовку. Он несколько дней жил у нас. Шамгольжаннан-жинге всегда нам стелила рядом. Но Габдулла, Хабибулла, Калимулла, зная, что мы ещё не скоро уснём, приходили к нам. Никому не хотелось спать. Мы подолгу обсуждали рассказы пограничника. Нам тоже хотелось чему-нибудь обучить наших лошадей. Каждый выбрал себе по скакуну, только Хабибулла не выбрал. Вернее, ему нравился только мой Дутый.
- Гиль, а Гиль, можно, я буду помогать тебе пасти Дутого? - попросил он.
В его голосе звучала такая мольба, что я не смог отказать.
- Пожалуйста, мне ведь не жалко, - сказал я.
Мы договорились, что, как только стает снег, погоним табунок в поле и сразу же начнём обучать наших лошадей всяким упражнениям.
У каждого в табуне был свой четвероногий друг - любимец. Я с самого начала облюбовал Дутого: гордая посадка головы, сильная грудь, крепкие ноги в белых носочках и хвост, похожий на сноп. Бывало, завидит меня издали, ушами прядает, в глазах его звёздочки загораются. Если делаю вид, что не замечаю его, призывно заржёт и мчится ко мне, развевая хвост по ветру.
Беру его за уздечку, ласково похлопываю по шелковистой шее. А он не стоит на месте, нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Резвясь, высоко вскидывает голову да как заржёт, словно говорит тебе: "Ну летим же скорее!.." - и радостный переливчатый голос его несётся над колышущимися ковылями. А он уже выгнул дугой шею, мотает головой - ждёт, когда ты вскочишь на него. Гопля! Теперь плотнее прижимай к его гладким бокам пятки. Несётся твой скакун над травой, его копыта будто и земли не касаются. И твоё сердце, и сердце твоего скакуна летят на несколько шагов впереди всё быстрее и быстрее. Никакая сила теперь не может удержать вас обоих. Если путь тебе преградит огонь - вскочишь в огонь; если вода забушует перед тобою - бросишься в воду. Перенесёт тебя резвый конь и через пропасть, и через высоченные горы.
С давних времён лошадь была человеку верным другом. Умная лошадь сама выводила на дорогу заблудившегося путника; чуткая лошадь, услышав выстрел, шарахалась в сторону, чтобы уберечь хозяина от пули
"Может, и наши кони станут такими умными и чуткими, - думалось нам. - Может, и мы когда-нибудь, оседлав верных скакунов, отправимся в дальний путь, чтобы обратить в бегство врагов…" И какой джигит не мечтал об этом, пригнувшись низко к расчёсываемой ветром гриве своего скакуна и несясь над волнующимся зелёным морем, мелькающими в гуще трав искорками полевых цветов!
Неужели все наши мечты не сбудутся? Стало больно смотреть на наших измождённых любимцев. Кажется, подуй - и все они повалятся с ног.
В воскресенье утром из Первомайки приехал Иван.
- Надо раздобыть сена или соломы для лошадей, - говорю ему.
- Им на день нужен воз сена. Где столько найдёшь? - отвечает он.
- Если не воз, то половину обязательно, - говорю я.
Иван задумался.
- У крестьян не разживёшься. У самих скотина голодает… А что, если в поле под снегом поискать? - неуверенно предложил он.
- Давай попробуем, - согласился я.
Прихватили лопаты и отправились в поле. Снег глубокий. Увязаем выше колен. То в одном месте расшвыриваем лопатами снег, то в другом. Однако под ним всего лишь тощая сухая травка. Лошади не кролики, этим их не прокормишь…
Вскоре из сил выбились. И надежду потеряли. А потерять надежду - значит всё потерять. Поглядываем с Иваном друг на друга, чуть не плачем. И холод пробирает. Начинаем поживее работать, чтобы согреться немного. Но нет травы.
Бредём обратно, к посёлку, еле передвигаем ноги. Степь бела и пустынна. Неприютно. Жёсткий ветер больно хлещет по лицу позёмкой, гонит по полю перекати-поле; они катятся по белому снегу, похожие издали на серых зайцев. В какие дали они держат путь? Куда их гонит ветер?
- Послушай-ка! - вскрикивает вдруг Иван и сильно дёргает меня за рукав. - Ветер гонит перекати-поле в балку! Он их полный овраг навалил, поди! Это же корм для лошадей!
Вдруг он сорвался с места и, увязая в снегу, падая, бросился за катящимся мимо нас клубком травы. Наконец, рухнув в сугроб, ухватился за колючий стебель.
- Если так гоняться за каждым пучочком, за день и мешка не соберёшь, - сказал я. - И потом, станут ли такую траву есть лошади? Ведь они не верблюды, чтобы есть колючку…
- Мы и не станем гоняться! - говорит Иван. - Лишь бы эта еда пришлась лошадям по вкусу…
Он присел на корточки и стал внимательно рассматривать перекати-поле. И сейчас только я понял, что замыслил Иван.
- Ты молодчина, друг! - кричу ему, заглушая ветер, насвистывающий в ушах. - Мы их достанем в балке из-под снега. А потом приедем на телеге.
- Приедем, конечно. Да только сам говоришь, лошади не верблюды. Станут ли есть?
- Человек и тот, если голоден, всякую траву ест! Посоветуемся с дядей Родионом. Он же ветеринар, что-нибудь подскажет…
Мы пришли к дяде Родиону и положили прямо на стол большущий куст перекати-поля. Хозяин дома стоит - глазами моргает, не поймёт, в чём дело.
- Как эту колючку сделать съедобной? - спрашиваю у него.
- Есть ли в ней что-нибудь питательное? - справляется Иван.
Растерянный дядя Родион переводит недоуменный взгляд на Ивана. Потом опять на меня. И вдруг, поняв, в чём дело, хватается за живот и начинает трястись от хохота.
- Кажется, и в самом деле Халиулла-абзый вас превратил в вегетарианцев, - с трудом выговорил он, сдерживая улыбку. - Значит, решили переключиться на подножный корм? С чем же вы собираетесь её есть - с маслом или без масла? Ведь без масла даже лошадь может ею подавиться!
- Мы хотели посоветоваться, как сделать её съедобной для лошадей! А что они её в таком виде не станут есть, мы и сами знаем, - говорю ему сердито.
Дядя Родион придвинулся ближе к столу и сразу же посерьёзнел. Сжав рыжую бородёнку в кулаке, задумчиво уставился на принесённую нами траву. На ней оттаивал снег, капал на непокрытый дощатый стол.
- Попробуйте хорошенько распарить и посыпать мукой, - сказал он…
Запрягли лошадь в лёгкие сани и поехали к балке. Мы с Иваном шли впереди, а лошадь еле-еле плелась позади, далеко отстав от нас. Её вёл под уздцы Хабибулла. Он то и дело проваливался в глубокий снег, проворно поднимался, сворачивал лошадь туда, где поменьше снегу. Часто останавливался, давая лошади передохнуть.
Предположение Ивана оправдалось. Дно балки было устлано перекати-поле. Идёшь по снегу, а он прогибается, под ним похрустывает, шелестит. Принялись мы с Иваном разбрасывать снег, извлекать из-под него слежавшиеся комья травы. Руки посинели от холода. В них впивались колючки, но мы не чувствовали боли. Потрём ладони сухим рассыпчатым снегом, подышим на пальцы - и снова за работу.
Пока Хабибулла прибыл с санями, мы успели порядком потрудиться и насобирать огромную кучу травы. Через каких-нибудь два часа втроём нагрузили сани горой. Может, сверху примяли бы стог да ещё добавили, но побоялись, что лошадь не потянет. И так пришлось навалиться на сани всем троим. У лошадки ноги подгибаются, мокрая вся от пота. Мы, как и она, не щадим себя, изо всех сил толкаем сани.
Халиулла-абзый увидел в окно въезжающие в ворота сани, нагружённые доверху, выскочил из дому в одном исподнем. Подбежал, схватил лошадь под уздцы. Подвёл её к конюшне и побежал домой одеться. С крыльца обернулся, потирая руки, кричит:
- Молодцы, джигиты! Этак, может, мы и убережём наших лошадок!
Не теряя времени, мы изрубили колючую траву топором, насыпали в большое корыто и ошпарили крутым кипятком. Подождали, пока размокнет, подсыпали муки и перемешали палкой. Потом сверху ещё присыпали мукой - для соблазну.
Халиулла-абзый шумно понюхал воздух.
- Свежим хлебом пахнет. Сам бы ел! - говорит он, довольно улыбаясь. - Ведите-ка почётных гостей.
Иван, Хабибулла и я кинулись в конюшню. Привели трёх коней. Глядим на них затаив дыхание. Вот молодой жеребец, мой Дутый, ткнулся мордой в корыто, недовольно фыркнул, раздувая ноздри, и замотал из стороны в сторону головой. У меня упало сердце. Глаза застлали слёзы. Всё передо мной затуманилось, расплылось. Вдруг слышу, кто-то хрумкает. Вытер рукавом слёзы: мой Дутый поджал уши и торопливо ест. Ест, родимый! Ест, крылатый мой!.. Два других коня стояли недвижно, будто они не живые вовсе, а чучела. Озадаченно смотрели некоторое время на Дутого, потом тоже начали есть.
Мы закричали: "Ур-ра-а!.." - и бросили вверх шапки.
Второй рассказ Гильфана
Прожив несколько лет в Астрахани, мои родители переехали в Ессентуки. Они пригласили меня на летние каникулы к себе. Мне давно хотелось повидаться с моим братишкой Ибрагимом и сестричкой Эмине, поэтому я сразу же поехал. Однако прожил я в Ессентуках всего неделю и начал проситься обратно в Голубовку. В незнакомом городе всё мне казалось чужим, неприветливым. Перестали занимать и увлекательные игры, баловство с братцем и сестрёнкой.
Мать и отец знали, что я с младенчества упрям и настойчив. Если что-то замыслил, добьюсь своего. Поэтому удерживать не стали. А может, и самим им стала понятна моя тоска по тем местам, где я родился и вырос, где есть у меня дядя, ставший за эти годы ближе, - чем отец, где ждут меня мои братья Габдулла, Хабибулла, Калимулла, Шамиль. И Иван, наверно, приезжает, справляется, не вернулся ли я.
К тому же я в этом году закончил четвёртый класс - следовало посоветоваться с дядей, что мне делать дальше. В то время было четырёхклассное обязательное обучение, после которого принимали в фабрично-заводские училища. Что дядя скажет - учиться мне дальше в школе или думать о специальности?
Я никогда не тратил дома времени на подготовку к урокам. Обычно внимательно слушал объяснения учительницы и почти всё запоминал. Память у меня была хорошая.
Порой дядя обеспокоенно спрашивал у меня:
- Гильфан, ты сделал уроки?
- Сделал, - отвечал я.
Он смотрел на меня недоверчиво, лукаво ухмылялся:
- А ну-ка, расскажи.
Я без запинки пересказывал ему урок. Дядя пожимал плечами:
- Когда ты успеваешь? Никогда не вижу, чтобы ты занимался…
Я помалкивал. Не признаваться же, что успеваю прочитать задание утром в классе, до начала урока. А потом могу повторить любое правило хоть с начала, хоть с середины.
Возвратясь из школы, прячу свою фанерную сумку, обтянутую дерматином, под нары, наскоро перекушу - и айда на улицу! Летом гоняем футбол. А зимой, если день погожий, катаемся на самодельных коньках. К нижней части деревяшки прикрепишь толстую проволоку - и конёк готов.
Однако было у меня и надоевшее постоянное дело - и зимой и летом возил я воду.
В то время в Голубовке даже и не слышали о водопроводе. И колодцев не было. Пробовали копать колодцы, но воды не добыли, и приходилось привозить воду из реки.
А нам особенно много нужно было воды. Ведь у Халиуллы-абзыя полон двор скотины. К тому же не проходило недели, чтобы дядя не требовал растопить баньку. А нас в семье семеро: попробуй всех обмыть.
Что ни день, впрягаю мерина в телегу, на которой стоит огромная бочка, и отправляюсь к реке. Сажусь на облучок и под громыхание телеги завожу песню. Над головой висит жаворонок, будто привязанный к тонкой невидимой резинке, которая, то растягиваясь, то сжимаясь, поднимает его к самым облакам. Вдруг скрипуче вскрикивает степной орлан, парящий высоко-высоко в небе. Свиристят суслики, застывшие, будто колышки, на бугорках у нор. В густой траве попискивают птахи, стрекочут кузнечики. Заслушаешься, бывало, а потом подумаешь: "А теперь послушайте-ка и мои напевы!" Заиграешь на расчёске, прижав к ней папиросную бумагу. Далеко разносит ветер песню. И, словно бы вторя тебе, издалека доносятся гудки паровозов. Здорово!..
Подкатишь к реке и, скоренько раздевшись, плюхнешься с разбегу в воду…
Зимой гораздо хуже. Зимой река замерзает. Семь потов с тебя сойдёт, пока ломом пробьёшь прорубь. А когда наполняешь ведром бочку, как ни стараешься быть осторожным, вода всё равно выплёскивается на одежду. Варежки, рукава телогрейки, брюки становятся жёсткими и ломкими, как жесть. Прыгаешь то на одной ноге, то на другой, чтобы не замёрзнуть. А злюка ветер до костей пробирает…
Так вот в Ессентуках я часто думал: "Справляется ли Халиулла-абзый без меня? Кто им привозит воду?" Когда я приехал из Ессентуков, меня какое-то время никто не посылал за водой. Не на чем было ехать. Оказывается, пока меня не было, неожиданно подохла наша лошадь. И корова чуть не околела. Но её успели зарезать.
Но нужды в воде не поубавилось. Поэтому в конце концов вместо лошади пришлось впрячься в двухколёсную тачку нам с Хабибуллой. У Хабибуллы силёнок совсем мало. Пока дотащили от реки полную бочку до дому, у него, у бедняги, пошла кровь из носа. Я заставил его лечь на траву у обочины дороги, и мы стали ждать, пока перестанет хлюпать в его носу. Хабибулла лежит и тихонечко плачет. По его щекам мелкими горошинками скатываются слёзы.
- Что это с тобой? - спрашиваю. - Тебя к врачу водили?
- Водили, - говорит Хабибулла и всхлипывает. - Он лекарство выписал. Горькое. Пью, пью - не помогает. Внутри у меня жжёт, будто огонь горит.
Я стараюсь его успокоить как могу, а сам смотрю на его жёлтое, как воск, лицо и сердце моё сжимает недоброе предчувствие.
Прошло недели две всего, Хабибулла умер. Спокойно, тихо.
За день до этого к нам приехали погостить родственники отца. Халиулла-абзый и тётушка были заняты ими, старались принять получше. Разговорам не было конца, улеглись поздно. А утром, пока Шамгольжаннан-жинге готовила завтрак, мы сидели в большой горнице и чаёвничали.
Вдруг дверь распахнулась. В ней стояла, пошатываясь, Шамгольжаннан-жинге. Её побелевшие губы дрожали. Она силилась что-то сказать и не могла. Наконец придушенным голосом вскрикнула:
- Хабибулла умер! В конюшне…
В первую секунду мы оцепенели. Потом все одновременно бросились во двор.
Я вспомнил, как Хабибулла любил Дутого. "Наверно, истосковался по нему, зашёл в его опустевшую клеть и упал", - подумал я.
На следующий день Хабибуллу снесли на кладбище.
Опять по посёлку стали расползаться слухи про нас. К нам перестали захаживать соседи. Шамиль, самый младший среди нас, боится в доме оставаться один. И за ворота выйти боится. "Тень Хабибуллы по двору ходит, я видел!.." - твердит он и заливается слезами.
Да и со мной невесть что твориться стало. Что ни ночь, во сне Хабибуллу вижу. Я просыпался весь в поту и до самого рассвета не мог больше уснуть.
Оказывается, мы понапрасну считали дядю Родиона нелюдимым и что он не жалует детей. Он узнал откуда-то, что мы про него так думаем, и сильно обиделся. А потом взялся носить нам гостинцы.
Дядя Родион раньше всех заметил, что я хожу в последние дни сам не свой.
- Что с тобой, Гильфан? - спрашивает. - Не собираешься ли ты отправиться к братцу Хабибулле?
Я рассказал ему о своих ночных кошмарах.
Мы посидели немного молча. Он поинтересовался, где мы косим сено. Спросил, на что жаловался Хабибулла, когда болел. Я обо всём подробно рассказал. Тогда он попросил на том месте, на краю балки, где мы косили сено, наловить мышей, кузнечиков и принести ему.
От дяди Родиона я побежал прямо к балке. Мышей я с измальства ненавидел, но всё же поймал пару. А наловить кузнечиков - дело простое…
Дядя Родион при мне посадил мышей и кузнечиков в разные стеклянные банки. Залил каким-то вонючим лекарством. И, словно колдун, принялся рассматривать их через большущее увеличительное стекло.
Каждый день с утра, ещё не позавтракав, я убегаю к дяде Родиону. Спешу узнать, не разгадал ли он тайну диковинной болезни. Снова бегу, по его просьбе, на поле. Как шальной хожу вдоль балки, пригнувшись, вглядываясь в траву; ползаю на брюхе от кочки до кочки - охочусь за мышами, ловлю насекомых. Уж очень хочется мне, чтобы дядя Родион доказал соседям, отвернувшимся от нас, причину смерти Хабибуллы и любимого коня.
Всяким толкам, глупее которых и не придумаешь, не только некоторые наши соседи верят. Тётушка моя и прежде была суеверной, а с того дня, как на наш дом стали валиться одно несчастье за другим, она до смерти переполошилась. Собственной тени начала бояться. Ходит по комнатам и знай твердит одно и то же: "Это гостившие у нас иноверцы принесли на нашу голову беду! Все так говорят. Советуют муллу умолить, чтобы он какую-то особую молитву у нашего порога прочитал…" Она боится даже произнести вслух имена дяди Давида и Ивана, чтобы не привлечь шайтана. Привезённые ими этим летом веники, к которым мы старательно примешивали для духу полынь и мяту, она давным-давно побросала в печь. В сарае остался только стойкий запах луга.
Мне хотелось с помощью дяди Родиона уверить тётушку, что мой друг Иван и его отец ни в чём не виноваты.
С низко опущенной головой бреду в школу. Но учительница по ботанике ещё не вернулась из отпуска. Жаль. Она хорошо знает всё про растения. Сказала бы, могут ли животные отравиться какой-то травой. Что же делать? Ожидать учительницу по ботанике?
Ноги сами собой опять уводят меня в поле. Ложусь в высокую траву и, заложив руки за голову, смотрю в небо. Думаю-гадаю. Об одном и том же.
Может быть, наш Дутый отравился. Допустим, и корова тоже - она тоже ела траву, накошенную в тот вечер. Я верю дяде Родиону, что это так. Но другие не верят. Как проверить? Как доказать?
И тут я вспомнил. Как же мне раньше в голову не пришло? Ведь есть кобыла, которая в тот вечер из одной кормушки с нашим Дутым ела траву. Дяди Давида кобыла, у которой когда-то хвост оттяпали! Интересно, жива она или тоже подохла?
На второй день спозаранку я оставил дяде записку, сунул за пазуху краюху хлеба, выпрошенную у тётки, и отправился в путь.
Дядя Давид несказанно удивился, завидев меня. Он начал расспрашивать, всё ли дома благополучно. Узнав, что все здоровы, успокоился.
А Иван себя чувствовал на седьмом небе от радости. Но, заметив, что я чем-то удручён, затих.
- А как поживает ваша кобыла? - спросил я, едва успев узнать об их житье-бытье.
Дядя Давид секунду смотрел на меня пытливо-раздумчивым взглядом, сказал с грустью: